КАЖДОЕ НОВОЕ СТОЛЕТИЕ НАЧИНАЕТСЯ МЫСЛЬЮ И СЛОВОМ СКОВОРОДЫ ТРИ ВСТРЕЧИ НАШЕГО СОВРЕМЕННИКА, СТРОИТЕЛЯ МУЗЕЙНЫХ ХРАМОВ МИХАИЛА СИКОРСКОГО С ПЕРВЫМ УКРАИНСКИМ МЫСЛИТЕЛЕМ, СОВРЕМЕННИКОМ БУДУЩЕГО ГРИГОРИЕМ СКОВОРОДОЙ

Поделиться
Звонким и прохладным осенним утром молодой человек с саквами через плечо свернул с золотоношской...

Звонким и прохладным осенним утром молодой человек с саквами через плечо свернул с золотоношской дороги влево и двинулся посеребренной росой тропинкой к городку, укутанному сиреневой дымкой, в которой золотыми зернышками поблескивали маковки храмов, — к древнему Переяславу.

С нехитрым скарбом — Библией и сопилкой — шел человек в Переяславский коллегиум, куда епископ Никодим Сребницкий пригласил его преподавать поэтику в классе философии и богословия.

Звали молодого человека Григорий Сковорода. И было это ровно два с половиной века назад — осенью 1750 года.

Устраивался студент прославленной Киево-Могилянской академии Григорий Сковорода в коллегиум на один учебный год, а остался на Переяславщине навсегда — в памятниках, в названии улицы, в музее своего имени, в легендах, воспоминаниях, а самое главное — в благородной «сродній праці» многих и многих людей, для которых мысль и слово Сковороды стали напутствием и молитвой каждого трудного дня.

Неутомимо трудится в Переяславе-Хмельницком человек, для которого мудрый Григорий Саввич Сковорода — не призабытый персонаж истории, а живой современник, и они вдвоем, словно могучие атланты, держат на своих плечах духовный космос города. Человека этого не нужно представлять как впервые — с анкетной пунктуальностью. Его хорошо знает Украина, уважают как неугомонного устроителя музеев — духовных оплотов цивилизации — в Европе, Америке, мире. Это Михаил Иванович Сикорский — основатель и директор Национального историко-этнографического заповедника «Переяслав».

Не нуждается святое дело его рук и ума в еще одном журналистском панегирике. Скажем лишь, что и сегодня, когда от истощения и стыда болеет каждая клеточка нашего общества, Михаил Сикорский держит открытыми для людей двери всех своих 25 переяславских музеев. Более того, создает новые. Недавно здесь открылся первый в Украине, а возможно, и в мире музей философии, созданный вместе с первым ректором Переяслав-Хмельницкого педагогического института имени Г. Сковороды, профессором Иваном Стогнием. Главная фигура в новом музее, как нетрудно догадаться, — наш первый самобытный ум Григорий Саввич Сковорода.

Неподдельный интерес, личный и общественный, к Сковороде, к завязи и цветению его мыслей на рубеже эпох закономерен и даже, как увидим дальше, традиционен. «Каждый новый век, — говорит как о чем-то проверенном, доказанном Михаил Сикорский, — начинается мыслью и словом Сковороды». Не могли не поразить эти слова. В чем их временное измерение, а главное, — внутренний, возможно, и сокровенный смысл? Ведь так мог сказать только человек, хорошо знающий Сковороду, общающийся с ним, прислушивающийся к его голосу, встречающийся с Григорием Саввичем на крутых поворотах собственной судьбы.

ВСТРЕЧА ПЕРВАЯ

Сковорода: «Дорогой друг Михаил! Никогда не сворачивай с избранного пути. Я всегда буду рядом с тобой, защищу тебя от всего злого...»

В мае 1954 года Переяслав-Хмельницкий готовился шумно, с иллюминациями отметить, по тогдашней официальной терминологии, 300-летие воссоединения Украины с Россией. Особое доверие было оказано молодому директору исторического музея Михаилу Сикорскому: обновить под знаком события, пополнить экспозицию, отремонтировать дом бывшего переяславского врача Андрея Козачковского, вымосить дорогу к музею.

И все это собственными руками и усилиями: худенького, как камышинка, Михаила Сикорского, выпускника Киевского университета, и нескольких его преданных, до нещадной усталости, помощников. Сам Михаил ежевечерне, уже при звездах, еле добирался до своего кабинетика в музее (отметим в скобках, что в этой комнатке он и жил долгих семнадцать лет, пока стыд все же не победил равнодушие городских властей) и падал на остроребрый диван.

Но перед этим, в сокровенную для него минуту, он замирал перед портретом Григория Сковороды на стене и ловил взгляд его глаз, пока мудрый пиит, в свое время почти ровесник Михаила, не прижмуривал правый глаз (так и на портрете) и не произносил:

Брось, любезный друг, безделья,

Пресечи толикій вред,

Сей момент пріймись до дела:

Вот, вот время уплывёт!

Утром, едва лишь пением птиц проклюнется день, Михаил бодро, изголодавшись, брался за дело.

Высокая и строгая комиссия из Киева с высокой оценкой приняла Переяслав как «объект, готовый к торжествам», отдельной строкой в акте выделила исторический музей, нарядно переодевшийся к большому празднованию. Публично похвалил Михаила заместитель министра культуры Яков Сирченко. Доброе слово сказал секретарь обкома Петр Тронько.

Снисходительно похлопал Михаила по плечу и первый секретарь райкома партии Кузьма Осадчий, такой была в то время высшая благодарность городских чиновников. Сикорский и не ждал иного, ведь величайшим для него подарком стал родной музей, к которому неспешно, длинной цепочкой потянулись люди. Но и он, молодой и простодушный, не мог понять, что к чему, когда на следующий день в кабинете первого секретаря, куда прибежал по вызову, услышал слова Осадчего:

— Ты хорошо справился с задачей, музей радует глаз. Есть мнение направить тебя на повышение: директором школы в Еркивцы, будешь поднимать образование на селе...

Говорит секретарь, завораживает взглядом, хотя прекрасно знает, что нет для Михаила без музея жизни. Воспользовавшись тем, что у Сикорского перехватило дыхание, слова из себя не может вытолкнуть, говорит с нажимом:

— Так что пиши, парень, заявление...

Ошеломленный, написал.

«Вечером в музейной комнатке, — вспоминает Михаил Иванович, — слезы душили меня, я не мог, бессильный, даже зажечь свет. Только полный месяц -- на все окно. Вдруг, словно я ждал: кто-то коснулся моего рукава, открываю глаза, вижу, стоит передо мною Григорий Сковорода — в суконном кафтане, как на портрете, с книжкой под мышкой, наверное, только-что из коллегиума. И говорит, словно ведет за собой: «Дорогой Михаил! Запомни: никто и ничто не отнимет у тебя нашего Переяслава. Место твое здесь, «сродна праця» здесь: в городе Переяславе выстроишь ты еще один город — музейный, еще неведомый людям. И пусть прибавится тебе силы и мужества». И легким взмахом руки навеял на меня сон...»

А утром продолжалась жизнь без сновидений. Не моргнув глазом, ему подписали заявление. Но не в Еркивцы он поехал, а в Киев — искать работу. Добрая душа, заведующая отделом агитации и пропаганды Надежда Веривская шепнула ему о настоящей причине увольнения: мол, такой этот Сикорский нескладный, ни пиджака, ни галстука на нем, ботинки вот-вот развалятся, сам тощий, аж ребра светятся, — какое впечатление произведет такой, с позволения сказать, директор на высоких гостей.

Свою надежду — Якова Сирченко — Михаил не застает, заместитель министра в командировке. Недолго думая, стучит в соседнюю дверь — в Министерство сельского хозяйства. Здесь парня словно ждали: в Западной Украине как раз насаждали коллективизацию, нужны были грамотные кадры. Без промедления оформили направление в Черновицкую область, заведующим колхозных курсов.

Правда, в последнюю минуту спросили: «А кто тебе, парень, мог бы дать характеристику»? Подумал и назвал: Тронько Петр Тимофеевич.

Тронько подтвердил деловые и организаторские качества юноши, а под конец сам спросил: а почему это его так расспрашивают о Сикорском? Обратная связь сработала молниеносно: Петр Тимофеевич звонит в Министерство культуры, из министерства трезвонят в Переяслав-Хмельницкий. Дальше по линии: заявления и приказы рвутся, Михаил Сикорский возвращается в родной музей.

Случилось так, как сказал Григорий Сковорода, двести лет назад пришедший в Переяслав, через недолгое время, из-за людской неблагодарности, ушедший из города и все же со временем возвратившийся на Переяславщину, которую искренне полюбил.

Похожие, родственные судьбы.

По первому разу недолгим был учительский хлеб и келейный приют для двадцативосьмилетнего Григория Сковороды в Переяславском коллегиуме. Прислушавшись к его лекциям о поэтике, епископ Никодим Сребницкий вдруг открыл, что Сковорода нарушил его установку «преподавать по тогдашнему обыкновенному образу учения», более того, написал собственный курс, который назвал «Рассуждение о поэзии и руководство к искусству оной». На гневное возмущение епископа в адрес того, «кто творит гордыню», Сковорода смиренно ответил латинской пословицей: «Одно дело — пастырский посох, другое — пастушья свирель», чем и подвел черту под своим пребыванием в коллегиуме.

Недолгим был и его срок домашнего учителя в семье богатого помещика Степана Томары из села Коврай в тридцати верстах от Переяслава. Они полюбили друг друга — просвещенный киевский наставник и малый паныч Василек. Но достаточно было за какое-то выведшее из себя наставника непослушание назвать в сердцах ученика «свиной головой» — и учителя в ту же минуту выставили за дверь — господский гонор превыше всего.

Но и поныне осталась загадка, почему гордый, а часто и неуступчивый Григорий Сковорода со временем принял извинения высокомерного пана Томары и вернулся на Переяславщину — в Коврай. Естественно, разгадка не в куске хлеба, не в крыше над головой и не только в искренней благосклонности к своему ученику.

Задумаемся над притягательной, донорской силой этой земли. Ведь кто хоть раз побывал на Переяславщине, на берегах Трубежа и Альты, обязательно придет сюда снова. Вспомним, что записано в книге истории. Скифские воины разбивали лагеря в днепровских поймах, на Большом лугу — залечивали раны, выпасали скот. Поставив в Переяславе в ХІ веке Михайловскую церковь, митрополит Ефрем открыл для прихожан и больницу, где лечили днепровскими травами. Запорожские казаки, израненные саблями в боях, успешно лечились в Трахтемировском госпитале при монастыре на правом берегу Днепра. Раны быстро затягивались, душа оживала, наполнялась силой и задором.

— За свою долгую жизнь я убедился: Переяслав имеет прямую связь с благодатной силой Космоса, — рассказывает Михаил Иванович Сикорский. — Под городом, на четвертькилометровой глубине лежит линза огромного пресного озера. Переяслав — единственный город в Европе, защищенный целебным шатром фиолета, окруженный чудодейственной аурой. Не случайно же зловещая чернобыльская туча обошла город, не высеялась у нас незримой смертью...

Соглашаюсь с Михаилом Ивановичем: в Переяславе свободно дышится, ясно думается, легко пишется. Переяслав — город вдохновенного творческого самоутверждения.

Переяславский 45-й год прошлого века подарил нам такие шевченковские шедевры, как «Кавказ», «Наймичка» и бессмертный, всепланетный «Заповіт».

Академик архитектуры Владимир Заболотный, прямо-таки намучившись с эскизами дома Верховной Рады, уже собирался выйти из конкурса — и только в Переяславе (приехал в родительский дом в поисках покоя) внезапно увидел солнечную каплю нынешнего депутатского сооружения на Печерске в Киеве. За какой-то месяц проект архитектурной жемчужины ХХ века был готов.

Но еще за два века до Заболотного и на столетие раньше Тараса Шевченко на Переяславщине творческое озарение посетило Григория Сковороду. В селе Коврай он написал лучшее произведение своего «Сада божественных песен» — широко известную и любимую в народе песню «Всякому городу нрав и права». Этой песней кобзари и лирники клеймили мироедов и пауков всех мастей, а сегодня эта острая, как стрела, песня достает уже и «новых украинцев», портрет которых написан словно с натуры:

Тот строит дом свой на новый манер!

Тот все в процентах, пожалуй, поверь!..

Тот непрестанно стягает грунта,

Сей иностранны заводит скота.

Те формируют на ловлю собак,

Сих шумит дом от гостей, как кабак…

Но высшим творческим взлетом и гражданским подъемом переяславского времени стал стих «De Libertate», завещанный Сковородой нам, гражданам независимой Украины:

Что то за волность? Добро в ней какое?

Ины говорят, будто золотое,

Ах, не златое, если сравнить злато,

Против волности ещё оно блато.

О, когда б же мне в дурни не пошитись,

Дабы волности не могл как лишитись.

Будь славен вовек, о муже избранне,

Волносты отче, герою Богдане!

Язык Сковороды иногда сложен, комковат, словно невспаханное поле, и тем не менее живо помню, как я, десятиклассник Чернухинской средней школы имени Григория Сковороды, перед бюстом поэта на школьном дворе вслух декламировал эти строки, в которых каждое слово звенело, как булатная сталь. Убежден: не нужно переписывать «на современном украинском языке» все произведения Сковороды, а «De Libertate» особенно — этот стих понятен каждому из нас своим призывом, своим завещанием: «Украинцы, не пошийтесь в дурни, не позвольте украсть у вас, как это не раз случалось в прошлом, свободу, волю, независимость»...

Вот такой Сковорода, вольнолюбивый, гордый, поддержал Михаила Сикорского в трудное для него время выбора пути к Храму, к Музею с большой буквы.

ВСТРЕЧА ВТОРАЯ

Сковорода: «Дорогой друг Михаил! Жить — это значит все время подниматься вверх. Пришло время и тебе покорить новую вершину: построить невиданный музейный город под переяславским небом...»

Неугомонному Михаилу Сикорскому быстро стали тесны стены исторического музея, размещенного в пятнадцати комнатах бывшего частного дома. Новые экспонаты — каменные кресты с казачьих могил, ветряная мельница с распростертыми крыльями, хата под столетней дранкой — просились на простор, под открытое небо, на людское обозрение.

На территории вокруг Михайловской церкви не мог уложиться смелый замысел молодого Сикорского — превратить Переяслав в город-музей украинской истории и культуры. Перед его взором стоял огромный музей под открытым небом, с улицами и площадями, на которых высились бы свезенные со всей Украины подлинные экспонаты — дома и ветряные мельницы, школы и церкви, каменные бабы и городища. Он четко и ясно, до малейших деталей, представлял свое будущее творение — вплоть до легкой сиреневой дымки, плывущей над маковкой казачьей деревянной церквушки.

Где же разворачивать сказочный музейный ковер? Ходил, думал, присматривался... Как-то все та же, как писал Сковорода, «одна только в свете дума» привела его на Трубеж, к той черной излучине, которую называют Волчьей ямой. Вошел в воду, остудил голову от жары и навязчивых мыслей, прилег на зеленой травке, веки, словно их ласточка крылом коснулась, сомкнула усталость...

— И вот вижу: перед моими глазами закачался розовый прозрачный полог, — вспоминает тот час Михаил Сикорский, — и из этого светлого тумана бесшумно подходит ко мне Григорий Саввич Сковорода. Называю его не только по имени, а и по отчеству, так как предстал предо мною муж зрелый, высоколобый, с глазами, уже вдоволь насмотревшимися на этот мир, уже погрустневшими. Я понял, что пришел мой спутник по жизни издалека, вероятно, из самого Харькова, где преподавал поэтику в коллегиуме при Покровском монастыре. Легонько тронул меня за плечо, тихо произнес: «Дело, которое задумал, станет испытанием всей твоей жизни. Знаю, никак не решишься, где поставить первый камень. Начинай великий труд (показал рукой вверх и направо) на Татарской горе — просторнее, лучше места не найти. Эта зеленая вершина равна высоте твоего замысла. Вспоминаю, как исходил всю эту гору, как сами собою слагались строки, словно написанные для тебя, дорогой Михаил:

Ты в горный возвысись град.

И, по земле ходя, вселись на небесах…»

И пошел сквозь фиолетовый туман на восход солнца, нужно полагать, на Харьков...

Михаил Иванович замолчал, задумался, а я вспомнил, как, путешествуя три десятилетия назад по сковородиновским местам, наткнулся, нашел на бывшей Чистоклитовской улице Харькова скособоченную, вросшую по самые оконца в землю хатку, в которой, как говорят, жил Григорий Сковорода, когда читал лекции в харьковском коллегиуме. Хатка-мазанка сегодня служила приютом для дряхлого старичка, и из ее убогой обстановки — расшатанного столика и железной солдатской кровати — запомнился мне приколотый к стене выцветший плакат-портрет Клима Ворошилова. Вот такой осталась память о постояльце с далекого времени.

Без труда представляю себе, как Григорий Сковорода, возвращаясь из коллегиума, пригибал голову, ныряя через низенькие искривленные двери в свою ночлежку, но дух, мысль его взмывали ввысь из подземелья вслед за поэтическим словом.

В Харькове Сковорода с перерывом учительствовал пять лет. Видимо, времени было достаточно, чтобы «підошвами своїх черевиків» познать Слобожанщину, ее леса и рощи, источники и овраги, чтобы написать впоследствии цикл «Байок Харківських». Творческую насыщенность совмещал с ведением классов «поэтики» и «синтактического», а также учил студентов «эллинскому языку».

Именно в харьковский период Григорий Сковорода сделал свои педагогические и духовные открытия, переступившие грань его века, нашедшие дальнейшее развитие в нашем времени и вновь требующие еще более глубокого осмысления и приложения уже к новому обществу — вселенской общине третьего тысячелетия.

Поговоркой-моралью «Басни Есопової», написанной «для учеников поетики 1760 года», Сковорода провозглашает и формулирует принцип «сродної праці», то есть общественную необходимость заниматься тем видом деятельности, к которой человек имеет природные наклонности, в которой может широко и полностью раскрыть свои способности и таланты.

Не ревнуй в том, что не данно от Бога.

Без Бога (знаешь) ниже до порога…

Хочь ли быть щастлив? — Будь сыт

В своей доле.

Свою увлеченность любимым делом, свою независимость и свободу Сковорода отстаивал каждым днем своей жизни, твердостью своих убеждений, а нередко и острым ударом-ответом. На вкрадчивое «уговаривание» принять монашество (а с ним, дескать, придет «честь, слава, изобилие всего») Сковорода взрывается всем своим естеством: «Разве вы хотите, чтобы и я умножил число фарисеев? Ешьте жирно, пейте сладко, одевайтесь мягко и монашествуйте!»

Жить соответственно природе, быть в согласии с собою — сам придерживался этого морального правила и нам завещал беречь свободу, не разменивать ее на мимолетные блага:

Здравствуй, мой милый покою! Вовеки ты будеш мой.

Добро мне быти с тобою: ты мой век будь, а я твой.

О дуброва! О свобода! В тебе я начал мудреть,

До тебя, моя природа, в тебе хощу и умреть.

Материальные трудности не заставят его поступиться даже крохотной толикой свободы, своей свободной поступи по жизненному полю:

Ничего я не желатель, кроме хлеба да воды,

Нищета мне есть пріятель — давно мы с нею сваты.

В этом Михаилу Сикорскому не нужно было подражать своему другу-философу, он и так жил, как Сковорода, в музейной «каморке», он и так отдавал до копейки свою скромную советскую зарплату на приобретение экспонатов для музея — в то время уже на Татарской горе.

Именно так: прислушался Сикорский к Сковороде, к его совету перенести свое высокое состояние души на гору над Трубежем. Не просто было взойти Михаилу Сикорскому на Татарскую гору, освоить ее в соответствии с мировыми музейными стандартами. Городская власть уступала медленно, тяжело дыша, — выделила на первых порах для музея под открытым небом пять гектаров (их Сикорский сразу же засадил тополями, дубами, акациями, ивами), со временем постепенно, шаг за шагом, год за годом, на гору перебралась вся историческая, стародавняя Украина. На зеленой вершине, под переяславским небом воцарился свободный дух казачества, здесь можно было почувствовать и соленый пот барщины, и услышать голос граммофона в мещанской усадьбе, — и все это в раскрыльи десятка ветряных мельниц, привезенных на гору со всех уголков украинской земли.

И именно Сковорода, считает Сикорский, является соавтором невиданного музея.

ВСТРЕЧА ТРЕТЬЯ

Сковорода: «Дорогой друг, уже старше меня по возрасту Михаил Иванович! Мы время от времени беседуем с тобой в моей келии в Переяславском коллегиуме, в музее, которому ты дал мое имя. Но хотел бы я приходить и в музейный дом Тараса Григорьевича Шевченко, еще мальчиком познакомившегося со мной, поскольку «списывал Сковороду…»

Уже несколько лет Михаилу Сикорскому не дает покоя мысль. Много знаменитых имен связано с Переяславщиной. Известнейшее среди них имя Тараса Шевченко. Разумеется, оно в Переяславе не в тени, но, согласитесь, и не разносится эхом по всей Украине.

Есть в Переяславе-Хмельницком деревянный, почти двухсотлетний дом, а в нем небольшая комнатушка, где тяжелобольной, изможденный лихорадкой Тарас в ночь с 24-го на 25 декабря 1845 года за маленьким столиком, прикрытым стеклом, под мигание медной лампы вывел трагические, пронзительные слова: «Як умру, то поховайте...» Дальше строки без единой помарки побежали за легким пером поэта и замерли заветным обращением:

Не забудьте пом’янути

Незлим тихим словом.

Мы, как сознательная и объединенная целью свободы и независимости нация, вообразить себя не можем без шевченковского «Заповіту». Для нас, украинцев, «Заповіт» такая же первая молитва, как для христиан мира «Отче наш». Не существует, кажется, языка, на котором бы не был провозглашен «Заповіт» людям. Его сегодня, если бы нашелся дирижер величественного и исполинского духа, могла бы запеть вся планета.

Каждая строка «Заповіту», каждая его буква — самая дорогая святыня украинского народа. Все, связанное с его написанием, — комнатушка, в которой больной поэт тяжело поднялся с дивана и склонился за столиком над бумажным листком, весь дом, который поскрипывал в ту ночь от ночного морозца, — наше драгоценное сокровище. Мы называем его домом Андрея Козачковского и почтительно склоняем голову перед переяславским врачом за то, что он спас для Украины Шевченко. Но ощущаем, что настало время назвать, сделать этот дом «Заветным домом» Тараса Шевченко. Каждое жилище, где останавливался Тарас, каждая тропинка, по которой прошел, каждое дерево, под которое присел передохнуть, — для нас священный памятник. Но дом, где был написан «Заповіт», — это память, гордость и слава великой нации. Почему же мы так долго дозреваем до понимания того, что дом этот должен стать домом «Заповіту» Тараса Шевченко?

Так не раз размышлял Михаил Иванович Сикорский, уединившись в комнатке-келии преподавателя поэтики в Переяславском коллегиуме Григория Сковороды. Он уже привык приходить советоваться к своему другу еще с далекой юности.

«А как-то вечером, в первых осенних сумерках, — рассказывает Сикорский, — я вдруг уловил блеск в его глазах и услышал знакомый голос: «Любимый Михаил Иванович! Много дел ты сделал на этой земле, осталось одно, наиглавнейшее: создать музей-усадьбу Тараса Шевченко. Дважды ты прислушивался к моим советам: остался в Переяславе-Хмельницком, не оставил любимую, «сродну працю», расположил открытый музей на Татарской горе, и вот третье мое слово: в Переяславе должен быть Дом «Заповіту» Тараса Шевченко. Нелегким будет этот труд, но тебе, любимый друг, обязательно помогут все и отовсюду...» Я невольно потянулся к Сковороде, чтобы ощутить прикосновение его руки. Поощренный такой поддержкой, сразу начал действовать. Кто сегодня у нас в Украине раньше всех выслушает тебя, посоветует, возьмется помочь? Иван Михайлович Дзюба. Этот человек не нуждается в титулах, достаточно сказать о нем словами Сковороды: «Тот, чія совесть як чистый хрусталь». Дзюба уже стучит в высокие двери — и нам открывают. Так со Сковородой я вступаю в новый век, радуюсь новой работе, преодолеваю еще одну вершину...»

Именно так. Каждое новое столетие начинается мыслью и словом Сковороды. Почему так? Задумаемся, попытаемся понять...

Переписав еще раз свои произведения — стихи, басни, философские трактаты, исправив окончательно их полный список, Сковорода тихо и незаметно ушел из Жизни. В парковом доме Коваливских, в селе Пан-Ивановка на севере Харьковщины, он готовил свой естественный переход в мир иной. Выкопал под липой над прудом сухую могилу, простился под лучами заходящего солнца с милым его сердцу краем, а кругом же — «гей, поля, поля зелені, поля цвітом оздобленні, ах, долини, балки, і могили, й пагорки», — и пошел вверх, к заснувшему имению. В своей комнатке привел в порядок книги и вещи и долго смотрел в густую темень окна, а на утро хозяева уже не добудились «старчика» Григория — ушел в Вечность. Похоронили его в короткий ноябрьский день и на могильной плите сделали, как завещал, надпись: «Мир ловил меня, но не поймал».

Со временем Сковороду замедалировали: одели в полотняную рубашку и свитку, обули в лапти, голову прикрыли соломенной шляпой, дали в руки дорожный посошок. И пошел «странствующий философ» по жизни, по истории живой легендой, светлым мифом. И мы соглашаемся с известным сковородоведом, писателем Валерием Шевчуком в том, что «Сковороду больше знают, нежели читают».

На самом деле же Григорий Сковорода был по-европейски высокообразованным человеком, знал, читал, свободно разговаривал с Плутархом и Цицероном, Горацием и Эразмом Роттердамским, владел поэтическим словом, разбирался в музыке, живописи. И впрямь, возвышался Сковорода над современниками своими знаниями, нравственной красотой, но, конечно же, не обходили его стороной и неспокойные времена, и общественные вихри. При жизни Сковороды сменились гетманы Павел Полуботок, Даниил Апостол, Кирилл Разумовский, была разрушена Запорожская Сечь и полностью упразднена Гетманщина. Он остро переживал закрепощение крестьян, взрывы крестьянских восстаний («Сковорода за несколько лет предсказал Колиивщину», — уверяет Михаил Сикорский).

Так уж повелось: в спокойные десятилетия, в замедленных ритмах эпох в человеческой памяти, через литературные страницы проходил благообразный старец Сковорода, известный мудрыми советами и примером праведной жизни. Но когда нарастала тревога в обществе, когда разворачивалось переосмысление прошлого и пережитого, когда испытывался на духовную мощь путь в завтра, — а происходило это всегда на грани столетий, при рождении новых общественных идей и моральных ценностей, — начиналось ожидание появления из-за горизонта нового Сковороды, засевание общественного сознания его мыслью и словом.

В начале ХІХ века Сковороду вывели в широкий мир, напечатав воспоминания, Измаил Срезневский, Иван Вернет, Григорий Данилевский. Со временем в журнале «Телескоп», выходящим с эпиграфом «Nosce te ipsum» (а это любимое выражение Сковороды — «Познай самого себя»), О.Хаждеу публикует очерк о Сковороде, несколько его песен и отрывки с его произведений. Правда, О.Хаждеу еще с романтических позиций оценивает величие фигуры поэта и мыслителя: «Как одинокая гора среди степи, так стоял в свое время Сковорода на Руси».

И вот снова на переломе столетий — уже девятнадцатого и двадцатого —уединение Сковороды нарушает профессор Дмитрий Багалий, включив его в общественный процесс печатанием двух томов его произведений, где также впервые была опубликована «Жизнь Григория Сковороды» Михаила Ковалинского. В начале двадцатого века— эпохи революционных потрясений и общественных трагедий — произведения Сковороды со своими комментариями печатает в Санкт-Петербурге Владимир Бонч- Бруевич. В том же 1912 году увидела свет капитальная монография В.Эрна «Г.С.Сковорода». В постановлении Совета Народных Комиссаров РСФСР от 1918 года, где перечислялись имена выдающихся мыслителей, революционеров, писателей и поэтов, которым будут установлены памятники, имя Сковороды в списке философов и ученых стоит первым, рядом с Михаилом Ломоносовым. В 1920 году впервые вывел заголовком имя «Сковорода» Павел Тычина, отметив в скобках жанр своего будущего произведения как «Симфония», и писал он ее, в сущности, всю жизнь. В 1926 году Кавалеридзе ставит в Лохвице памятник «странствующему философу», за что признательный город расплачивается (слышал от самого Ивана Кавалеридзе в последний год его жизни) драгоценным по тем временам сокровищем — пудом зерна.

И вот на календаре — еще только вот-вот преддверье нового, ХХІ века и одновременно третьего тысячелетия. И снова из-за горизонта появляется Григорий Сковорода. Без него, без его помощи мы не сможем ни понять, ни решить сложных проблем новой эпохи, цивилизации будущего «homo estetikus» — человека высоконравственного и чистого сердцем.

И что же? Я уже сегодня перелистываю страницы «учебников жизни»: книги произведений Сковороды, любовно составленной и в основном переведенной с «важкого язиччя» автора на современный украинский язык все тем же неутомимым Валерием Шевчуком и, следует подчеркнуть, изданной для молодого читателя, а также книги прозаических произведений Сковороды «Пізнай в собі людину» с увлекательным предисловием Василия Войтовича, изданной во Львове. Добросовестно пытаюсь также преодолеть непростую, как для меня, конструкцию оригинальной книги молодого исследователя Виктора Кравца «Разговор о Сковороде».

Может показаться, что сковородинский урожай последних лет еще невелик. Но ведь ХХІ век еще только вот-вот начнется. Интеллектуальный прибой сковородиновских мыслей еще впереди.

Запомнилось, что один из исследователей прочитал рождение фамилии Сковороды от слов «Скора вода». Не буду возражать, что это не так. Не буду утверждать, что это так. Но какой прекрасный ряд: Скора вода... Сковорода... Скора вода...

Скора вода нового века несет нам новые знания, новую мораль, новые надежды. Сковорода приглашает нас в мир его мечты, где «в горней республике все новое: новые люди, новая тварь, новое творение — не так как у нас под солнцем все ветошь ветошей и суета суетствий».

На рубеже веков Сковорода говорит нам: «Пробудитесь! Вас ждет новая Земля и новое Небо».

Прислушаемся к Сковороде.

Пойдем за Сковородой.

Перевод с украинского

Поделиться
Заметили ошибку?

Пожалуйста, выделите ее мышкой и нажмите Ctrl+Enter или Отправить ошибку

Добавить комментарий
Всего комментариев: 0
Текст содержит недопустимые символы
Осталось символов: 2000
Пожалуйста выберите один или несколько пунктов (до 3 шт.) которые по Вашему мнению определяет этот комментарий.
Пожалуйста выберите один или больше пунктов
Нецензурная лексика, ругань Флуд Нарушение действующего законодательства Украины Оскорбление участников дискуссии Реклама Разжигание розни Признаки троллинга и провокации Другая причина Отмена Отправить жалобу ОК
Оставайтесь в курсе последних событий!
Подписывайтесь на наш канал в Telegram
Следить в Телеграмме