Комическая интимность публичной сферы

В последнее время становится все более наглядной одна особенность современного общества, которая в нашей стране, в частности после известных революционных событий, переходит уже в навязчивую очевидность. Речь идет об искажении статуса публичного и частного в области коллективного несознательного. Все началось вроде с недоразумения, которое вызвали слова одной женщины в 80-е годы уже прошлого столетия: «У нас секса нет!..» Фраза о горе-сексе тогда была символом политического противостояния в «холодной войне» с Западом. Все посмеялись и убедили тетеньку в противоположном...

Но в настоящее время нам, очевидно, наоборот придется спасать публичную сферу от активных посягательств тех, кто во всем видит пикантные секретики личного, за кажущейся ширмой гражданской активности усматривает симптомы невроза или неудовлетворенной сексуальности, а в общественно-политической борьбе — «волю к власти» или сублимацию завывающей плоти. Дело в том, что отныне нас больше всего интересует то, что хотя бы как-то связано с личной жизнью: всюду разыскивается «правда» — кто за всем этим стоит, и как у кого складываются дела с личным... Личностный фактор превратился в самый крупный общественно-политический интерес современности. На всех уровнях множатся «охотники за частной жизнью» (и не только в масс-медиа, мы и сами — папарацци друг для друга), в бизнес-офисах господствует культ «хорошего семьянина», хорошую карьеру нельзя сделать, не наладив личные связи, даже популярные политики в погоне за имиджем позируют в гламурных журналах и привлекают к PR-кампаниям светлые личики своих жен и деток. Включите телевизор — и вы сразу попадете на кухню к какой-то Свете, в сераль к горячей Мануэле, на чаек к Черномырдину (ну, например). Куда ни глянь — сплошная частная сфера!

Обычно все частное было спрятано от чужих глаз, его загоняли в темные закутки интимности, личные проблемы всегда оставались за семью печатями, и никто — кроме родных и близких — не имел к ним доступа. Конечно, общество не оставляло без внимания эти просторы внутреннего — совесть, душу, веру, психику, сексуальность, эмоции. Они всегда оставались под пристальным взором «специалистов» этих тонких материй: от духовных отцов до психологов, от шаманов до писателей. Такая удивительная страна, как psyche, оберегалась всеми сакральными и интеллектуальными силами, обрастая мифами и символами. Ее воспевали в эпосах и романах, лечили магией гипноза или искренностью чистого чувства любви и заботы. Часто разбуженные химеры и фантазии интенсивной «внутренней жизни» доводили человека до неизлечимой меланхолии, сумасшествия или святости. И тогда этих несчастных и вместе с тем «блаженных» прятали от греха подальше в специально для этого отведенных местах. За чертой города, на всегда подвижных фронтирах социума — и одновременно в самом сердце государства, на главной площади: святые и шуты. Поэты поднимались на вершины духа и бродили «на дне» среди черни.

На страницах «Поэтики» Аристотель отмечает, что греки называли пригородные кварталы «комами», и поэтому постыдно изгнанные из полиса, нежелательные для власти актеры получили название «комики». Тем не менее комики таки добились своего, попали во дворец, завоевали продажную и непостоянную во вкусах площадь. Поэты и актеры не уступали политикам и придворным мужам в талантах и энергии. Все они наперебой играли большой спектакль, где невидимыми, но крепкими ниточками были опутаны корона короля и колпак шута, мантия академика и веер кокетки. Публичную сферу охватили бурные семейные и любовные страсти. Самое интересное, что комики не просто разыгрывали интим у всех на глазах, но и сами были экспертами в этих вопросах.

В «Истории сексуальности» Мишеля Фуко исследуется, кроме всего прочего, и то, как на смену классической древнегреческой «эстетике существования» субъекта в обществе приходит новая постантичная, по выражению Фуко, «пасторская» мораль «восточного» (иудео-христианского) типа. Именно установки этой «пасторской» морали способствовали тому, что политики и интеллектуалы начинают так интересоваться частной жизнью обычного человека-подданного; именно глубинная родственность власти и интима порождает институты исповеди и психоанализа. Однако на протяжении ХІХ века «пасторская» власть «пастуха», наиболее характерными добродетелями которой всегда были самопожертвование и индивидуальное благочестие во имя спасения «стада», по свидетельству Фуко, заканчивается тем, что отрывается от политической власти с помощью своеобразных «тактик индивидуализации, которые и сами ныне характеризуются властными возможностями: властью семьи, медицины, психиатрии, образования, работодателя». Одним словом, власть и моральный авторитет захватили те, кто мог добраться до самых потаенных уголков человеческих потребностей, интересов и желаний.

Исследуя такую неблагодарную тему, как «нравственность после морали», Аласдер Макинтайр в свою очередь также отслеживает тенденцию, когда уже в ХХ веке на социальную авансцену Европы выступают специалисты по проблемам частной сферы, «духовные секулярные проводники». В книге «После добродетели» Макинтайр доказывает, что каждая культура имеет свой неповторимый набор социально-знаковых драматических «типажей», в которых соединены четко установленные социальные роли и неповторимая индивидуальность человека. «Да, культура викторианской Англии частично определялась типажами директора публичной школы, исследователя и инженера; в кайзеровской Германии она подобным образом определялась такими типажами, как прусский офицер, профессор и социал-демократ». Для культуры ХХ века Макинтайр отмечает такие три типа: богатый эстет-гедонист, менеджер и терапевт. Все трое, считает философ, каждый в своей вотчине, стирают различия между нравственностью и аморальностью, манипуляцией и добродетелью, умом и эмоцией. Вместе с этими «героями нашего времени» частная сфера больше не страдает от потери добродетельной невинности, секретности, естественности. Наоборот, на фоне вседозволенности и открытости интимность становится еще более здоровой, жизнерадостной, пылкой и привлекательной. Такой, какой и должна быть дорогая и интересная всем топ-модель.

Вообще-то, после чтения аргументов Макинтайра относительно положения современной морали напрашивается несколько парадоксальный неутешительно-оптимистический вывод. Философ не может утверждать, что у нас есть стабильный четкий набор моральных принципов и правил (их, честно говоря, нет, и от этого немного страшно), но с другой стороны, собственно, современных либеральных «последобродетельных» людей это не должно волновать (ведь главное не истина, а эффективность). Здоровый человек со здоровыми зубами, аппетитом, циничным умом, чувством юмора, крепким сном — вот что важно. «Специалисты по интимности» призваны направлять разгоряченную и способную к эксцентрике психику простых граждан в продуктивное и «творческое» русло. Вы сумасшедший и не можете иначе? Станьте политиком! Вы извращенец? Идите в шоу-бизнес! Вы не похожи на других? Не беда, это может хорошо продаваться!

Вот вполне моральная установка для эры «после добродетели»: не мечтать, не носиться с прожектами всемирной революции, не будоражить эмоции и фантазмы, а нормализовать все это, сделать дискурсивным и коммуникабельным. Разве не об этом говорят современная экономика, этика, эстетика, психология? Любой психоаналитик сегодня скажет, что залогом психического здоровья является скорее не умение правильно толковать свои сны, а вообще не видеть их. А культуролог еще и добавит: хотите психоанализа — идите в кино!

Возможно, в определенной мере это зависит от постепенного исчезновения того, что мы назвали бы политическим воображением масс. Точнее, речь идет об усушке, дренаже потоков политического воображения в частный сектор. Действительно, кто сегодня честно говорит на публике о своих политических убеждениях? О возможности, не знаю, другого, более справедливого мира равенства, свободы и тому подобное? Кто в настоящее время покупается на элоквенцию «больших метанаративов»? Разве это не похоже на галлюцинации, которым не место в реальной политике? И вдобавок после травматических ран истории, которые и до сих пор не затянулись на теле и в душах наших граждан, говорить о каких-то «особенных» политических прожектах по изменению одного типа общества на другое даже как-то неудобно, более того, вульгарно и непристойно. Как пациенту на кушетке у Фрейда рассказывать о своих фантазиях. Поэтому мы предполагаем, что современная сфера политического поменялась местами с частным, и глубоко погрузилась в несознательное. На поверхности остался автономный частный индивид, который использует сферу публичного как один из модусов контактирования с окружающей средой ради достижения успеха и своих интересов. Политическая свобода, если она вдруг не связана с личным интересом, у нормального человека вызывает, по меньшей мере, спонтанное искреннее подозрение, или же — после неспешных интеллектуальных размышлений — причисляется к гремучей смеси культурного взрыва, в котором плавятся ртутные жидкости архаической примитивности, психического драйва, утопической химеры.

Политика как борьба за полное изменение современного способа существования относится к возможному разделу книги «Итерпретация сновидений». «У нас политики и истории нет!» — перепевают прославленную советскую тетеньку современные идеологи вроде Френсиса Фукуямы. (Это, между прочим, очень напоминает интеллектуальный климат Европы fin du siecle, когда рождался психоанализ; тогда тревожная и имеющая богатое воображение декадентская сексуальность пронизала всю ткань общества, однако официально считалась «вытесненным» табуированным вместилищем фантазмов и желаний.)

На сегодня политика как искусство изобретения новых форм бытия вместе остановилась. Точнее, она превратилась в дискурсивное гетто. Заходишь в это гетто — и начинается «политика». О ней несмолкаемо болтают попугаи-политтехнологи, призывая простой народ повторять клишированные мыслительные ходы и сценарии. Следует признать: политтехнологи обсуждают все, кроме политики. Пример: во время недавних президентских выборов в Украине, возможно, впервые в жизни государства состоялась настоящая встреча народа с «политикой». Лобовое столкновение граждан (!) с «демократией» вызвало такой шок, что обычные для свободных обществ политические процедуры субъективации (возможность самостоятельного выбора, свободный голос, равная позиция, конфликтное несогласие) были быстро сведены к категории опасных катаклизмов. Говорили о политическом кризисе, кто-кто голословно назвал эти выборы революцией... На самом же деле, если использовать метафору в духе Бодлера и Беньямина, на какой-то миг нас коснулся крылом альбатрос демократии. Тем не менее необходимо помнить, что происходит с гордой и свободолюбивой птицей, когда о ней заботятся трое остроумных матросов (см. стихи Шарля Бодлера «Альбатрос»).

Отдавать политику в руки политиков опасно, она — природная стихия общества, а не отдельных его групп. Поэтому странно слышать от некоторых украинских интеллектуалов вздох облегчения, будто, наконец, — как только завершилась наша знаменитая оранжевая революция — закончилась и политика, и теперь можно спокойно «возвратиться домой». Пусть теперь снова «паны бьются», а мы, «холопы», будем спокойно пахать огород, заниматься сексом и писать стихи. И, возможно, однажды ночью нам снова приснится Она, демократия...

В эпоху царствования Кучмы интимность, в частности в литературе, была несколько шифрованной и книжной, недаром эмблемой эротической чувственности тогдашнего времени стали интеллектуальные «Польові дослідження» Оксаны Забужко. Отныне мы вступили в новую эпоху, когда из радиоприемника звучит голос экзальтированного чиновника: «К нам приедет пани министр, может, что-то споет!..» А эмблематический поэт напишет:

«Просто так мене й називайте:

«Андрій Бондар — поет,
який тримає лептоп на яйцях»,

кращого компліменту
ви мені зробити не зможете

пояснити вам, що таке лептоп?»

Что ж, тоже довольно интеллектуально (в особенности о лептопе), но и вполне интимно, если не забывать, что живем в эпоху «веселых яиц»...