И снова этот страх... подобный тому, когда разрушали стену...

Скульпторы Ада Рыбачук и Владимир Мельниченко долго жили и работали за Полярным кругом на острове Колгуев. Потом снова Киев, где в 1982 году по приказу тогдашнего первого секретаря КПУ Щербицкого был разрушен труд, которому художники отдали тринадцать лет жизни. Это была Стена Памяти —памятник под открытым небом на новом мемориально-похоронном комплексе, который после завершения строительства должен был стать Парком Памяти. Разговор на эту и другие темы состоялся в мастерской художников на Малоподвальной.

— У вас замечательная мастерская... Когда поднималась с Майдана, подумала: «Вот бы и мне что-то похожее на такой вот уютной улочке... »

А.Р. Не вы одна об этом мечтаете... Пришли какие-то люди из администрации, начали что-то мерить, оценивать. Сказали: документов на мастерскую нет, следовательно, она незаконная, а значит, принадлежит им... Все это нахально, топорно, в квазибольшевицком стиле... Что-то наподобие шариковых и швондеров из «Собачьего сердца».

Недавно российская «Свобода» давала программу о страхе. Пытались определить, что это такое, чего боятся люди, откуда этот страх берется. Я словила себя на мысли, что тоже боюсь... Постоянно. Что вот придут, заберут работы, уничтожат мой труд... Это уже было, это выстрадано нами, когда заливали бетоном Стену Памяти... Нечто подобное пережил мой отец. На территории нынешнего Виноградаря он организовал совхоз и выращивал виноград. Виноградники уничтожили, а землю начали бетонировать под жилой массив. Это была большая травма для него. Собственно, после этого он оставил земледелие и стал военным — подсознательная форма защиты от чиновничьего самодурства.

— Он воевал?

А.Р. С первых часов. Тогда в четыре утра в Германию пропустили очередной эшелон с пшеницей, а через полчаса немцы атаковали пограничный блокпост. От сорок первой дивизии, в которой служил отец, осталось сорок солдат и знамя. Вышли из окружения лишь через два месяца под Сталинградом. После войны он мечтал построить госпиталь для ветеранов. Писал об этом и Рокоссовскому, и Жукову, но ответа не получил. Перед смертью отдал мне собранные за жизнь четыре тысячи рублей и сказал: «Памятник не ставьте, посадите дерево, а все деньги используйте на строительство вашего Парка Памяти». Не дожил до того дня, когда уничтожали этот труд. Был нашим единомышленником. Наше путешествие на Север никто, кроме отца, не поддерживал.

— Очевидно, Север начинался с юношеской мечты...

А.Р. Нет, здесь все намного глубже и серьезнее, чем кажется. Прежде всего, желание познать и увидеть мир. Почувствовать себя в нем. А еще — зов пространства. С этим невозможно бороться. Здесь уже не принадлежишь себе...

В.М. Просто Ада спросила: «Поедешь со мной?» А о Севере знали из энциклопедий, читали Джека Лондона... Проехали мы по узкой, как лезвие, «тропе жизни»: Киев—Москва—Архангельск. Дальше плыли по Баренцову и Карскому морям, оставляя позади себя лагеря. Позже поняли, почему Север вызывает отрицательные ассоциации, эмоции. Ведь столько людей здесь побывали за колючей проволокой или на принудительном поселении. Почувствовать красоту белого пространства могут только свободные. На Севере мы встречали людей очень образованных, там были ученые, некоторые знали несколько языков... Те, кому запрещали жить даже в Архангельске. Иногда «везло», и мы узнавали об их прошлом. Они почти не рассказывали о себе.

— А с коренными жителями были контакты?

А.Р. Конечно. Помните, у Киплинга: «Я пил вашу воду, я ел ваш хлеб...»? Всегда было именно так. Мы отправлялись с ними в тундру, жили в чумах. В конце концов рвалась связь с материком и европейцами. Ненцы — кочевой народ. Мы шли с ними, и они признали нас своими. Для них мы не были белолицыми. Хотя никогда и не пробовали делать что-то специально, только бы «понравиться» ненцам. Это выходило само собой, мы испытывали большое уважение к мировоззрению древнего народа. И они говорили: «Украинцы — как ненцы!». А мы гордились этим.

Из-за любви к арктическим пространствам с нами познакомился Рокуэлл Кент — всемирно известный художник и писатель, автор картин и книг о Севере, философских гравюр, иллюстраций к роману Мелвилла «Моби Дик».

В.М. Он рассказал нам, как забрал своего восьмилетнего сына из колледжа и отдал на воспитание в Гренландию. Сказал: «Забудь все, чему тебя учили в Вашингтоне и учись у этого охотника. По звездам находи дорогу. Нет звезд — учись по ветру, ветер изменился — по складкам снега... А через год я куплю билет и компания тебя заберет. Без меня приедешь в Америку, тебя никто не будет сопровождать. Так получилось, что компания, обслуживающая рейс в Гренландию, не выполнила свое обещание и забыла о мальчике, но он уже стал достаточно самостоятельным. За четыре дня добрался до порта, подружился с докерами, вызвонил отца, и тот приехал. На компанию они подали в суд и выиграли. Деньги отдали на строительство школы в одном из портов Гренландии. Во время Второй мировой войны сын Кента был военным, руководил строительством аэродрома. Был простым солдатом, и командир части хотел повысить его до офицерского чина: ведь ему неудобно было, что солдат руководит большим строительством...

— Полагаю, вас семилетняя одиссея на Север тоже закалила...

— Не просто закалила, а помогла выжить уже здесь, на Родине. Этот опыт дал нам силу пережить уничтожение Стены Памяти...

(Ада и Владимир устанавливают на столе большой макет своего проекта. Рассказывают, как все это должно было выглядеть.)

В.М. Над Парком Памяти работали 13 лет. Кстати, это название придумали мы. Тогда как власть с холодной деловитостью сказала кратко и страшно: крематорий... Но в человеческой памяти слово это ассоциируется с нацистами, адскими печами, замученными людьми... «Конкурентов» в этом проекте мы не имели: никто не хотел браться за подобную работу. К тому же государство выделило слишком мало денег... Мы твердо знали, что это должен быть только Парк Памяти. Писали докладные, объяснительные записки. Одну — тому же В.Щербицкому. И нас услышали. Территорию Парка Памяти — от самой низкой до наивысшей точки спроектировали в форме кургана с террасами. Это не только укрепляет склоны, но и намного увеличивает площадь захоронений. Поскольку все кладбище расположено на склоне горы, нужна была стена колоссальных размеров. Она должна была не только держать склон, но и выполнять эстетическую функцию. Думали над тем, как ее оформить? Мозаикой — нет. Из-за циклов киевских размерзаний она расслоится, отпадет, ее просто смоет. То же и с росписью. Мы были уверены, что это пространство под огромным небом требует более мощных форм. «Навесить» отдельно изготовленные фрагменты барельефа — слишком дорого... Тогда мы и изобрели новую технологию, по которой конструктивный металл превратили в стальной гобелен.

В.М. Работа интересная и в художественном, и в инженерном решении. Две тысячи квадратных метров в металлическом каркасе-гобелене... Одним ранним утром мы приехали и увидели, что металлический рельеф весь белый. Был мороз, иней. Мы реально увидели не только всю полноту формы, но и то, что нужно было доработать. Длина стены 213 метров, высота от 4 до 14 метров... Здесь нужно быть дирижером форм в пространстве.

— Расскажите о пути этого произведения — от созидания до уничтожения...

А.Р. Путь простой: мы создавали, а они уничтожили. Тринадцать счастливых лет мы работали без выходных. Иногда — круглые сутки. Заканчивали работу в начале второго ночи. От Байковой горы как раз отходил последний автобус. Водитель знал нас, даже немного ожидал, когда мы опаздывали. Часто не успевали и вынуждены были идти пешком мимо кладбища...

— Страшно?

(Ада улыбается. Дескать, нет, не страшно... За тринадцать лет их знали уже все вокруг. Иногда, когда у Владимира были какие-то дела в Киеве, Аду до улицы Горького сопровождали «бандюки» с Байкового. На всякий случай, чтобы ничего не случилось...)

В.М. А потом расползлись сплетни, будто мы на этом строительстве заработали кучу денег. Даже цифру называли: два с половиной миллиона рублей. Мы хохотали. Документы наши были в идеальном состоянии. Заслуга Адиного отца. Он все контролировал и если не хватало какой-то финансовой бумажки, «прогрызал» нам голову. Сплетничали, что мы делаем Стену по проекту, который нам не утвердили для памятника в Бабьем Яру. Дескать, не дали им там развернуться, так они его сюда, на святую украинскую землю притащили. И кто там такой внимательный нащупал какое-то сходство? Это же абсолютно разные художественные концепции! Проект в Бабьем Яру назывался «Когда разрушается мир...». Поскольку это была всемирная трагедия. А Стена Памяти, как ни странно, о жизни человеческой на земле. Ее рельефы должны были быть цветными... Эскизы утвердили на всех художественных советах. Мы всюду имели «зеленую улицу». Приезжали, скажем, на завод Патона и говорили: «Борис Евгеньевич согласился, чтобы вы сделали это и это...» И они делали.

— Собственно, авторитетных защитников было достаточно. Патон, Антонов, Амосов, Бажан... Следовательно, для того чтобы у Щербицкого возникла мысль уничтожить художественную работу, на которую потрачено столько усилий, кто-то должен был внести в вельможные уши «скользкую» клевету...

А.Р. До сих пор не знаем. Мы все время работали. Кто-то говорил об анонимке, но ознакомиться с ней опять же никто не дал. А дальше был кошмар, ужасный сон: пригнали на Байковое грузовики, и в течение нескольких месяцев — март-апрель-май — заливали барельефы бетоном... И никто этот маразм не смог остановить.

— А потом... Как вы жили с этим? Разве что опять Север, реанимация натурой?

А.Р. Мы не имели права на отсутствие. Власть очень хотела, чтобы мы покинули Киев. Спасались керамической скульптурой. Здесь, в мастерской. Вы же были на выставке. «Бронзові Образи у просторі Острова — Бронзові Образи у просторі Світу». Высокий обжиг, более тысячи градусов, в глазури. Национальная технология. Мой дед был бы доволен. Он был гончаром. Делал кувшины и тарелки. Возил продавать их на ярмарку в Изяслав. Но больше всего любил лепить «коників», свистульки. Сельчане насмехались, а он негодовал. Палкой разбивал горшки, напивался из-за всего этого и снова лепил «коників». Думаю, дедушка завидовал бы нам.

Однако многие ли из киевлян видели эту выставку? Ведь мы ее провели на «чужой» территории — в немецком посольстве. В национальный музей не «достучишься». А тут еще приходят какие-то люди и говорят: не имеете права на мастерскую. Работаем здесь уже тридцать пять лет, — оказывается, «незаконно». И опять этот страх... Подобный тому, когда разрушали Стену. Страх всей нашей жизни на Родине.