Детский дворик

В новейших современных или, как принято их называть, элитных домах теперь планируют специальные детские комнаты — они часто заменяют детские площадки. И все же культура детских двориков, детских площадок под открытым небом сохраняется…

История первой на постсоветском пространстве детской площадки связана с образованием первого дошкольного учреждения, основанного в Петербурге в 1866 году Аделаидой Симоно­вич. Она же, собственно, и назвала это заведение хорошо знакомым нам словосочетанием «детский сад» (в первую очередь это действительно был сад), позаимствованным у педагога Фридри­ха Фребеля, в 1837 году открывшего первый в мире «киндергартен» в Блакенбурге; себя же она окрестила «садовых дел мастером». Идея «киндергартена» была подсмотрена Аделаидой Семе­новной в Швейцарии, где она заканчивала университет. Заведе­ние принимало детей от трех до восьми лет. Ясно — не крестьянских: сад был платным. По сути, он представлял собой тот же детский пансион для людей состоятельных. Следующий детский сад появился в Москве, затем в Тифлисе.

Уже потом детские площадки стали строить отдельно, в рабочих кварталах, ну а пик их строительства пришелся на первые десятилетия Советской власти. Только за год — с 1929-го по 1930-й — число детских садов выросло вдвое — с двух до четырех тысяч. В 1932 году их стало почти пятнадцать тысяч. Но это было уже явление сугубо демократическое. Как и детская площадка, начавшая развиваться в то же самое время, — своеобразный вид досуга для детей рабочих и крестьян.

Сейчас детские площадки строят хорошие, особенно в новых элитных районах, где, собственно, ни рабочие, ни крестьяне уже не живут. Они безопасны, просто и со вкусом сделаны, по большей части из дерева, регулярно приводятся в порядок, красятся, в песочницу досыпается свежий белый песочек. Одно удовольствие погулять на такой площадке с ребенком. Приятно раскатывать качели, которые не скрипят, с хохочущим малышом, умостившимся на чистом сидении с подлокотниками.

В дни моего детства все было не так. Увы, мы жили не в частном секторе, а в обычной многоэтажке, и оппозиция «квартира—двор» была очень ощутима. Квар­тира — мой мир, знакомый и родной; во дворе все было иным, враждебным. Во дворе я обретался среди тупого, уродливого бетонного простодушия советской идеологической окаменелости. Обычный оболонский двор, зажатый брежневскими коробками. В этот квадратно-гнездовой способ и вписывалась детская площадка — квадрат из грязного песка, обнесенный толстенным бетонным бордюром. Там были две перекособоченные шведские стенки, кое-как врытое в песок колесо да горка. Еще качели. Сначала они лишились деревянного сидения, но мы все равно катались на холодной железной перекладине, не щадя попы. Затем кто-то выдрал и металлические рейки, видимо, для каких-то своих нужд. А может, просто от скуки. Осталась одна бесполезная перекладина сверху — даже для турника слишком высоко. По выходным жильцы соседних домов перебрасывали через нее и гулко выколачивали комнатные дорожки. Потом и по перекладине кто-то двинул чем-то тяжелым так, что она болезненно, волнисто оттопырилась и стала напоминать губу, по которой съездили кулаком. И это история всего лишь одной качели… Ле­топись бескультурья, прогрессирующего со временем… Очень хорошо помню, что горка заканчива­лась в полуметре от земли, это не считая ямки, вырытой в песке час­тыми приземлениями. Сама горка была, естественно, вылизана до блеска сукном, шерстью, хлопком, одеждой всех мастей и казалась чем-то наподобие стиральной доски: какие-то стыки, сварочные швы — недруги штанов.

Это еще ничего, на соседней площадке-близнеце, уткнутые носами в песок уныло торчали странные звероподобные бетонные конструкции, к которым очень неприятно было даже прикасаться, такой холод, равнодушие они излучали. Казалось, о них можно ушибиться одним прикосновением... И это как-то удивительно ладно сочеталось с одним из самых неприятных школьных воспоминаний — разными «по росту», с зашкуренными наждаком чернильными надпи­сями, партами и столь же неровными по высоте, исписанными, исчерканными стульями в классе, где я учился.

Помню, в хорошую погоду перед «Вечерней сказкой» мы с отцом обычно прогуливались до дальней площадки. За собой я тас­кал увесистую машинку на веревочке. Грузовик ужасно громыхал на стыках бетонных плит, покрывавших наш двор, поэтому я так и окрестил его — «громыхала». Это была моя любимая детская машинка. Она была тяжела, груба, нелепа, но сделана прочно и основательно. Когда я обнимал ее двумя руками, чтобы поднять и перетащить в лифт, мне всегда казалось, что это она, железная игрушка, охватывает меня своими железными, грохочущими на осях, колесами. Мне казалось, что в мире есть еще нечто, держащее меня столь же грубо и бездушно — «механически». Теперь я знаю: это было государство.

Я плелся с «громыхалой» на детскую площадку, наполнял ее железное брюхо мокрым тяжелым песком и волок по заранее про­рисованной в песке колее, как будто эта колея и была моя жизнь, а машинкой был я сам. Да что там, я до сих пор чувствую себя «громыхалой» с песком в кузове. Мне кажется, я долго вымарывал ту детскую площадку из души...

Наигравшись в своей песочнице, я снова брел к бетонным животным, маленьким слепкам советской действительности. Мне почему-то было их жалко. Как уксус температуру, они сбивали у меня слишком «повышенное», радужное настроение. Они были уродливы, но страшно простодушны. Теперь, видя иногда коробки кассет с американскими мультиками, я понимаю, что здесь, с точностью до наоборот, красивенькое и хитрое. Ведь бетонные уродцы, по сути, ничего от тебя не хотят. Они не ждут твоего внимания. Они самодостаточны в своей бездарности, если хотите. В то время как какой-нибудь американский мультик «Скуби-ду» настойчиво требует внимания и увязывает коготок птички в своем ярком, бессмысленном мире. Какая сказка лучше — уродливая и простодушная или красивенькая и хитрая?.. Вопрос вопросов!

Что еще было в той площадке? Что-то раздетое, схематичное. Ребенку дан был голый бетонный принцип. Зато дан честно. Так вырабатывался характер «строителя коммунизма». Что-то иконное сквозило в тех бетонных змеях и слониках. На эти иконы-тумбы, конечно, не молились. С ними играли. Но по ночам детям снились живые слоники, лошади, жирафы. И что-то очень трога­тельное, нравственное сквозило в этом, между прочим. Потому что становилось жалко. Потому что всегда становится жалко, когда архетип живого передан в столь мертвом — «мертвее мертвого». Когда организм, в котором обязательно есть и душа, застыва­ет в безнадежной схватке с цемен­том... Бетон, железо вообще были любимыми строительными и смыслообразующими формами «совдепа». В этих сверхгрубых материалах — целая философия бывшей сверхдержавы. Впрочем, грубая вещественность, монумен­тальность, среди которой сызмала вращался советский человек, — не такой уж плохой фон, особенно если сравнивать с фоном нынешним. В этом я разобрался только сейчас, когда появилась возможность сравнивать. Была в той мощной и в большинстве бес­таланной монументальности некая анонимность, присущая временам далеким, довозрожденческим, — искусству Средневековья. Было некое основательное, может быть, иллюзорное ощущение причастности к вечному камню, ощущение, что ты не исчезнешь и ничто из сделанного тобой не исчезнет. Твердой крупицей ты сохранишься в веках, и рукописи не сгорят и не будет развеяно ветром то, чем ты жил… Собственно, сугубо имперское чувство значительности/значимости происходящего. Это сейчас человек — песчинка, и все, что делается нами, даже с самыми серьезными намерениями, превращается в буффонаду.

Думается, что мое поколение можно рассматривать как все еще послевоенную генерацию (хотя сколько же времени отмоталось от войны!). В этих бетонных конструкциях с их бетонным смыслом, предназначенных выдержать не канонаду, а всего лишь детские руки, было что-то, напоминающее военные действия, состояние войны, вечное «начеку». Строитель коммунизма должен быть потенциально готов к войне. Хотя бы даже к войне за свою идеологию. Скажу больше: «бетонные игрушки» помогли мне лучше понять сущность христианства, в котором Брань проводит четкую грань между серым бетоном Смысла и пестрым Ничто. Я всего лишь хочу сказать, что мы, видимо, совершили скачок из одной системы небытия в другую, из одной лжи — в другую, еще большую ложь, из одной «ненастоящести» — в другую, еще худшую.

Что оставляют сегодняшние детские игровые комплексы, кроме пошлой многовариантности? Кроме возжигания до поры в душе ребенка слабого огонька алчности, жажды денег? Вообще большинство из того, что окружает сегодня малыша, слишком уж как-то правильно, рационально, сказать бы, — успешно и холодно. Это обескровленная реальность, из нее дух вынут. Симу­лякр. Хитин. Успешность ведь в западном смысле — понятие инородное, привнесенное, до конца не прижившееся. У нас все больше любили кривеньких, косых, несчастных, жизнью обиженных. Считалось, что они ближе к Богу, или, как писал классик, «в радости ты — естественный язычник, в печали и горе — естественный христианин». У нас любили хаос больше порядка, изъян больше полноты, недовоплощенность больше воплощенности. Оттого-то и вызывают неосознанное сочувствие уродцы на старых дет­ских площадках.

Все-таки страна, которая умерла, действительно представляла миру определенного рода Ценности. И чтобы пронести эти ценности, дети должны были играть с бетонными слониками. Воспитываться в бетонной аскезе. В изоляции. Это, если угодно, необходимый перегиб, мера спасения. Ведь те монструозные детские площадки оставляли по себе некий зазор абсурда. А он должен быть, этот зазор, иначе откуда, если «все правильно», взяться самому главному — сквозняку между двумя мирами: горним и дольним?

Абсурд есть своеобразная «охранная грамота»... Помню, для меня в детстве все было окружено тайной. Сейчас я смотрю на своего ребенка, на других детей — даже в сказке они видят всего лишь ловко рассказанную историю. И душа схлопывается, смыкается, слипается. Она не говорит: ей нечего сказать.