Август. Милош

Польский поэт и нобелевский лауреат по литературе Чеслав Милош умер в возрасте, который во все времена считался мафусаиловым. Но ему удалось то, чего даже не ожидаешь от поэта, — оставаться творцом до последнего дня жизни. Конечно, это уже не было творчество, ассоциирующееся с молодой поэзией — поэзией открытия жизни. Я бы даже сказал, что это была поэзия долгого прощания. «Молодой человек такой трактат не напишет», — так начинал Милош свой «Теологический трактат», который, кажется, только вчера вышел из печати в «Тыгоднике повшехнем». Но поэзия прощания — это еще не поэзия старости. Старость — тоже манифест, которым человек отделяется от жизни, зачастую — от собственной ответственности за жизнь других. Милош, никогда не отказывавшийся от своей большой гуманистической миссии, не был стариком даже после 90 лет. Он был мудрым. Это нечто иное, нечто присущее только великим классическим поэтам прошлого, так что можно сказать, Милош возвратил эту традицию величавой мудрости в современную литературу. И при этом не выглядел статуей, был чрезвычайно живым, открытым для дискуссии не только с ровесниками, но и писателями новых поколений — в том числе и для дискуссии на мучительные для себя — и для Польши — темы. Я когда-то читал его переписку с литовским писателем Томасом Венцловой о родном для них обоих Вильнюсе. Только, конечно, родиной Милоша был довоенный польский Вильно, а отчизной Венцловы — литовский, однако еще советский Вильнюс. И неожиданно из этой переписки поэтов возникал невероятно привлекательный и какой-то стереоскопический образ города, который просто невозможно было создать даже путем современного путешествия в Вильнюс — литовский и уже не советский... И я признателен Милошу за Вильнюс, который он мне открыл, и за его неутомимое желание открывать новые миры в прошлом — хотя это кажется на первый взгляд почти невозможным...

Я бы мог вспомнить о восточноевропейской традиции творчества Милоша, который был человеком, родившимся в Вильнюсе и влюбленным в Краков, о его осознании единства Европейского континента, родившемся еще тогда, когда о единой Европе наших времен нечего было даже думать. Но тогда придется от первой эмоциональной реакции, связанной со смертью этого чрезвычайного человека, перейти к литературной критике. И дело даже не в этом, а в том, что личность Чеслава Милоша всегда интересовала меня намного больше, чем его творчество. Собрание сочинений останется, поэта и эссеиста Милоша будут изучать в школе. Но не будет того всегда нужного эффекта присутствия поэта, который — как написал о себе сам Милош в стихотворении (я могу его назвать своим любимым), — для того, чтобы почувствовать всю красоту мира, хотел бы взять с собой в ложу оперного театра ежика или хомячка и, прижимаясь щекой к холодному носику, слушать, как маленькое создание реагирует на звуки музыки и голоса певцов... Вот я, кажется, просто пересказал стихотворение, которое должно было потерять огромную часть вдохновения в этом пересказе, но какая трогательная сцена и какое мудрое желание человека, оказавшегося способным понять этот мир и осознать, что в нем действительно стоит ценить...