АПОСТОЛ ПРАВДЫ И ЛЮБВИ В ЭПОХУ ВСЕОБЩЕГО ОЗВЕРЕНИЯ 27 ИЮЛЯ ИСПОЛНЯЕТСЯ 150 ЛЕТ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ В.КОРОЛЕНКО

«Человек создан для счастья, как птица для полёта».

В.Короленко,
рассказ «Парадокс»,
1894 год.

«Полное озверение,
и каждая сторона
обвиняет в зверстве других… Но озверение проникло всюду».

В.Короленко,
из дневниковых записей, 1919 год.

Он делал свои первые литературные шаги и писал во времена, когда на литературном небосклоне сияли имена Льва Толстого и Антона Чехова. Но уже вскорости становится единственным, после Толстого, сильным голосом России.

Его называют последним оппонентом Луначарского, Ленина, большевизма вообще, вольно или невольно сужая идейную, творческую и жизненную платформу этого необыкновенного человека. Писателя, публициста, общественного деятеля, в свое время названного патриархом русской демократии. Автора хрестоматийных шедевров, среди которых «Слепой музыкант», «Дети подземелья», «Без языка», «Сон Макара» и грандиозная четырехтомная автобиографическая эпопея «История моего современника», около 700 статей и очерков, многие из которых были на слуху тогдашнего общества, переписывались от руки. Апостола правды, жалости и любви, народного заступника, борца с черносотенными погромами, скоропалительными смертными приговорами, оголтелым антисемитизмом, кондовым великорусским шовинизмом, геноцидом «малых народов» (Короленко не только опубликовал циклы статей «Мултанское жертвоприношение» и «Дело Бейлиса», но и выступил общественным защитником на связанных с этими событиями судебных процессах и — выиграл их!)

Он одним из первых в России выступил за отмену смертной казни, против изуверских «столыпинских галстуков». Его страстная филиппика, названная так буднично — «Бытовое явление», вызвала бурю в русском обществе.

«Сейчас прослушал вашу статью о смертной казни и всячески во время чтения старался, но не смог удержать — не слезы, а рыдания, — взволнованно писал автору Лев Толстой. — Не нахожу слов, чтобы выразить вам мою благодарность и любовь за эту и по выражению, и по мысли, и, главное, по чувству — превосходную статью.

Её надо перепечатать в миллионах экземпляров. Никакие думские речи, никакие трактаты, никакие драмы, романы не произведут одной тысячной того благотворного действия, какое произвела эта статья».

Писатель гневно осудил кровавую расправу самодержавия над восставшими в 1905 г. крестьянами с. Сорочинцы, разоружившими полицию и вывесившими красные флаги, выступил против запрета полтавского губернатора на провозглашение приветствий на украинском языке по случаю открытия памятника И.Котляревскому.

В.Короленко отказался от звания почетного академика Петербургской академии наук в знак протеста против незаконной отмены выборов в эту академию Максима Горького.

На стезю противления злу, борьбы за правду и гражданские свободы он ступил в ранней молодости. Ещё студентом познал «жандармские любезности», был заключен в Кронштадтскую крепость, сослан сначала в Сибирь, а позже, за отказ письменно присягнуть новоиспеченному царю Александру ІІІ, в Якутию («Я Александру ІІІ не буду присягать, я никогда не лгал, а это было бы ложью»). Весьма показательно, что на всю Россию не нашлось другого такого «отказника».

Духом великого миролюбия и братолюбия проникнуто все творчество писателя. Обладатель огромного литературного дарования, он стал классиком русской литературы. Не был среди первых, но показал великолепные образцы музыкальной прозы, тонкого психологизма, мягкого, чисто украинского юмора, пейзажного мастерства — на уровне непревзойденного И.Тургенева. «Не великоросс, поэтому должен видеть нашу жизнь вернее и лучше, чем видим мы сами», — точно заметил Лев Толстой, указав и на существенный недостаток писателя: «Он умён, но под суеверием науки».

Ему чужда была национальная нетерпимость. Обвинять Короленко в том, что он не писал по-украински, — все равно что упрекать историю в неприемлемости сослагательного наклонения. Несмотря на то, что, по семейным преданиям, короленковский род берет свое начало от миргородского казацкого полковника Ивана Короля, в семье будущего писателя на украинском языке не говорили. В письме к М. Горькому Владимир Галактионович замечал: «Дело в том, что в детстве и в юности говорил по-польски и по-русски. По-украински не говорил никогда и никогда по-украински не думал. Пробовал… просто даже из любопытства, и вижу, что ничего не выходит. Не хочу поэтому и заигрывать с украинской литературой, делая вид, что могу писать по-украински».

Но сознательно избрал местом своего проживания Украину, очаровательную Полтаву, поддерживая дружеские отношения с Панасом Мирным, М.Кропивницким, И.Карпенко-Карым, М.Коцюбинским, Х.Алчевской, Г.Хоткевичем, выступал в защиту украинских селян, защищал права украинского народа на свободное развитие его культуры, национального языка.

Необыкновенно популярный в первые десятилетия прошлого века писатель-правозащитник был широко известен и среди т.н. «низов». Когда в день похорон В. Г. Короленко, 28 декабря 1921 года, в Полтаве был объявлен всеобщий траур, собралось около 40 тысяч человек! Прощальное шествие длилось честь часов подряд…

Здесь мы подходим к особенно сложной главе в жизни и деятельности В.Короленко, когда кошмар русского самодержавия и русской дикости сменился кровавой каруселью ужасов и зверств гражданской войны. Писатель, объективно работавший на революционное обновление мира, и предположить не мог, что вековая борьба демократических сил с самодержавием завершится беспросветной Варфоломеевской ночью, всеобщим озверением. Находясь в эти смутные дни в Полтаве, Короленко воочию увидел бунт, бессмысленный и кровавый. И он ведет подробные дневниковые записи. Город переходит из рук в руки. В январе 1919 года в нем хозяйничали петлюровцы. В Grand Hotel’s разместился их штаб и контрразведка. В одном из номеров собирается суд «и порой расстреливают». Есаул Черняев говорит, что собственноручно застрелил 62 человека.

«И знаете почему? Я был как все. Но когда я приехал в Ромны повидаться с семьей, то в это время большевики напали на нас, убили отца и мать, а жену… изнасиловали на моих глазах…»

— Да, — говорю я, — это ужасно. Это были не люди, а звери…

— Я и убиваю зверей…

— Да, но вы забываете, что кое-кто из них может тоже рассказать что-нибудь подобное. Озверение с обеих сторон и ваши действия, ваша месть только усиливают рост жестокости…».

Но вот кровавая декорация меняется — приходят большевики. Вовсю работает «чрезвычайка»: «… и от чего мы никогда не отказывались, и к чему часто бываем вынуждены прибегать, это — красный террор», — заявляют «Известия Полтавского совета».

«Коммуния» встречает всюду ненависть, — записывает Короленко. — Мелькание еврейских физиономий среди большевистских деятелей (особенно в «чрезвычайке») разжигает традиционные и очень живучие юдофобские инстинкты…

Восстание кипит повсюду и, главное, — деревня вся антибольшевистская, за исключением «коммунистов», которые запугивают остальное население».

Короленко, как всегда, пытается остановить бессмысленные расстрелы, встречается с «начальством», убеждает, доказывает, но… после его посещения оказывается, что те, кому обещана жизнь, уже расстреляны…

В мае к Полтаве приближаются григорьевцы, народ трепещет в ожидании «диканьцев»: «Это дружина, составлявшая в одно время «анархический полк» (на знамени — «Смерть жидам и буржуям)».

Возвратившаяся из Одессы жена рассказывает о безобразиях, происходивших в этом городе при добровольцах и союзниках, куда «съехалось все денежное, и наряду с большой нуждой царит безумная роскошь. Тут собрались реакционеры со всей России… Происходили расстрелы (это, кажется, всюду одинаково), происходили оргии наряду с нуждой, вообще Одесса дала зрелище изнанки капитализма».

Вернувшиеся на время деникинцы принялись за расстрелы «красных агитаторов», но выставили на всеобщее обозрение полуразложившиеся трупы, демонстрируя большевистские зверства.

Наконец в Полтаве утверждаются большевики. Короленко встречается с комендантом «чрезвычайки» Левашовым, который заводит речь… о литературе и просится зайти в гости вместе с заведующим отделом Шипельгасом, который также «писал, знаете ли, статьи и пьесы».

«Мне показалось так странно, что эти люди, так близко стоящие к расстрелам и крови, могут еще думать о литературе, о стихах и «пьесах»…

Анатолий Васильевич Луначарский, один из талантливейших деятелей большевизма и, по определению одной французской газеты, «самый культурный и самый образованный среди министров народного просвещения в Европе», не стоял, кажется, так близко к расстрелам и крови. Он был писателем, драматургом, искусствоведом, критиком, полиглотом, признанным знатоком мировой литературы, толкователем Ибсена, Метерлинка, Марселя Пруста, Пиранделло, блестящим лектором по истории русской литературы, высоко ценившим, в частности, В.Короленко — и как художника, и как общественного деятеля. В одно время даже высказал мысль, что если молодая республика после падения монархии, вырабатывая новые государственные институты, пожелает учредить пост президента, лучшим кандидатом на него мог бы стать Владимир Галактионович Короленко. Но сказано это было, в общем-то, ради красного словца…

Только в перестроечные годы стали известны документы необыкновенной силы — письма Короленко к Луначарскому. Таких писем было шесть, а предшествовал им личный визит наркома к «полтавскому затворнику». Разговор был горячим, но вполне дружелюбным — Короленко тоже с уважением относился к уму и таланту своего оппонента. Тема, в сущности, была одна — большевистский террор. При расставании, уже в городском театре, Владимир Галактионович традиционно попросил о помиловании приговоренных к смерти невинных людей. Луначарский пообещал, но наутро Короленко принесли записку следующего содержания:

«Дорогой, бесконечно уважаемый Владимир Галактионович! Мне ужасно больно, что с заявлением мы опоздали. Я, конечно, сделал бы все, чтобы спасти этих людей ради Вас, — но им уже нельзя помочь. Приговор приведен в исполнение еще до моего приезда. Любящий Вас Луначарский».

В письмах к наркому Короленко утверждал, что деятельность чрезвычайных следственных комиссий представляет собой пример, может быть, единственной в истории культурных народов, а обоюдное озверение достигло крайних пределов. Но неукротимый правдолюб идет дальше. Он ставит под сомнение самый большевистский эксперимент («Энгельс в самом конце прошлого столетия говорил, что даже Америка еще не готова для социального переворота… Самая легкость, с которой вам удалось повести за собой наши народные массы, указывает не на нашу готовность к социалистическому строю, а, наоборот, на незрелость нашего народа… Увлеченные односторонним разрушением политического строя… вы довели страну до ужасного положения… Что представляет ваш фантастический коммунизм? Известно, что еще в прошлом столетии являлись попытки перевести коммунистическую мечту в действительность. Все они кончились печальной неудачей, раздорами, трагедиями для инициаторов… Не создав почти ничего, вы разрушили очень многое, иначе сказать, вводя немедленный коммунизм, вы надолго отбили охоту даже от простого социализма, введение которого составляет насущнейшую задачу современности»).

«Политических революций было много, социальной не было еще ни одной, — утверждает Короленко. — Вы являете первый опыт введения социализма посредством подавления свободы.

Что из этого может выйти? Не желал бы быть пророком, но сердце у меня сжимается предчувствием, что мы только еще у порога таких бедствий, перед которыми померкнет все то, что мы испытываем теперь».

Перешагнули ли мы и этот трагический порог? Для мыслящих людей — вопрос риторический.

Как потом замечал А. Луначарский, он получил всего три короленковских письма, но, посоветовавшись с Лениным (вопрос стоял шире — что вообще делать с «гнилой» интеллигенцией), решил не отвечать.

Человечество живет отработанным паром истории, не всегда удосуживаясь делать из нее надлежащие выводы. Поэтому даже такая частность, как стопятидесятилетний юбилей Владимира Галактионовича Короленко — оппонента зла, откуда бы оно ни исходило, — не окажется в ряду особо заметных.

Как писал тот же А. Луначарский, «дух великого миролюбия и братолюбия, которым был полон Короленко, он-то, конечно, переживет всех нас, и ему отпразднуется триумф, когда придет его время…».

Когда же?