ЛЕВ ТОЛСТОЙ КАК ЗЕРКАЛО РЕВОЛЮЦИИ, КОТОРАЯ НЕ СОСТОЯЛАСЬ 9 СЕНТЯБРЯ ИСПОЛНЯЕТСЯ 175 ЛЕТ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ ВЕЛИКОГО ПИСАТЕЛЯ РУССКОЙ ЗЕМЛИ

«Я не видел в России ничего более величественного, более поразительного, чем могила Толстого, — писал Стефан Цвейг, посетив Ясную Поляну в 1928 году. — Во всем мире нет более поэтичной, более впечатляющей и покоряющей своей скромностью могилы, чем эта. Маленький зеленый холмик среди леса, украшенный цветами — nulla crux, nulla corona, — ни креста, ни надгробного камня с надписью, ни хотя бы имени Толстого. Могила великого человека, который, как никто другой, страдал под бременем своего имени и своей славы, осталась безымянной — так мог быть погребен какой-нибудь бродяга без роду без племени или неизвестный солдат… Ни гробница Наполеона под мраморным сводом во Дворце Инвалидов, ни усыпальница Гете в княжеском склепе в Веймаре, ни саркофаг Шекспира в Вестминстерском аббатстве не пробуждают с такой силой в человеке самое человечное, как эта царственно безмолвная, трогательно скромная могила где-то в лесу, безответно внимающая только ветру и тишине».

Именно здесь нашел свой тихий приют и последнее пристанище вечно мятущийся гений, непокорный бунтарь, срыватель всех и всяческих масок, непревзойденный мастер слова, «великий писатель Русской земли» (И.Тургенев). Редкая доля, долгая и необыкновенно насыщенная жизнь суждены были Льву Николаевичу Толстому, родившемуся через три года после восстания декабристов и умершему всего за семь лет до октябрьского аккорда эпохальной русской революции, зеркалом которой, по мнению Ленина, и был этот «матерый человечище», «глыба», писатель, «рядом с которым в Европе поставить некого».

В чем же феномен этого исполина слова, человека, по внешности больше напоминающего старого волхва, таежного колдуна, наконец, сурового старообрядческого проповедника, чем высокородного графа, маститого писателя? Все написанное в связи с этим по объему в несколько раз превышает 90-томное собрание сочинений писателя, но исследовать и постичь «толстовский материк» до конца никому еще не удалось. Возможно, только Максим Горький приблизился к истинно живому и правдивому образу писателя в блестящем очерке «Лев Толстой».

Писатель, прежде всего, — живой, общественный человек, «одной с нами крови». Толстой не был праведником, елейным старцем, он испытал, кажется, все возможные страсти и искушения порока. Картежник, спускавший за вечер небольшое имение, любитель цыганских хоров и пылких цыганок, искуситель деревенских молодок («роман» с красавицей Анисьей вспоминал всю жизнь), ругатель и сноб, недоверчивый к людям, дерзкий и задиристый, а с другой стороны, — необыкновенно впечатлительный, по собственному признанию — «слезливый до неприличия», влюбчивый, болезненно отзывчивый на музыку, сострадающий угнетенным и обездоленным, смелый и отважный (последние два качества особенно ярко проявились во время добровольной службы на Кавказе и в окопах Севастополя).

Обладал «богатырской языческой натурой» (А.Луначарский), был крепок, закален, до 82 лет занимался верховой ездой (сам сосчитал, что провел в седле не менее семи лет жизни), катался на коньках, до старости любил танцевать. С возрастом перешел на вегетарианскую пищу, не курил, отказался от спиртного.

Зная о своих недостатках, Толстой постоянно занимался самоанализом, который временами превращался в самокопание, «самокопирсання», как удачно высказался Пантелеймон Кулиш. Пытаясь взять самого себя «в шенкеля», ограничить, приструнить, он еще в восемнадцатилетнем возрасте вырабатывает целый кодекс правил, которым, как ни трудно, пытается следовать. Вот некоторые из них:

«1) что назначено непременно исполнить, то исполняй, несмотря ни на что;

2) что исполнишь, исполняй хорошо;

3) никогда не справляйся в книге, если что-нибудь забыл, а старайся сам припомнить;

4) заставь постоянно ум свой действовать со всею ему возможной силою».

Необыкновенный мастер затруднять себе жизнь, он ведет штрафную книгу собственных прегрешений и на протяжении всей своей жизни — дневник, занимающий 13 томов в собрании его сочинений.

Макрокосм Толстого в его микрокосме, в необыкновенном богатстве души и интеллекта. Он обладал уникальной памятью — помнил себя спеленатым, купающимся в деревянном корытце; блестяще владел французским (говорил, что ему иногда даже сны снятся по-французски, на языке его детства), хорошо говорил по-немецки, «доучивал» английский. Постоянно и много читал, живо интересовался политикой, искусствами, педагогикой — организовал Яснополянскую школу для крестьянских детей, разгромленную жандармами.

Но главная его страсть и главное дело его жизни — писательство. Ни один писатель мира не явил нам таких образцов каторжного писательского труда, как Лев Толстой. Писать для него было, что дышать, и, умирая, он писал — водил рукой по одеялу…

Он ковал и огранивал каждое слово, принципиально не роясь в словарях и справочниках — спасательных кругах для многих пишущих. Толстой считал язык «главным, если не единственным средством изображения характеров», черпал его богатства, выходя «в большой свет» — к народу, записывая слова и словечки. Циклопическая кладка толстовских фраз не кажется утяжеленной, как не кажутся таковыми античные храмы.

Никто из писателей не писал так просто, как Толстой. Он шлифовал свои произведения, но не для салонного изящества, а для простоты. И эта простота нелегко давалась. Общеизвестны факты: повесть «Детство» имела четыре авторские редакции, отдельные разделы «Войны и мира» — семь, роман «Анна Каренина» — двенадцать, начало «Воскресения» — двадцать. А вступление к книге «Путь жизни» автор переписывал сто два раза!

Полифония Толстого, многоплановость, многослойность и многоликость — протеизм — его произведений еще долго будут представлять загадку для литературных исследователей и всех, очарованных его словом. Дотошные критики-статистики подсчитали, что в «Войне и мире» 559 образов-личностей, бесконечно разных, но живых, как сама жизнь. Это действительно «мир» — общество, народ. Именно такое значение второго слова в названии романа и подразумевал автор!

Многослойность закодированных писателем мыслей и идей, воплощенных в художественном слове, поражает. О чем, скажем, роман «Анна Каренина»? Толстой как-то обмолвился, что ему для того, чтобы выразить смысл романа, пришлось бы вновь написать его…

Толстой никогда не сидел в башне из слоновой кости. Он насквозь общественен, социален, политичен. Поэтому странно слышать, что Толстой — зеркало революции. Он не только отражал, но и чувствовал революцию, как недавно говорили, «классовым нутром». В годы, когда Володя Ульянов был еще кудрявым несмышленышем, Лев Николаевич писал:

«Как ни стараемся мы скрыть от себя простую, самую очевидную опасность истощения терпения тех людей, которых мы душим, как ни стараемся мы противодействовать этой опасности всякими обманами, насилиями, задабриваниями, опасность эта растет с каждым днем, с каждым часом и давно уже угрожает нам, а теперь назрела так, что мы чуть держимся в своей лодочке над бушующим и уже заливающим нас морем, которое вот-вот гневно поглотит и пожрет нас». И называет надвигающуюся «опасность» прямо: рабочая революция.

Спору нет, Ленин, посвятив Толстому, как никому из писателей, целых семь статей, хорошо знал его творчество, восхищался и гордился им: «Л. Толстой сумел поставить в своих работах столько великих вопросов, сумел подняться до такой художественной силы, что его произведения заняли одно из первых мест в мировой художественной литературе». Но, противореча самому себе, напрочь отказал «горячему протестанту, страстному обличителю, великому критику» в революционной действенности его художественного слова. Утверждая, что «Толстой-художник известен ничтожному меньшинству даже в России», Владимир Ильич лукавил: его собственная и даже Марксова известность по тем временам были еще меньшими. Хотя Толстого знал весь мир, он получал письма из многих стран, в т. ч. из далекой Индии — от Рабиндраната Тагора.

Да, Толстой не был «прикладным» революционером, хотя есть глухие отголоски того, что он имел какие-то связи с петрашевцами и, когда их арестовали, он срочно уехал в Ясную Поляну.

Толстой считал революцию, как он обоснованно полагал — крестьянскую, неизбежной, нравственно оправданной. В 1881 г. записывает в дневнике: «Революция экономическая не то, что может быть. А не может не быть. Удивительно, что ее нет».

Среди писателей Толстой — самый отъявленный бунтарь и забияка. Многие его произведения детонировали в обществе социальное и политическое напряжение. Скажем, его потрясшая мир статья «Не могу молчать!» — по поводу террора контрреволюции, смертной казни участников известных событий 1905 года — развернула настоящую программу гражданского неповиновения.

Толстой был революционером не только духа, но и действия. Он задумывает роман «О зле правления русского», считая, что «рядом безобразий совершалась история России», для правящей верхушки которой характерны жестокость, грабеж, грубость, глупость, неумение ничего сделать. Он единственный, кажется, из русских писателей, кто позволил себе дерзостное письмо к самому царю-батюшке, хотя и считал, что обращаться к вседержителю — все равно, что говорить по телефону с оборванным проводом. В этой гремучей филиппике — весь блеск и острота толстовского слова, начиная с обращения «Любезный брат» и заканчивая страстным призывом дать народу свободу, ликвидировать частную собственность на землю, отменить цензуру, предоставить свободу передвижения, обучения, исповедания веры. Это позволит уничтожить «все то социалистическое и революционное раздражение, которые зарождаются среди рабочих и грозит величайшей опасностью и народу, и правительству».

Было бы наивным полагать, что Николай ІІ обратил внимание на призыв великого мудреца. Наоборот, самодержец ступил на стезю террора против собственного народа, получив прозвище Николая Кровавого (последнее, однако, не помешало Синоду русской православной церкви канонизировать великого грешника. Кстати, определением того же Синода сам Лев Толстой в 1901 году был отлучен от церкви — акт больше политический, чем религиозный, но не отмененный доныне…).

«Правительство власть не уступит. Наступит анархия», — предрекал Толстой, прекрасно знавший историю. Ему хорошо был известен пример Великой французской революции с ее якобинской диктатурой, террором и гильотинами, роялистами, спровоцировавшими кровавую резню в крестьянской Вандее. Он глубоко анализировал историю дворянских и не дворянских революций и, в частности, восстание декабристов, которое происходило «в самых выгодных условиях случайного междуцарствия и принадлежности к военному сословию большинства членов, и что же? И в Петербурге, и в Тульчине восстание без малейшего усилия было задавлено покорными правительству войсками, и наступило грубое, глупое, развратившее людей тридцатилетнее царствование Николая».

Лев Толстой стоял на своем: нельзя огонь тушить огнем, водою сушить воду, злом уничтожать зло.

В.Ленин понимал дело по-другому. Ему претили толстовское «юродствование во Христе», «непротивление злу насилием», интеллигентские рассуждения о нравственности и морали, добре и зле: «Учение Толстого безусловно утопично и по своему содержанию реакционно в самом точном и в самом глубоком значении этого слова».

Учение Толстого утопично? Но ведь, в конечном счете, и коммунистическая идея в большевистском исполнении тоже оказалась нереальной, как это для многих ни печально. Ленин молился на революцию, Толстой вместо революции предлагал нравственно исправить все неустройство жизни.

Толстовство, хотя и не победило ни в единой стране мира да и победить не могло, не знало жертв. Однако духовная революция, делу которой Лев Николаевич Толстой служил всей своей жизнью и творчеством, так и не совершилась…

Лев Толстой страстно выступал против насилия и самого большого зла — войн, а в последний год своей жизни даже готовил доклад для конгресса мира в Стокгольме. Он едва ли не единственный среди русских писателей слепо осуждал государственный терроризм на Кавказе, позорную и грозную войну в Чечне, которая и в те времена была головной болью империи. В блестящей повести «Хаджи Мурат», над которой писатель работал в последние годы жизни, Толстой рисует ужасающую картину бессмысленного вандализма «покорителей» — сожженные аул и пчельник, перебитые люди и домашняя живность, загаженные мечеть и колодец, труп мальчика, проткнутого в спину штыком… И реакция «покоренных»:

«Старики хозяева собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали свое положение. О ненависти к русским никто не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения».

Лев Николаевич с особой симпатией относился к украинскому народу, памятуя, очевидно, о своих «малороссийских» корнях. Не раз бывал в Украине, восхищался поэзией Т.Шевченко, интересовался творчеством Г.Сковороды, был лично знаком с Марко Вовчко, Д.Яворницким, М.Заньковецкой. На встрече с группой украинских студентов говорил: «Счастливы вы, что родились среди народа с такой богатой душой, народа, который умеет чувствовать свои радости и так чудесно изливать свои думы, свои мечты, свои чувства заветные. Кто имеет такую песню, тому нечего бояться за свое будущее. Его время не за горами. Верьте или нет, ни одного народа простых песен я не люблю так, как вашего. Под их музыку я отдыхаю. Столько в них красоты и грации, столько здорового и молодого чувства и силы!»

Большая душа Толстого страдала и мучилась от несовершенства жизни, невозможности достичь того идеала, который, по его мнению, не только возможен, но и просто необходим, если человечество надеется сохранить себя. Причем — во всех сферах жизни и, не в последнюю очередь, — в семье и браке. Необычайно сильный общественно-литературный резонанс получила его повесть «Крейцерова соната». Лев Толстой представил на суд читателей правдивый и искренний рассказ о любви и семье, самом трудном и подчас трагическом — о взаимоотношениях полов. «Вечная тема» отразила в себе много личного. Жена писателя, Софья Александровна, не раз «выскакивала из хомута» (высказывание Л.Толстого), а ее супруг тоже не отличался ровным характером. «Два комодника, скованные одной цепью» (опять-таки метафора Л.Толстого из «Крейцеровой сонаты») нанесли друг другу не одну душевную рану. Вспышки взаимной отчужденности и даже вражды привели в конце концов к тому, что в ночь на 28 октября 1910 года, в пятом часу утра с 39 рублями в кармане Лев Толстой тайно уехал (сбежал!) из дому.

Его идеалы не восторжествовали, а его личная «революция» завершилась трагическим поражением. Простудившись по дороге, он заболел воспалением легких и умер на безвестной станции Астаново 7 ноября (20 ноября по н.с.) 1910 г. в 6 часов 05 минут утра. Его последними словами, как только после бреда прояснилось сознание, были:

— Я пойду куда-нибудь, чтобы никто не мешал. Оставьте меня в покое.