Большой карнавал имени революции

Когда 22 ноября люди на Майдане Незалежности разбили палатки, каждый из них понимал серьезность ситуации и степень риска. Сметать ночью с улиц Крещатика «малые архитектурные формы» вместе с содержимым силовикам было бы не впервой. Однако напряженный тон акции вскоре сменился праздничным. Непостижимым образом событие за одну ночь обрело необычное, совсем «нереволюционное» звучание и «необыкновенную энергетику», которым не устает удивляться по сей день. Такого рода эмоциональной среды не наблюдалось ни во время «революции на граните», ни в акциях «Украина без Кучмы». Почему же возникло чувство праздника, всеобщего веселья, буффонады, карнавала (дети в те дни спрашивали — это уже Новый год?), хотя праздновать (тогда, во всяком случае) было еще нечего.

Празднество (всякое) — очень важная первичная форма человеческой культуры. Известный русский исследователь карнавальной культуры М.Бахтин отмечал, что «празднества на всех этапах своего исторического развития были связаны с кризисными, переломными моментами в жизни природы, общества и человека». «Помаранчевая» революция была не просто преодолением кризиса между политическими группами. Она была неким праздничным ритуалом перехода старого посткоммунистического общества в новое состояние, более соотносимое с категориями нации.

Происходящее на Майдане в те дни не может быть исчерпывающе понято без понимания сути и специфики этого особого «духа» революции, имя которому — карнавал.

Карнавальность революции — не украинский эксклюзив. Наиболее близкое по времени событие с элементами праздника состоялось в августе 1991 года в Москве (ГКЧП). Тогда писали: «революция, которая была праздником», «праздник, не успевший развернуться».

Наш — успел. В карнавале люди погружаются в сказочное пространство и время. Создается альтернативный обыденному, несколько пафосный, праздничный мир со своими особыми законами, которые, что очень важно, размывают, аннулируют нежелательные для революционного времени оппозиции — народ и милиция, киевляне и приезжие, богатые и бедные (бедные свободно грелись в бутиках богатых), молодежь и старики (старики вдруг начали гордиться молодежью), студент и преподаватель (некоторые вузы бастовали во главе с ректорами), «Наша Украина» и социалисты. Да и оппозиция оранжевые—сине-голубые не приобретала нужного накала, о чем ниже.

Карнавальное размывание оппозиций создавало ощущение некоего единства, однородности людей под оранжевыми флагами. «Своими» становились те, кто в обычной жизни воспринимается как «иные» или даже «чужие» (социально, статусно, территориально или же по религии/конфессии). Все это увеличивало сплоченность людей, уменьшало риск столкновений между самими участниками оранжевой революции, видевших друг в друге политических единомышленников, хотя вряд ли это было так на самом деле. Угасание чувства праздника уменьшало и понимание однородности группы, стали видны разные политические вкусы и разные ожидания ее участников.

Кто-то из журналистов отметил отсутствие барьеров между участниками революции и выступавшими на сцене. Этого нельзя было сказать об акции под бело-синими флагами, откуда артисты и политики после выступления чинно уезжали на фешенебельных машинах. Противопоставление «власти» народу, «аристократии» плебсу здесь оставалось действенным.

Карнавализм сопряжен с изменением общеупотребляемой лексики, переходом на фамильярно-заниженный стиль и, не в последнюю очередь, с употреблением обсценных слов (ненормативных). Материться-то мы умеем и без карнавала, но чтобы так публично… Интересная рифма к слову «лидер» пополнила многие слоганы. Гомосексуальная тема вообще была развита как-то необычайно активно: «Путин — активный, Янукович — пассивный». Слово «підрахуй» в анекдотах о Кивалове обрело особенные коннотаты. Стишки типа «Голосуй за букву Ю — будеш жити як в раю, голосуй за букву Я — не будеш мати… нічого» были весьма «рейтинговыми». Особенно круто досталось яйцам. Появились даже чучела популярных антигероев и яиц. Всего невозможно упомянуть — майдан и Крещатик были исписаны недвусмысленными граффити и обклеены народными стихами. Фольклористы, работающие на площади, не справлялись с наплывом материала. Такого взрыва фольклорной активности общество не переживало за последнее столетие.

Еще одна ритуальная особенность карнавально-праздничной действительности — отсутствие дня и ночи. Спать было просто некогда. Приглашенные «для помыться, отдохнуть» моим соседом этажом выше люди приходили исключительно часам к двум после полуночи. Революция была не только на Майдане и не только днем — она проникала в самые укромные места, и мы этим гордились.

Одежда. Собственно, писать об этом невозможно, это надо видеть. Одежда в первую очередь создавала атмосферу карнавала. Вслед за первыми, состряпанными на скорую руку бантиками на мужских шапках-ушанках (тот же ритуальный, символический андрогинизм) нахлынула волна качественно иных поделок, настоящих изысков, домашних заготовок оранжевого цвета — пальто в розочках из ленточек, веночки, волосы, рюкзачки, украшенные апельсинами, вертепные звезды. И даже манекены в витринах магазинов были разодеты в оранжевое.

Граффити. Собственно, это тот же фольклор, устная речь в письменной форме. Писали везде — на бумаге, стенах и пенопласте, предусмотрительно разложенном там и тут, а также на флагах, одежде и лицах.

Карнавал — не квазижизнь. Здесь все по-настоящему, но оформлено особым игровым образом. На Крещатике были свадьбы (молодежь оказалась особенно податливой чувству всеобщего единения), страсти — «Краще вмерти на Майдані, аніж жити в зоні» — и символические похороны (старого режима, с гробом и другими почестями). Там были и роды с последующим очищением: «Я народився на Майдані, на цьому ложі на світанні, не в одязі, і не в сутані, зате очищений назавжди, я син твій, ненько Україно» (этот стих, как и сотни других, был написан от руки и приклеен на заборе лагеря). И семейный уют — «Моя хата на Майдані».

Правила поведения участников революции резко отличались от общепринятых вообще и даже общепринятых норм бунтарского поведения. Этот «неправильный бунт», поведенческая девиация содействовала тому, что на Майдан потянулись люди, которые обычно к митингам относятся с предубеждением и, как утверждают, никогда раньше на политические манифестации не ходили. У каждого из нас есть совершенно аполитичные знакомые, в эти дни регулярно и с удовольствием приносившие на Майдан бидончики с борщом и пампушки.

А вот женщина, пришедшая поддержать группу бело-голубых, стояла сбоку и очень нервничала, не чувствуя единения со своими единомышленниками. Но в карнавале не бывает зрителей — здесь все участники. Первая волна тех, кто поселился возле Кабмина, растворилась очень быстро. Возможно, поэтому парней с синими флагами возле стадиона «Динамо» впоследствии стерегли надзиратели, пресекая общение с противоположной, оранжевой, стороной и категорически запрещая принимать угощения (парням тыкали в спину палкой и приказывали скандировать «Янукович»). Оранжевые же настырно добивались этого контакта — вопросами, разглядыванием, угощениями и даже флиртом, интуитивно чувствуя инкорпоративную силу карнавала. Сохранять отстраненную, антикарнавальную позицию удавалось с трудом: очень неудачный образ доброго кота Леопольда, которым обозвали кандидата от оппозиции, был, по сути, тоже глубоко карнавальным.

Конфликт между оранжевыми и бело-синими не состоялся. В этом заслуга и карнавального настроения. Дух революции был глубоко феминистским. Борщики и чайки, теплые вязаные носочки и бантики из оранжевых лент — заботливость формировала некий светлый женский образ события. В то время как бело-синие явились в виде угрюмой маскулинной массы. Гендерные образы оранжевой и бело-синей сторон подсознательно уловили и хотят материализовать художники. Они планируют воздвигнуть на Майдане скульптуру: фигуру шахтера из арматуры и угля вместе с фигурой украинской девушки, которую изготовят из тыквы, подсолнечника и кукурузы («одним словом — всего «помаранчевого»).

При других обстоятельствах приезд мрачных и озлобленных мужчин с востока мог бы натолкнуться на сопротивление Киева. Но мягкое женское пространство оранжевой революции расступилось и буквально поглотило эту маскулинную толпу. Шахтеры не были готовы к такой развязке, они были разочарованы, агрессию пришлось буквально топить.

Карнавальная среда, особая картина мира нивелировала, размывала почву, на которой могли зиждиться конфликты. С одной стороны, она цементировала группу изнутри, а с другой — предоставляла неконфликтную среду для внешнего общения с иными цветами. Очень хочется надеяться, что революция с элементами средневекового карнавала закончится новым возрождением.