Наталья Яковенко знает секрет, как «отыскать живого, нормального человека», затерявшегося в Истории

Поделиться
Доктор исторических наук, профессор Национального университета «Киево-Могилянская академия» Нат...

Доктор исторических наук, профессор Национального университета «Киево-Могилянская академия» Наталья Николаевна Яковенко поражает современников интересными, нетрадиционными взглядами на сущность исторического процесса и считает, что не нужно априори принимать какие-либо устоявшиеся схемы. Пани Наталья прекрасно владеет широким массивом архивного материала, постоянно в поиске. Она уверена: «Все, что происходило, можно и следует рассматривать через призму понятий, категорий и представлений, которые руководили людьми определенного времени. А они очень отличаются от тех представлений и тех понятий, которыми руководствуемся мы». Дополненное и расширенное издание «Нарису історії середньовічної та ранньомодерної України», выпущенное в издательстве «Критика» осенью этого года, стало логичным продолжением (после бестселлера 2002 года «Паралельний світ. Дослідження з історії уявлень та ідей в Україні XVI—XVII ст.») историко-культурологической «экспансии» профессора из НаУКМА.

— «Зеркало недели» поздравляет вас, Наталья Николаевна, с выходом книги «Нарис історії середньовічної та ранньомодерної України».

— Благодарю за теплые слова. Можно в равной степени поздравить и меня, и издательство «Критика». Книга вышла красивой, в ней свыше 200 иллюстраций, что для автора — прихоть, а для терпеливого издательства — техническое бремя. Первая презентация «Нарису» состоялась в рамках Форума издателей во Львове, где «Критика» представила свою новую серию «Переписування історії». Сейчас это три работы: кроме моего «Нарису», чрезвычайно интересная монография Алексея Толочко, посвященная историографическим мистификациям Татищева, одного из «авторитетов» киево-русской истории, а также — в переводе с английского — монография канадского историка Сергея Плохия «Наливайкова віра: козаки та релігія у ранньомодерній Україні». Это очень солидный и новаторский труд, достаточно сказать, что вышел он в одном из самых престижных научных издательств — Оксфордском. После Львова все три работы презентовались и у нас, в Киево-Могилянской академии. Кстати, наши студенты охотно посещают такие презентации, что меня радует.

— Студенты не один год учатся по новым учебникам. Но значительная часть общества окончательно не избавилась — возможно, и не хочет — от бремени прошлого. Многие историки находятся в плену идеологии минувшей эпохи. И им, наверное, трудно «поступаться принципами»?

— Конечно, такой перепад есть. Во-первых, студенты, как люди молодые, легче воспринимают новые идеи. Во-вторых, они изначально получают другую «методологическую заправку», нежели та, которой когда-то «заправляли» историков старшего поколения. Дело не только в упомянутой вами идеологии, но и в представлениях о том, что и как может/должна сейчас делать наука под названием История. В нашем университете студентам читается целый цикл соответствующих курсов методологического направления, и к тому же мы, преподаватели, стараемся напомнить о новых течениях и новых тенденциях в современной западной историографии. Так что когда эти молодые люди, завершая учебу в Могилянке, пишут свои бакалаврские или магистерские работы, они уже опираются на достаточно модернизованные принципы историописания. Например, в прошлом году у нас защищались настолько хорошие магистерские работы, что часть их, определенным образом дополнив, я могла бы сравнить с кандидатскими диссертациями. Прежде всего речь идет о дисциплинированном, хорошо структурированном исследовательском мышлении, о методологии и даже способе изложения. А если вернуться к вашему вопросу об историках, на которых продолжает давить идеологизированный взгляд на прошлое и непреодолимое влечение чему-то и кому-то «служить» путем соответствующего препарирования истории, то через это человеку, воспитанному на подобных идеалах, переступить трудно.

— Вы писали во вступлении к «Нарису» о причудливом перетекании романтически-позитивистской национальной историографии конца XIX века в украинскую советскую историографию «марксистско-ленинского» образца. За одним и другим, особенно же с наступлением тоталитаризма, потерялся человек. Вы, едва ли не впервые в Украине, благодаря кропотливому труду в архивах «отыскали» этого человека. Кто ваш союзник? Вырисовываются ли контуры новой национальной истории — без всяческих «измов»? Есть ли школа?

— Наверное, можно было бы осторожно назвать это школой — не только в строгом смысле понятия (учитель/ученики), но и в том смысле, что сложился определенный круг единомышленников. Кроме моих бывших аспирантов, уже защитившихся и самостоятельно пишущих статьи и книги, присоединились несколько молодых людей из других университетов и академических институтов. Первые и вторые составляют ядро так называемого семинара-по-вторникам, который собирается еженедельно у нас в Могилянке, чтобы послушать и обсудить разнообразные доклады по проблемам раннемодерной истории. В нынешнем году мы празднуем 10-летний юбилей семинара, так что несложно представить, сколько парней и девушек за эти годы присоединились к нам и сколько потихоньку выросло — от студента до ученого. А поскольку в регулярных дискуссиях позиции так или иначе притираются, то формируются определенная общая платформа и более-менее одинаковый взгляд на то, как «готовить историю».

— Для постижения сущности исторического процесса вы исследуете спорные узлы в прошлом Украины. Можно ли очертить наиболее контраверсионные вопросы? Часто в разных книгах, учебниках мы получаем на них абсолютно противоположные ответы.

— Спорные проблемы и разные ответы на один и тот же вопрос — нормальное явление в науке, опирающейся на умозрительные реконструкции, а не на эмпирически доступный материал. Меня лично сейчас более всего интересует вопрос идентичности людей прошлого. Проблема ее реконструкции довольно спорная. Согласно более давним, и досоветским, и советским, схемам мышления, считалось, что можно говорить об идентичности как о коллективном феномене — общие чувства и стремления всего народа, который будто бы осознавал себя единым целым.

Однако доступные нам источники убеждают: в домодерную эпоху, когда не было радио, газет, телевидения, однотипных школьных учебников, средств массовой информации и массовой индоктринации, искать массовое сознание такого типа, мягко говоря, рискованно. Сообщество («народ») жило, так сказать, в другом режиме — не как «весь народ», а как разрозненные социальные и профессиональные группы, соседские микроколлективы и т.д. Каждую из этих групп объединяло отличающее от остальных чувство — Мы, то есть другая идентичность. То, что делает нас «народом», в частности наши общие патриотические чувства и наше сегодняшнее, более-менее одинаковое для всех представление о прошлом, — это «продукт» новейшей эпохи, подарившей нам развитую национальную идеологию, а та, в свою очередь, приучила отождествлять себя именно с этой, а не другой страной, историей, культурой, с этим языком.

— Довольно модно и теперь говорить о тяготении нации к самоидентификации...

— «Тяготение нации» — понятие метафорическое. Нация — это не живое существо, которое вдруг взяло и решило: «Буду тяготеть вот сюда!». К чему тяготеть — решают миллионы индивидов: Иванов, Петров, Семенов и т.д., причем только тогда, когда из этих людей, конкретных здесь и теперь, складывается определенная группа с определенными интересами. Нелишне помнить, что другие Иваны, Петры и Семены могут объединиться в группу с абсолютно противоположными интересами — хорошо, если не враждебными. Дело же историка — разобраться, кто когда куда и почему тяготел.

В модерном, уже «национализированном», обществе дело выбора какого-то общего вектора облегчается общим полем информации и общим национальным чувством. Когда же этого нет, поскольку не может быть по определению, нечего и говорить о возможности единой и всеобщей самоидентификации индивида. Не говоря уже об упомянутой групповой сепарированности, общество делится социально — по сословному принципу. А у каждого сословия есть собственные поведенческие стереотипы, собственный способ бытия и мышления и, естественно, очень непохожие приоритеты — локальные, экономические, идейные. Вот и представьте себе, сколько дробленных типов идентичности нас ожидает, причем каждый из них дополнительно еще опутывается ситуационными и местными интересами. А теперь попытайтесь представить, как каждая из этих микрогрупп поведет себя в драматических, переломных коллизиях национальной истории!

Вот, скажем, такой переломной вехой считают Берестейскую церковную унию 1596 года, привычно утверждая, что конфессиональное противостояние «поставило всех на ноги», то есть «весь народ» сразу же осознал себя единым целым и отправился на бескомпромиссную борьбу с противником — католиками и униатами. Между тем источники показывают, что было совсем не так. Острая конфронтация Православной и Униатской Церквей оставалась преимущественно делом «идеологов», то есть пропагандистов правоты собственной Церкви — как правило, ее служителей. Зато обычный человек воспринимал горячие баталии полемистов довольно отстраненно, то есть продолжал, как и раньше, кумоваться, жениться, дружить с «врагами по вере». Вопрос, чья вера «правильнее», относили к компетенции Бога — на том свете Он рассудит! А на этом свете подобное специфическое мировоззрение позволяло комфортно строить земные отношения между иноверцами.

Другое дело, что межконфессиональная полемика требовала доказательств «правоты» каждой из сторон, а здесь, чтобы доказать большую давность «нашего» права по сравнению с «их», трудно обойтись без экскурсов в историю. Несмотря на всю их наивность, они впервые превратили Украину в «территорию с историей», где часть жителей начала воспринимать прошлое как нечто общее, себя — как потомков одного рода-племени, а свою землю — как наследие предков. Но и здесь ростки общей идентичности проявляли себя по-разному в разных группах и в различных регионах тогдашней украинской территории.

— Как, например, среди волынян, галичан или казаков с Приднепровья? Или среди мещан, шляхтичей и казаков?

— Конечно, и это, в конце концов, ярко продемонстрировали события казацкой революции 1648 года. Я считаю некорректным современное название «национально-освободительная война». Ведь это означало бы, что «нацией» является только казачество, которое начало войну за свои сословные вольности. Между тем казаки, во-первых, локализовались на меньшей части тогдашней украинской территории, а во-вторых, даже там казаком был далеко не каждый.

Другой вопрос, почему и как война «выплеснулась» из Приднепровья на всю Украину, а еще важнее — как неказацкая часть населения (шляхетская, крестьянская, мещанская) реагировала на события. Ведь не секрет, что в одних местах она поддерживала восстание, в других — нет, а в иных — тяжело страдала от него. Оперируя категориями национально-освободительной войны, полагаю, мы не только не найдем ответы на эти вопросы, но и безнадежно введем себя (и наших читателей) в заблуждение.

В своем «Нарисі» я попыталась представить собственную версию ответа — читателю судить, убедительную ли. Мне показалось это особенно интересным, поскольку в течение нескольких последних лет я специализируюсь на истории представлений и идей, с которыми вплотную связаны разнообразные опосредованные проявления идентичности (ведь напрямую об этом источники того времени еще «не умеют» рассказывать). Это теперь легко социологу, который ходит с микрофоном и спрашивает кого хочет: «Ощущаешь ли ты себя украинцем?» Наших героев мы, историки, расспросить не можем, да и вопроса такого они бы не поняли.

— Если внимательно прочитать ваш «Паралельний світ», можно увидеть, что при его дворе — более богатом, чем королевский — органично чувствовали себя и православные, и католики, и антитринитарии, и кальвинисты...

— Это правда. Специфика той эпохи, того несколько причудливого мира состояла, собственно, в том, что там «правильность» веры передавали на усмотрение Богу, зато родственники и соседи «неправильной веры» не переставали быть родственниками и соседями. Кстати, наше представление об этой специфике раннемодерной истории практически наиболее искривленное. Оно и по сей день повторяет воинственные лозунги православной российской историографии ХІХ ст., которая изо всех сил боролась с «католической экспансией» на «исконно русских землях» и защищала «испорченный латинством» православный народ, а что касается протестантов — то просто делала вид, что этого «злостного веяния Запада» добрые люди не восприняли.

А между тем источники рассказывают, как веселая компания антитринитариев (кого ортодоксальные Церкви даже христианами не считали) гуляет по улицам Каменца-Подольского, как встречает своих «добрых приятелей-иезуитов», а те приглашают еретиков на дружественный ужин к себе в монастырь, хорошенько поят их, а напившись — даже начинают дискуссию о «правде веры»... Представляете себе эту «дискуссию»! Это и есть контекст удивительнейшего времени, когда Церковь живет по присущим ей законам, а люди — по законам дружеского взаимопонимания.

— И эта концепция совершенно не вписывалась в шоры советской историографии...

— Абсолютно. Советская историография автоматически переняла концепт российских православных историков, а горемычных иезуитов вообще превратила в черную легенду. Борьба православных с «католической экспансией» была возведена в Российской империи в ранг «борьбы за народность» (в смысле известной пиар-формулы «православие, самодержавие, народность»), а в советские времена ту же «борьбу за народность» отождествили с борьбой «за воссоединение с братским русским народом», хоть и обосновывали ее атеисты.

— Достаточно ли, по вашему мнению, в украинской истории элитарных героев-рыцарей? А ведь они же были.

— Конечно. От Остафия Дашковича до Яремы Вишневецкого и далее. Кстати, Ярема Вишневецкий, насколько могу судить, вызывает все больший интерес читателей (о нем, в частности, недавно был материал и в «Зеркале недели»). Я бы сказала, что в последнее время даже обозначилась определенная тенденция «нострифицировать» героев-рыцарей, до сих пор отвергаемых украинской традицией как «предателей», а параллельно — «привлечь» к собственной истории правителей, князей литовских и польских королей. Можно предполагать, что в основе этого явления лежит потребность в «положительной» истории, а соответственно — пресыщение нашей традиционно мартирологической, безнадежной и всегда проигрышной историей борьбы простолюдинов, историей поражений и потерь.

— Дойдет очередь и до польского короля Стефана Батория?

— Думаю, не только до него. Стефан Баторий уже почти «нострифицирован» как создатель Войска Запорожского. На очереди — Владислав IV Ваза, которому симпатизировало казачество и при котором, в конце концов, в состав Украины, а уже потом и в Гетманат вернулась Чернигово-Сиверщина. На очереди — король-воин Ян ІІІ Собеский и т.д. Мне лично интересно будет посмотреть, как с этим справятся популярная и школьная история, ведь речь будет идти не просто о личностях, а о другом культурном мире — основополагающе противоположном тому миру, который по сей день культивировала/воспевала традиционная украинская история.

Поделиться
Заметили ошибку?

Пожалуйста, выделите ее мышкой и нажмите Ctrl+Enter или Отправить ошибку

Добавить комментарий
Всего комментариев: 0
Текст содержит недопустимые символы
Осталось символов: 2000
Пожалуйста выберите один или несколько пунктов (до 3 шт.) которые по Вашему мнению определяет этот комментарий.
Пожалуйста выберите один или больше пунктов
Нецензурная лексика, ругань Флуд Нарушение действующего законодательства Украины Оскорбление участников дискуссии Реклама Разжигание розни Признаки троллинга и провокации Другая причина Отмена Отправить жалобу ОК
Оставайтесь в курсе последних событий!
Подписывайтесь на наш канал в Telegram
Следить в Телеграмме