«C ПРЕДЪЯВЛЕННЫМИ МНЕ ОБВИНЕНИЯМИ НЕ СОГЛАСЕН…»

«Брюханов Виктор Петрович. Родился 1 декабря 1935 г. в Ташкенте. После окончания в 1959 г. энергетического факультета Ташкентского политехнического института работал на Ангренской ТЭС (Ташкентская область): дежурный деэраторной установки, машинист питательных насосов, помощник машиниста турбины, машинист турбины, старший машинист турбинного цеха, начальник смены, начальник турбинного цеха. В 1966 г. приглашён работать на Славянскую ГРЭС (Донецкая область): старший мастер, заместитель начальника котельно-турбинного цеха, начальник этого цеха, заместитель главного инженера. С апреля 1970 г. по июль 1986 г. - директор Чернобыльской АЭС имени В.И. Ленина. С июля 1986 года по июль 1987 года - заместитель начальника производственно-технического отдела ЧАЭС.

Лауреат республиканской премии УССР (1978). Награждён: орденом Трудового Красного Знамени (1978), орденом Октябрьской революции (1983), медалями «За доблестный труд. В ознаменование 100-летия со дня рождения В.И. Ленина» и «Ветеран труда», Почётной грамотой Верховного Совета УССР (1980).

Член КПСС с 1966 по 1986 гг. Делегат XXVII съезда КПСС (1986). В период с 1970 по 1986 гг. неоднократно избирался членом бюро Киевского областного, Чернобыльского районного и Припятского городского комитетов партии, депутатом Чернобыльского районного и Припятского городского Советов народных депутатов.

Женат. Жена - Валентина Михайловна, инженер-энергетик, В 1975-90гг. - старший инженер производственного отдела ЧАЭС, ныне на пенсии.

Сын - Олег (1969 г.р.), слесарь автоматических систем управления ТЭЦ-5, киевлянин. Дочь - Лилия (1961 г.р.), врач-педиатр, жительница Херсона.

3 июля 1986 г. решением Политбюро ЦК КПСС «за крупные ошибки и недостатки в работе, приведшие к аварии с тяжелыми последствиями», исключен из рядов КПСС.

29 июля 1987 г. постановлением судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда СССР приговорён к 10 годам лишения свободы с отбыванием наказания в исправительно-трудовом учреждении общего типа.

С августа 1991 г. проживает в Ватутинском районе г. Киева. С февраля 1992 г. работник государственного предприятия «Укринтерэнерго». Участник ликвидации последствий аварии на ЧАЭС (категория 1). Инвалид II группы».

- Виктор Петрович, а правда, что уже через несколько минут после взрыва реактора, увидев развалины 4-го блока, вы произнесли: «Ну всё - это тюрьма!»

- Кто вам такое сказал?

- Слышал об этом от нескольких работников ЧАЭС...

- Не знаю, с чего они взяли. Когда я ехал на станцию, в машине, кроме водителя и начальника техотдела - его я захватил по дороге, - больше никого не было… Нет, что-то не припоминаю такого.

- Но могли сказать?

- Пожалуй, что мог.

- Почему? Вы же тогда не знали никаких подробностей о случившемся?

- Да, не знал. Первая информация вообще была в несколько слов. Сразу после взрыва ко мне домой позвонил начальник химического цеха Семёнов - он жил на окраине города, ближе к АЭС: «На станции что-то случилось - я слышал какой-то грохот, видел вспышки». Перезвонил на станцию дежурной телефонистке, она мне сказала, что авария. Дал ей команду вызвать всех, кого положено оповещать в таких случаях, оделся и вышел на улицу. Довольно быстро подъехал дежурный автобус. Когда проезжали по дороге к административному зданию, увидел, что на 4-м блоке нет верхнего строения. Вот тогда стало понятно, что произошло что-то очень-очень серьёзное.

- А в момент, когда вы узнали об аварии, были какие-то предчувствия того, что случилось нечто из ряда вон?

- Нет. Такого не было. Производство есть производство - мало ли что могло произойти. Любой случай отключения энергоблока от сети считается аварией, а причина может быть пустяковой: какой-то манометр в системе защиты отключился - блок сразу сбросил нагрузку.

- Наверное, после телефонного звонка Семёнова всё же подумалось, что случившееся как-то связано с проводимым на станции экспериментом?

- Нет, такого и в мыслях не было. И вообще, меня коробит, когда испытания, которые проводили на 4-м блоке, называют экспериментом. На самом деле шла плановая, предусмотренная регламентом проверка системы защиты реактора. По всем руководящим документам её положено было проводить перед остановкой блока на очередной ремонт. То есть - проектная ситуация, проектная разработка. Это делалось для выявления возможных недостатков, чтобы потом устранить их в ходе ремонта. Иначе потом соответствующие службы предъявили бы нам претензии: «Почему система не проверена?». Накануне испытаний была составлена их программа. Её, как и положено, утвердил главный инженер. Я о ней даже не знал. А если бы даже и знал - это не меняло дело. В таких вопросах я ему вполне доверял.

- Однако полного согласования программа не прошла…

- Да, здесь персоналом была допущена ошибка. Конечно, надо было показать программу конструкторам реактора. Но ведь ещё раньше аналогичные испытания были проведены на 3-м блоке, и в тот раз все необходимые формальности были соблюдены. Всё прошло успешно. А вот на 1-м и 2-м блоке они не проводились - не были предусмотрены проектом. Так что разговоры о том, что Брюханов и его команда придумали эксперимент или выполняли чьи-то указания на этот счёт, - просто несостоятельны.

- Тогда в чём, по-вашему, причина аварии?

- А кто сегодня может ответить на этот вопрос? За прошедшие тринадцать лет каких только теорий не выдвигали. Сколько учёных - столько версий. И если наука до сих пор разобраться не может, то что скажу вам я, обычный эксплуатационщик?

- Но обвинения вам были предъявлены по двум вполне конкретным статьям Уголовного кодекса Украинской ССР…

- Да. За нарушение правил техники безопасности на взрывоопасных предприятиях и за злоупотребление властью - это, что касается оповещения и эвакуации. До этого недели две со мной работал следователь КГБ - я каждый день из «Сказочного» (там тогда жил персонал станции) приезжал в Киев. Допросы проходили в обычном жилом доме - под служебное помещение использовалась одна из квартир. Следователь дал мне перечень вопросов - я на девяноста листах написал ответы. Потом проходит некоторое время - мы уже жили в Зелёном Мысе на кораблях - из Киева возвратился заместитель главного инженера и привез мне повестку: «13 августа 1986 года к 10.00 явиться в Генеральную прокуратуру УССР». На следующий день приезжаю туда. Поднялся на второй этаж, кабинет, кажется, 205. Часа три сидели, разговаривали со следователем, потом он мне предложил сходить пообедать. Я отказался. Про себя думаю: «Закончится эта беседа, возвращусь в Зелёный Мыс - там и пообедаю». А через час он возвращается и предъявляет мне письменное обвинение. Я с ним ознакомился, и написал: «С предъявленными обвинениями не согласен». «Во-первых, - говорю, - АЭС не является взрывоопасным объектом. Посмотрите всю техническую документацию и нигде не найдёте об этом ни строчки. Взрывоопасным объектам присваивается определённая категория, эта особенность учитывается при строительстве сооружений. Где это, скажите, видано, чтобы на взрывоопасном объекте поверх металлоконструкций крепились панели?»

Объяснил и по второму вопросу: «То, что происходило на станции, то я и сообщал. Иначе откуда бы об аварии узнали в Москве и Киеве, почему приехала правительственная комиссия?». Он меня выслушал и говорит: «Мы вынуждены взять вас под стражу». Я спрашиваю: «Для чего? Боитесь, что я убегу или выпрыгну из окна? Зачем арестовывать?! Никуда я не денусь. Будет суд - приду и буду отвечать». Он: «Нет, так для вас будет лучше!». Заходят двое в гражданской одежде (потом узнал, что это были начальник и заместитель начальника следственного изолятора КГБ), выводят меня через другую дверь, садят в «УАЗик» и везут в СИЗО. Там я провёл без малого год.

- Кто были ваши соседи по камере?

- Вначале парень лет 25-ти. Из тех, кого раньше называли кооператорами. Рубашки какие-то продавал. Но он пробыл недолго. В основном сидел один. Отношение ко мне следователей и персонала СИЗО было нормальным - однажды даже пошли навстречу и где-то через полгода разрешили свидание с женой. Правда, как-то (это ещё до ареста) во время допроса в комнату вошёл какой-то человек, увидел меня и бросил: «Я бы тебя расстрелял». Кто он был - не знаю, но не член следственной бригады. Я говорю: «Ну что ж, ставь и расстреливай!»… Дату начала суда несколько раз переносили - болел главный инженер Фомин. Как мне уже позже рассказывали, он пытался покончить с собой, а потом долго не мог прийти в норму. В июне 87-го, недели за две-три до суда, меня перевезли в Иванков. Там для нас троих - главного инженера, его заместителя Дятлова и меня - были подготовлены камеры. Ещё троих - начальника реакторного цеха Коваленко, начальника смены Рогожкина и инспектора Госатомнадзора Лаушкина - арестовали уже после приговора.

Суд начался 7 июля 1987 года и проходил в Доме культуры Чернобыля. В зале, в основном, были свидетели по делу и зарубежные журналисты. Обычно человек 20-25. Заседания проходили каждый день, кроме выходных. Два или три из них были закрытыми. Это когда выступали медики и технические эксперты по реактору. Через три недели объявили приговор: мне, Фомину и Дятлову дали по максимуму - десять лет. Рогожкин получил пять, Коваленко - три, Лаушкин - два года.

После приговора меня снова привезли в Киевский СИЗО КГБ. Когда привели в ту же камеру, в которой сидел и раньше, следом за мной вошёл прапорщик-надзиратель, поставил стул и просидел на нём до утра. Наверное, опасались, что я что-то с собой сделаю.

- После предъявленных вам обвинений и ареста мысли об этом никогда не возникало?

- Нет. Во-первых, в начале следствия не предполагал, что получу такой большой срок.

- А на какой вы рассчитывали?

- Максимум лет на пять. Правда, ближе к суду меня уже сориентировали, что приговор будет строгим. И всё же была надежда на справедливость... А во-вторых, уйти из жизни - дело нехитрое, но кому и что этим докажешь, чего добьёшься?…

- Виновным себя вы не считали, и всё же понимали, что сидеть придётся...

- Конечно, понимал. Я же видел направленность следствия. И потом, люди погибли - надо отвечать. Так на любом производстве: раз пострадал персонал - значит есть ответственность руководителя. Уже по тому, как шло следствие, было понятно: раз в отношении меня принято такое решение - значит оно будет выполнено. Картина ясная. Поэтому я и от адвоката вначале отказался. Думаю: «Будь он хоть семи пядей во лбу - ничем мне не поможет». И потом, мои рассуждения были: «Я ничего такого не совершил. Зачем мне услуги защитника? Отвечу за себя сам!». Правда, позже, уже перед судом, жена всё-таки меня переубедила. Посоветовалась, пригласила адвоката из Москвы. Ну и что, разве это сыграло какую-нибудь роль?

- Вы считаете, что суд отнесся к вам предвзято?

- Конечно. Уверен, если бы для меня нашлась расстрельная статья - приговорили бы к расстрелу. Никакие смягчающие вину обстоятельства учтены не были. В одном из томов уголовного дела (всего их было 54 - месяца полтора-два читал) была подшита докладная записка одного из сотрудников Института имени Курчатова на имя Горбачёва. Он писал, что неоднократно обращался к академику Александрову: «Без существенных доработок реактор РБМК эксплуатировать небезопасно!». И что, вы думаете, это было принято во внимание? На суде эту докладную записку так и не огласили. А выступления судебно-технических экспертов? Было же видно: они заранее проинструктированы, что и как говорить. В конце концов вопрос о конструктивных недостатках реактора выделили в отдельное производство - этим всё и закончилось...

Напомню, что в 81-м году на 1-м энергоблоке нашей станции произошло разрушение одного топливного канала. Приехала комиссия. И, как обычно, списали всё на персонал: мол, кто-то не установленный по нерасторопности закрыл не тот вентиль. Хотя при том режиме и той ответственности, которые существовали на станции, такого не могло быть: о любой проделанной операции обязательно докладывали, делали соответствующую запись в рабочем журнале. Мне многие приезжавшие на станцию говорили, что такого подготовленного, дисциплинированного персонала, как у нас, на других АЭС нет. Ведь не случайно мы столько лет были передовиками!… Тогда, в 81-м, виновным посчитали главного инженера - сняли с должности. А ведь это был первый звоночек: с конструкцией реактора не всё в порядке.

- А вам не кажется, что будь вы специалистом по атомным, а не по тепловым станциям, разговор с членами комиссии был бы более продуктивным? Новый главный инженер Николай Максимович Фомин - он ведь тоже был из «тепловиков». Разве такая ситуация не сказывалась на всей организации эксплуатации станции?

- Вы рассуждаете, как все журналисты. АЭС отличается от ТЭС только наличием реактора. Всё остальное - как и на других станциях. Какое, скажите, различие между турбинным цехом АЭС и турбинным цехом ТЭС? Никакого! Да, и я, и Фомин были «тепловиками», но ведь реактор-то эксплуатировали профессиональные атомщики. На станции их было достаточно. Были заместители главного инженера, в том числе по науке, был отдел ядерной безопасности. Людей, глубоко знающих предмет, хватало. Фомин, прежде чем стать главным инженером, длительное время проработал на АЭС и, на мой взгляд, обладал всеми необходимыми профессиональными качествами.

Что же касается меня, то директор - это прежде всего организатор. Его дело обеспечить взаимодействие всех подразделений станции. Вы бы лучше спросили, а для чего директору АЭС, на которой четыре работающих энергоблока, заниматься ещё и строительством 5-го и 6-го блоков, вникать в городские проблемы (всё ведь было на балансе станции), выбивать запчасти, оказывать помощь сельскому хозяйству? Да, да, не удивляйтесь. Буквально за месяц до аварии на бюро обкома партии нам поручили построить в подшефном колхозе два сенохранилища. К июню! За квартал! А мы ведь не строительная организация. Ни проектной документации, ни материалов - и никого не волнует, как ты будешь выполнять это решение. Главное - выполни! И при этом за всё спрашивают не с заместителей, а с директора. С первого лица! Мне уже теперь, за последние годы (раньше-то я был «режимный», невыездной), довелось побывать на западных станциях - там такого безобразия нет. Директор отвечает за эксплуатацию станции - и только. Что-то поломалось - вызывает ремонтную фирму. Жильё? Я плачу зарплату - а ты сам решай, где будешь жить. А у нас?

- Может быть, теперь ситуация изменилась к лучшему?

- На мой взгляд - нет. Да, стали директора называть генеральным. Но все проблемы как висели на нём, так и висят. В мои времена хоть деньги были. Правда, если нет соответствующих фондов, даже стул, листок бумаги нельзя было купить,- банк такую покупку не проведёт. А сейчас - пожалуйста, покупай всё что угодно. Так теперь денег нет. Мало того, что они нужны для производства, так плюс к этому возле каждой станции посёлок, а то и целый город. Вода, свет, канализация, транспорт… И все эти вопросы никто, кроме дирекции станции, решать не будет - возможности местных органов управления, сами знаете, довольно скромные. Вот и получается… Не от хорошей жизни атомщики митингуют! Да, кое-что изменилось к лучшему: теперь о любой аварии на АЭС тут же сообщают в газетах. Это правильно. Но должного-то внимания к энергетике нет.

- В те годы вы знали что-то об авариях на других АЭС?

- На наших - «минэнерговских» - да, но таких станций было немного, а о «среднемашевских» - о них ничего не сообщалось. Мне как-то пришлось побывать в командировке на Ленинградской станции (она подчинялась Министерству среднего машиностроения), и там из неофициальных разговоров узнал, что у них в 75-м году была авария с одним из топливных каналов, подобная нашей. Доходили слухи и о других происшествиях, но официальной информации на этот счёт не было. В своё время читал в газетах об аварии на американской АЭС «Тримайл-Айленд». Меня, кстати, и на Политбюро об американской аварии спросили: знали мол, что там случилось?

- Чем ещё запомнилось заседание партийного ареопага?

- Оно продолжалось без перерыва на обед с 11 утра до 7 вечера (по ходу дела разнесли всем бутерброды). Мне предоставили слово третьим, после Щербины и Шашарина - заместителя министра энергетики. Выступал минут пятнадцать. Потом отвечал на вопросы. О чём они были - уже не помню. Выступающих было много: министры, учёные… В конце заседания каждый из членов Политбюро высказал своё мнение. Рыжков тот прямо: «Мы к этой аварии шли давно!». А Лигачёв - он был самым активным на том заседании - стал возмущаться: «Это же надо, построили атомную станцию рядом с Киевом!» Будто не знает, как тогда такие решения принимались: место размещения рекомендовал Госплан, утверждали ЦК и Совмин.

В целом же заседание проходило достаточно корректно, культурно. Мне приходилось участвовать в работе бюро и райкома, и обкома - там всякое бывало, до грубости доходило. А на Политбюро обвинять обвиняли, но хоть не унижали… Горбачёв мне не понравился. Генсеком он не смотрелся. Я бывал на заседаниях ЦК Компартии Украины, видел, как их вели Шелест, Щербицкий. Это же глыбы! А Горбачёв… Тряпка!

- Из партии вас исключали тоже на Политбюро?

- Да, в тот же день.

- По этому поводу оглашались материалы какого-то партийного расследования?

- Нет, этого не было. Горбачёв зачитал заранее подготовленное предложение: «Исключить!». Все проголосовали «за». Правда, партийный билет у меня так и не забрали. Я думал, он и сейчас где-то хранится, а недавно спросил жену, она говорит: «Когда тебя арестовали - приехали и забрали».

- Награды тоже?

- Нет. Их оставили.

- Имущество описывали?

- Какое имущество? Всё в Припяти осталось.

- А когда вас сняли с должности?

- Точно не помню. Где-то в 20-х числах мая. Министр отпустил меня встретиться с семьёй - её эвакуировали под Киев. Жена тогда лежала в больнице, дети были с бабушкой (она жила с нами в Припяти). Повидался со своими, возвращаюсь назад. Позвонил из Киева на станцию, попросил прислать машину. Слышу в трубке - какая-то заминка. Интуитивно понял: что-то произошло. Приехал на станцию, увидел в своём кабинете Поздышева (он до этого был начальником главка в Минэнерго СССР), стало понятно, что директором назначили его. Официально о моём снятии с работы мне никто не объявлял. Передачи должности тоже не было. Позже я подошёл к нему, попросил - мне же надо было где-то работать - и он назначил меня заместителем начальника техотдела. Им я продолжал числиться до самого оглашения приговора суда. На мой взгляд, несправедливого.

- Что касается ответственности за взрыв реактора, то здесь объективность судебного решения действительно вызывает сомнение. Но ведь в отношении вас были и другие обвинения: «Проявив растерянность и трусость, Брюханов не принял мер к ограничению масштабов аварии, не ввел в действие план защиты персонала и населения от радиоактивного излучения, в представленной информации умышленно занизил данные об уровнях радиации, что помешало своевременному выводу людей из опасной зоны…»

- Хотел бы я посмотреть, как те, кто это писал, сами повели себя в той обстановке. Доклады идут противоречивые, телефоны не умолкают - «сверху» все звонят: «Что случилось?», «скорые» людей увозят… Когда я ночью приехал на станцию и из кабинета связался с начальником смены Рогожкиным, то сведения о произошедшем были самые общие: что-то случилось, а что именно - непонятно. Пока шло оповещение, я из своего кабинета доложил об аварии начальнику главка, министру энергетики, первому секретарю обкома партии, заместителю предисполкома области (председателя на месте не было), в горком партии - там уже, правда, знали. Словом, сообщил всем, кому было положено. Почему и комиссия приехала.

- И что вы докладывали в Москву и Киев?

- То, что было известно на тот момент: «На 4-м блоке произошла серьёзная авария. Верхнего строения нет. Что именно произошло - пока не знаю». Сообщал то, что видел сам, подъезжая к станции. Прошло ведь всего минут 30-40 после аварии.

- По словам Рогожкина, вы позвонили ему из своего кабинета через 23 минуты после взрыва.

- Возможно, я не уточнял. Во всяком случае это были первые минуты после аварии. Что можно было определить за такое короткое время? Уже потом, по мере уточнения обстановки, докладывал новые данные.

- И какие инструкции поступали к вам «сверху»?

- Со стороны энергетиков: «Главное постоянно охлаждать аппарат - подавать воду». От местной власти: «Разбирайся, что там случилось. Сейчас к тебе кого-то пришлём». Легко сказать разбирайся - к реактору не подойти. Что именно с ним произошло, стало понятно только к вечеру 26-го. К тому времени уже и снимки появились - фотограф станции Анатолий Рассказов сделал их с вертолёта.

- Но ведь заместитель главного инженера по эксплуатации Анатолий Андреевич Ситников провел разведку 4-го блока, побывал в центральном зале, на крыше блока «В» и к 10-ти утра доложил вам, что реактор разрушен…

- Да, доложил. Но уже после этого десятки людей говорили мне обратное: реактор, по их мнению, цел. Кому верить?

- А доклады начальника штаба ГО станции Воробьёва? По его словам он уже через час-полтора после взрыва сообщил вам об очень высоких уровнях радиации возле 4-го блока, а под утро - о разбросанной около него графитовой кладке…

- Да, было и это. Я читал интервью с ним («ЗН» №16 (237) от 24.04.99г. - Прим. редакции). В целом правдиво, но это взгляд на ситуацию только с одной стороны. Много Воробьёв не знал и не мог знать. Да и потом, он занялся разведкой, выдачей средств защиты и дозиметрических приборов, а ведь задачи ГО гораздо шире. А что касается графитовой кладки, то ночью я сам был у блока, осмотрел его со всех сторон, спотыкался об этот графит. Уже тогда стало понятно, что авария более чем серьёзная, но каких масштабов? Не укладывалось в голове, что активная зона реактора разрушена. Пока днем 26-го сам не поднялся над 4-м блоком на вертолёте, всё ещё были сомнения. Мне раза два или три довелось летать.

- Три. Читал об этом в воспоминаниях первого замкомандующего ВВС Киевского военного округа генерал-майора Николая Тимофеевича Антошкина: «Я убедился, что Брюханов - не трус. Он летал трижды, так трусы не поступают». Возвращаюсь к вопросу о докладах Воробьёва…

- Да, он сообщал мне о высоких уровнях радиации вблизи 4-го блока. Но это и так было понятно - аварийный объект. Меня больше волновала обстановка в Припяти. Оттуда лаборатория внешней дозиметрии докладывала, что ночью и утром 26-го уровни радиации в Припяти были относительно небольшие. Это позже ветер поменял направление, и они стали резко возрастать. А у Воробьёва я тогда ещё уточнил: «В штаб ГО области доложил?». Он говорит: «Доложил!». Позже на суде было подтверждено, что он действительно звонил в Киев. Правда, как потом выяснилось, в штабе ГО области заново переписали тетрадь оперативного дежурного и при этом его доклады исказили… Воробьёв почему-то не вспоминает, что утром 26-го - уже было светло - мы вместе ездили на УАЗике к 4-му блоку, подъезжали к его ограде. Если не ошибаюсь, прибор в том месте показал 50 рентген.

- Тогда почему эти данные об уровнях радиации не фигурируют в ваших письменных донесениях?

- С донесениями так получилось. По оповещению в бункер ГО довольно быстро прибыли почти все, кому положено - даже заведующие принадлежащих станции детских садов. Я поставил задачу: разобраться каждому на своём участке и через полчаса, час - максимум сообщить об обстановке и своих предложениях. Вот на основании этих докладов и складывалось представление о том, что произошло, принимались решения. Под утро на станцию приехал заведующий промышленным отделом обкома партии. В присутствии секретаря парткома станции Парашина он потребовал: «Дайте письменную информацию!» Я поручил заместителю главного инженера Лютову подготовить её. Он изложил то, что было известно на тот момент, в том числе и по уровням радиации. Сам я её не измерял - этим занимались соответствующие службы. Когда текст донесения был готов, я показал его вначале Парашину, а потом представителю обкома. Спрашиваю его: «Удовлетворяет?». Он: «Да!». Я подписал эту бумагу. Так было и со справкой, которую готовил Коробейников - начальник лаборатории внешней дозиметрии. Сам я не мог выдумать ничего. Скрыто действовать - тоже: вокруг меня всё время были люди. Какую информацию получал от специалистов, ту я и сообщал.

- Почему же не оповещалось об аварии население, задерживалась его эвакуация?

- Я этот вопрос поставил еще ночью. Где-то сразу после двух ко мне в кабинет вошли второй секретарь Припятского горкома Веселовский и председатель горисполкома Волошко. Рассказал им, какая обстановка, говорю: «Надо срочно выселять людей!» Волошко в ответ: «Ты что паникуешь! Приедет комиссия, приедут из области - будут решать». Позже, около 11-ти такой же разговор состоялся и со вторым секретарём обкома партии Маломужем. Он мне сказал то же самое: «Не паникуй!». Секретарь обкома это такая величина, что с ним особенно не поговоришь. Вам вот кажется, что директор атомной станции это такая должность, при которой можно открывать ногой любые кабинеты. Но мой уровень - начальник отдела обкома. К нему я мог зайти, что-то там обсудить. А ко второму, тем более к первому секретарю обкома без предварительной договорённости в кабинет просто так не войдёшь. Так что мой разговор с Маломужем был коротким.

- Но в одиннадцать утра был собран на совещание весь актив Припяти. Почему же на нем вы не подняли вопросы оповещения?

- На совещании в основном говорил Маломуж. И установка оставалась той же: «Не поднимать паники! Скоро прибудет государственная комиссия. Разберётся - тогда и будут приняты меры!»

- Почему же вы не возмутились, не потребовали оповещения людей!

- Глядя из сегодняшнего дня - конечно, так и надо было сделать. Но ведь тогда все мы - от рядовых до секретарей ЦК - как были воспитаны? «Наверху» знают, что делать, а наше дело - выполнять. Приведу такой пример. 2 мая в зону аварии приехали Рыжков и Лигачёв. С ними министры, академики, генералы. Всё руководство собрали в здании Чернобыльского райкома партии. Министр энергетики Майорец докладывал Рыжкову: «Николай Иванович, мы примем все меры и к октябрю этого года запустим 4-й энергоблок, а к декабрю - 5-й!». А рядом со мною в зале сидело множество высокопоставленных людей. Большинство из них уже знали о сложившейся ситуации, уровнях радиации. Те же гэошники или командующий химвойсками Пикалов - уж они-то понимали, что к чему. И думаете, кто-то возразил? Вы вправе спросить: «А сами-то вы почему молчали?». Отвечаю: так был воспитан. Как и все мы. Одной «школой! Привыкли давать обещания, называть сроки, а потом благополучно их срывать.

- Виктор Петрович, а в ходе следствия и на суде вы рассказывали о своих докладах руководству о необходимости оповещения и эвакуации?

- Со школьной скамьи привык отвечать только на заданный вопрос, не отклоняться в сторону. О докладах меня не спрашивали. Если бы такие вопросы прозвучали - ответил, а так… Я ведь тоже мог спросить: «Кроме станции штабы ГО были и в управлении строительства, и в Припяти, и в Киевской области. По всем инструкциям они тоже должны были оповещать людей, организовывать эвакуацию. Почему же начальники Гражданской обороны те же Кизима, Волошко, Плющ не сделали это вовремя?». Хотя… Не в моих принципах сваливать на кого-то - не тот характер. И потом… Ну, начал бы я рассказывать, как оно всё было, «подставлять» Волошко, Маломужа. Что бы от этого изменилось? С меня бы ответственность всё равно не сняли… Понимаю направленность ваших вопросов. Да, я действовал тогда не безупречно. Были и просчёты, и ошибки. Но при чём здесь злоупотребление властью? Разве позже, когда в Припять съехались специалисты со всего Союза, разве тогда мало дров наломали? Я, например, считал и считаю, что забрасывать реактор песком и свинцом было нельзя. Это всё равно, что в горящий костёр камни бросать - искры во все стороны. А сколько людей переоблучили при строительстве «Саркофага»! Это что, тоже какой-то злой умысел? Злоупотребление властью? Не согласен. Много было неизвестного, неисследованного. Всё тогда было нацелено на скорейшее устранение последствий аварии, а обстановка - особенно в первые месяцы - была настолько сложной, что без ошибок, к сожалению, не обошлось…

- На суде вы признали свою вину?

- Нет. Только частично по первой статье: в подготовке персонала и испытаний - тут я согласен - были мои упущения, а по второй - «Злоупотребление властью» - не признал. Я об этом и в заключительном слове сказал.

- С кем бы из присутствовавших на процессе ни говорил, все отмечали, что вы особо и не сопротивлялись обвинениям, вели себя довольно покорно, не юлили. Вам что, пообещали учесть «примерное поведение» при вынесении приговора?

- Нет, такого не было. А что сопротивляться? К чему всё идёт - мне стало понятно с первых заседаний.

- После суда вы ещё долго находились в СИЗО КГБ?

- Одну ночь. На следующий день меня перевезли в Лукьяновку. Там сидел в общей камере - кроме меня ещё пять человек. Среди них оказался и знакомый мне «кооператор». Он и сейчас мне иногда звонит, поздравляет с праздниками. За что сидели остальные - не интересовался. В тюрьме не принято расспрашивать. Где-то через месяц пришла выписка из приговора суда.

- Вы не пытались его обжаловать?

- Перед кем? Это же Верховный суд. В приговоре так и было записано: «…Обжалованию не подлежит»… Вскоре после получения выписки, этапом через Харьков и Луганск, был отправлен в колонию. Она находилась в Петровском Луганской области. ПГТ это или город - даже не знаю. Так ни разу его и не увидел. В закрытой машине меня туда привезли, в такой же и увезли. В колонии числился слесарем, реально работал мастером. Пускали котельную, ремонтировали оборудование. Работа знакомая. Потом меня избрали председателем совета колонии. Что-то вроде помощника администрации по воспитательной работе. Через три года и три месяца - так было предусмотрено законодательством - перевели на «химию». Работал дежурным диспетчером в Уманском строительном управлении. По отбытию половины срока вышел на свободу. Никаких прошений по этому поводу я не писал. Закон разрешал - отпустили. До августа 1996 года считался условно-досрочно освобождённым, состоял на учёте в милиции по месту жительства. Периодически ходил в отделение отмечаться. Насколько мне известно, все, кто проходил тогда со мною по делу, тоже отбыли половину срока.

- Как сложились их дальнейшие судьбы?

- Дятлов, Лаушкин и Коваленко умерли вскоре после освобождения. Главный инженер Фомин - выехал в Россию. О нём уже давно ничего не слышно. Бывший начальник смены Рогожкин продолжает работать. Руководит одной из лабораторий МНТЦ «Укрытие». Я тоже тружусь. В начале нигде не работал - не удавалось найти что-нибудь подходящее. А потом как-то зашел к замминистра энергетики (мы с ним и раньше были знакомы). Сидим, разговариваем, тут заходит министр. Поздоровались, говорит: «Зайди ко мне в понедельник». А это было в субботу. Через день прихожу к нему. Спрашивает: «Пойдешь работать заместителем генерального директора ассоциации «Интерэнерго»?» Я согласился, и вот уже восемь лет здесь. По службе довелось побывать во всех странах СНГ, был в Японии, Германии, посмотрел, как у них организована работа на АЭС. После 60-ти попросился на начальника отдела. Всё-таки возраст, вторая группа (у меня 250 рентген) - тяжеловато. Я, конечно, больше привык иметь дело с железками, а здесь в основном бумаги. Но жить-то на что-то надо.

- Судимость с вас снята?

- Нет. Приговор выносил Верховный суд Советского Союза. Теперь такой страны нет. Кто же его теперь отменит? Да и стоит ли всё это затевать? Во-первых, лишняя нервотрёпка, а во-вторых, я привык к конкретным результатам, а если их не предвидится, зачем бестолковщиной заниматься? Ну, допустим, судимость с меня снимут. В моей жизни это всё равно уже никакой роли не сыграет. Всё, что могло в душе переболеть, - уже давно переболело.

- Если бы была такая возможность, что бы вы изменили в своей прошлой жизни?

- Так сразу и не скажешь. Вроде и менять-то особо нечего. Хотя… В 85-м мне предложили поехать в Венгрию на строительство АЭС. У меня и желание такое было, и работу там обещали интересную, но как раз в то время сын заканчивал 10-й класс - нельзя было оставлять без присмотра. Пришлось отказаться. Вот об этом, пожалуй, жалею. Поедь я тогда за границу, глядишь, и судьба сложилась бы по-другому, а так…

Вместо

послесловия

«…Первопричиной аварии явилось крайне маловероятное сочетание нарушений порядка и режима эксплуатации, допущенных персоналом энергоблока. Катастрофические размеры авария приобрела в связи с тем, что реактор был приведен персоналом в такое нерегламентное состояние, в котором существенно усилилось влияние положительного эффекта реактивности на рост мощности».

(Из информации об аварии на ЧАЭС и её последствиях, подготовленной для МАГАТЭ, август 1986 года.)

«Инкриминированные персоналу нарушения не являлись причиной аварии, не повлияли на ход ее развития и масштабы последствий… И проект, и технический регламент допускали режимы, подобные тому, который имел место 26 апреля 1986 года на 4-м блоке ЧАЭС, и реализовываться они могли без какого-либо вмешательства персонала».

(Из решения Научно-технического совета Госпроматомнадзора СССР. Февраль 1990 года.)

«До настоящего времени нет полностью обоснованного, внутренне непротиворечивого сценария аварии на ЧАЭС».

(Из монографии «Объект «Укрытие». Группа авторов, под редакцией чл.-корр. НАН Украины, докт. техн. наук А.Ключникова, 1997 год.)

«Думаю, кто бы ни оказался на месте Брюханова, решение суда было бы таким же. Судили не человека - должность. Брюханов пострадал и за многократные ошибки персонала, и за конструктивные недочеты реактора, хотя ни в том, ни в другом только он один виноват быть не может. На мой взгляд, одна из причин аварии - слепая вера в безопасность атомной энергетики. Но люди, создававшие годами эту веру, на скамье подсудимых рядом с Брюхановым не сидели».

(Г.Копчинский, заведующий отделом атомной энергетики Бюро Совета Министров СССР по топливно-энергетическому комплексу. Газета «Советская индустрия», сентябрь 1989 года.)

«…Моя оценка тех событий не изменилась и сегодня. Брюханов виновен, что он, собственно говоря, не отрицал ни в ходе следствия, ни в суде. На него были возложены большие обязанности, но ему были предоставлены и широчайшие полномочия по ограждению людей от возникшей опасности. Не спас, не защитил. Не смог! Он человек того времени. Да Бог ему судья!»

(И.Макаров, в 1987 году один из государственных обвинителей на процессе по уголовному делу в отношении шести руководящих работников ЧАЭС. Июль 1999 года.)