— НА БРАЙТОНЕ ЖИТЬ СЫТНО, НО ТОШНО, — ГОВОРЯТ МОСКВИЧИ. — ТАК НЕ ЖИВИТЕ! — ОТВЕЧАЮТ БРАЙТОНЦЫ

Есть такие люди, книги, кинофильмы, песни, места, которые в первом приближении выглядят не совсем такими, каковы они на самом деле. Брайтон-Бич — одно из таких мест. Оно уже перестало быть просто географической точкой — местом поселения русских. Оно еще и некий аттракцион — приезжающих сюда везут показать, как живут наши, говоря, часто с косой усмешкой: «Вот она — Америчка...». Это одно из первых и самых распространенных заблуждений. Это — не «Америчка», хмельная от достатка, и вовсе не так живут «наши». Это — Брайтон. Это — «что-то в отдельности», хотя это отдельное и обладает чертами общего.

Меня впервые привез сюда друг на тысячедолларовом «стейшен-вагене», который казался мне совершенно необозримым. Был вечер. Наш четырехколесный корабль, оставив слева по борту своды арки, державшей на себе линию сабвея, свернул на пустынную улицу. Над нами февральский ветерок трепал желтые транспаранты «Brighton is back». Я спросил, что это значит. Мой друг ответил: «Брайтон вернулся к жизни». Ты себе не представляешь, что здесь было раньше. В начале века это был курорт. Как у нас 16-я станция Большого Фонтана. Рестораны, лечебницы, аттракционы. Потом все это кончилось. В начале 70-х здесь был страшный бандитизм. Наркотики, проститутки, грабеж. Потом сюда приехал Меир Кахане со своими парнями. Они здесь навели порядок. Сейчас здесь хорошо».

На первый взгляд, чтоб было «хорошо», так нет. Лица латиноамериканской внешности увязывали в пачки картонные коробки и выстраивали их у опор сабвея. Судя по массивным болтам, опоры были свинчены в первой половине века. Ветер вырывал из переполненных урн обрывки газет и гнал их по тротуару. Непредсказуемыми зигзагами взмывали вверх белесые пластиковые пакеты. В овощных лавках поздние покупатели склонялись над лотками с товаром. Под вывеской «Аптека» мерзли двое в пыжиковых шапках, куцых кожаных куртках и трепещущих спортивных шароварах. Экскурсия кончилась стремительно: «Это наш книжный — «Черное море», в Союзе ты о таких книжках только мечтал».

Днем все это выглядело ненамного лучше. Проявились вывески и объявления: «Пельменная Капучино», «Здесь продается новая кассета Миши Боцмана», «Турка по сэйлу. 1 паунд — $2.49».

Пожилые люди ковырялись в развалах овощей, выискивали лучшее из самого дешевого. Одна дама сообщила другой: «Только что на 12-м Брайтоне выбросили цыплят по руб-сорок. Идите возьмите, пока не разобрали».

В десятке метров у книжного лотка шел торг:

— Сколько этот Иосиф Флавий?

— Двенадцать.

— Десять.

— Двенадцать.

— Десять. Кто здесь будет читать Флавия?

— Вы думаете, вы один такой умный? Мне уже двое давали по одиннадцать.

Многократно побывав на Брайтоне, я затрудняюсь охарактеризовать его. Описать вкратце. Москвичи, как сообщает новый еженедельник «В новом свете», представляют себе Брайтон таким: «Это очень грязная улица с кучей машин и русских магазинов, где ходят наши расфуфыренные одесситки и московские «хачики» в адидасовских костюмах. Народ там живет веселый и наглый. Говорят только по-русски и английский учить демонстративно не желают. Негров там бьют, а корейцев используют в качестве домработников. В кафе сидит русская мафия, а Вилли Токарев поет им песни. Жить там хоть и сытно, но тошно».

У нью-йоркского художника Саши Захарова есть работа — «Образ России в сознании среднего американца». На картине изображен тоскливый пейзаж с пятнами первого снега на ржавой земле и фигурками людей, о занятии которых рассказывает сопроводительный текст: «Дикари убивают цивилизованных белых людей в снежной пустыне и, вероятно, едят их в связи с постоянной нехваткой продуктов».

Понятно, что все это сделано с большой долей иронии, но эта ирония небезосновательна. Конечно, американцы думают не так. Во всяком случае, не все думают так. Но стереотип обладает свойством одновременно и соответствовать действительности и не соответствовать ей. Да — грязная улица Брайтон-Бич авеню. Не вся, конечно, но первые семь кварталов действительно не блещут. На Пятой авеню чище. Но на каком квартале Пятой можно найти три-четыре продуктовых магазина? В каком месте Пятая накрыта грохочущей крышей сабвея?

Говорят, что в основном здесь живут пенсионеры. Получатели пособий и «восьмой программы». Во всяком случае, так было. Сейчас картина как будто меняется. Раньше наши старики стремились поселиться здесь, поскольку здесь были русские врачи и русские магазины. Сейчас они есть везде. Недавно в Бенсонхерсте останавливаю машину возле подъезда дома, где стоит пожилой мужчина. Спрашиваю, где крохотная улочка, которую я не могу найти в своем дорожном атласе. Старик отвечает на чистом русском языке: «Сори, ноу спик инглиш». Что занесло его сюда, а не на Брайтон, где ему теоретически полагается быть?

Сегодня уже очевидно, что русских в Нью-Йорке столько, что они не нуждаются в Брайтоне, как в спасательном круге. И в других городских районах всегда есть кто-то, кто переведет или поймет несколько полуанглийских с грехом пополам слепленных слов.

К тому же Брайтон, после того, как «вернулся», слишком подорожал. Не всякому старику он теперь по карману. Повезло старожилам. Тем, кто приехал сюда лет десять назад.

Леон Богорад, владелец одной из старейших на Брайтоне компаний по торговле и сдаче недвижимости «ELBE BROKERAGE», говорит, что сегодня цены здесь поднялись до уровня квинсского района Форест-Хиллс, одного из самых дорогих за пределами Манхэттена. То есть, месячная аренда квартиры с одной спальней в приличном доме — от 750 долларов и выше. С двумя спальнями — от 900 долларов и выше.

«Да, здесь высокая стоимость жилья, — говорит Леон, — но при этом масса других удобств. Вы доплачиваете за квартиру, но вы экономите на продуктах. Дешевле продуктов, чем здесь, просто не бывает. Потом, рядом море. Связь с Манхэттеном отличная. Наконец, многие предпочитают жить среди своих. Не вижу в этом ничего дурного. Когда-то это место было раем для стариков. Сейчас наши основные клиенты — люди в возрасте от 30 до 40. И я не могу сказать, что у меня очень много квартир в аренду. Если появляются, их моментально снимают».

Каким бы ни было население Брайтона в массе, всегда в его среде есть фигуры экстраординарные. Их присутствие здесь разрушает любой стереотип.

Временами на Брайтоне появляется знаменитый бразильский композитор Володя Островский, по мотивам жизни которого можно написать роман. «И вот в первую нашу ночь, — рассказывает мне мой композитор, сверкая своими большими одесскими глазами, — кто-то стучит палкой в окно. Я спрашиваю ее: «Кто это?» Она: «Это мой первый муж». Я ей: «Как! Ты же говорила, что он повесился два года назад!» «Ну, так это его дух, это что, как-то меняет дело?!»

Здесь же на Брайтоне поселился один из столпов нонконформизма советских времен — Константин Кузьминский. Автор стихов и многотомного труда о советском поэтическом и художественном подполье, Кузьминский обитает в заваленной книгами, рукописями, полотнами и инсталляциями квартирке в зеленом переулке, куда стекаются из года в год люди, делающие в той или иной степени погоду в искусстве как диаспоры, так и метрополии.

Супруга поэта и культуртрегера Эмма быстро перечисляет достоинства, которые держат их в этом районе: «Русские магазины. Костя очень любит русскую еду. Потом море. До пляжа пять минут ходу. Ночью я вывожу туда побегать наших борзых. (В доме Кузьминских их три. — В.Я.) В городских условиях лучше места не найти».

— А публика? — спрашиваю я Эмму.

— А что публика? Публика южная. Да, это, конечно, сразу слышно. Ухо сразу отличает. Ну, и манеры. Но, что ж поделать, юг всегда такой был.

Это «юг всегда такой был» — еще один ключ к пониманию Брайтона. Когда-то Довлатов поделил американскую иммиграцию на две части. Одна проживала к северу от линии Москва — Рига, другая — к югу. Первая стала селиться в Квинсе, вторая на Брайтоне. Потом все смешалось — в Квинсе начали селиться евреи из среднеазиатских республик.

«Советский народ» существовал в качестве общности только в теории. На практике, с одной стороны, были москвичи и ленинградцы, с другой — «хачики» всех сортов и народов. «Там» их не любили так же, как и здесь. Их южная экспансивность ощущалась во всем: речи, манерах, одежде.

Вопрос одежды мне представляется особенно занятным. Ниже следует резюме разговора с несколькими компетентными лицами:

— Русские всегда следят за модой. И они хотят, чтобы это было видно со стороны. Взять хотя бы обычную футболку. Мало, чтобы она была хорошей фирмы. Надо, чтобы через всю грудь было написано золотыми буквами — «Шанель». По той же причине наши дамы стремятся одеваться либо как знаменитые манекенщицы, либо как девочки из Гринич-Вилледжа. Но при этом первые сидят либо на диете, либо на кокаине, а все вторые — на копченостях из брайтонских продуктовых магазинов.

И, конечно же, нельзя сбрасывать со счетов южную кровь, текущую в жилах брайтонцев. Если обратиться к истории костюма, то на юге в одежде всегда много золота, блеска, украшений. К северу эта цветовая энергия затухает. Это видно не только на примере наших брайтонцев. Довольно похоже одеваются итальянки. В ресторанах — те же черные платья с обилием золотых украшений. То же и в мужской одежде. Шелковые рубашки с растегнутыми воротами, демонстрирующие могучую волосатость тел, золотые цепи, браслеты, перстни. Это тип с Ближнего Востока. Обвинять этих людей в принадлежности к южной культуре по меньшей мере глупо.

Софья Винокур из «Интернешенела», не будучи специалисткой в вопросах истории костюма, но будучи брайтонским старожилом, с возмущением говорит по поводу замечания о «расфуфыренных одесситках»: «Они не понимают, что все эти одесситки здесь вкалывают, как каторжные. А одеваются они так, как они хотят одеваться. И они имеют на это полное право».

О местной публике отчасти можно судить и по тому, какие книги здесь читают. На лотках, выстроившихся напротив продуктовых магазинов, рядом с «Богатыми, (которые) тоже плачут», «Космическими вампирами» и сборником рекомендаций «Как заниматься любовью шесть раз в неделю», полный набор книг, о которых, приехав сюда, я действительно только мечтал: Бродский, Бердяев, Гумилев, Набоков, Кафка, Пруст... И раз это есть, значит покупают. А раз покупают, то и читают. Это характерная черта здешней жизни. Нет резона приобретать книги, как мебель, — дорого и не перед кем красоваться своей интеллигентностью.

Когда я пытаюсь выяснить, какой писатель самый популярный в русской эмиграции, ответ меня просто сражает: тот же, что и в России, — Эдуард Тополь. Это имя я слышу от нескольких брайтонских лоточников и его же мне называет Жанна Орликова из книжного магазина «Черное море», добавляя: «И, конечно, Довлатов. В последнее время стали интересоваться Игорем Буничем. Если говорить не о художественной литературе, то очень много покупают книг о том, как следить за здоровьем. Например, «Чудо голодания» Брэга».

А если говорить не о высоком, а о бытовом? Алла Федоровна Кириллова, получательница пособия Эс-эс-ай для пожилых, рассказывает: «На днях по русскому телевидению показывали Одессу. «Привоз» показали. Мясо — 500 тысяч купонов. Масло — тоже что-то в этом роде. Буханка хлеба — кажется, 50 тысяч. Старуха какая-то говорит, что пенсия у нее 700 тысяч купонов. Это значит, она может купить в месяц кило мяса. А ей же еще надо за квартиру, за свет, за газ заплатить. Я не знаю, что бы я сейчас там делала...»

Не поворачивается язык спросить: «А не тошно ли вам на Брайтоне, Алла Федоровна?»

Владелец «Белой акации» Семен Фельдман говорит: «Кто из них знает, как мы поднимали этот Брайтон? Наркотики, проститутки. Вечером было просто страшно выйти на улицу. Посмотрите, что делается сейчас. Посмотрите, какие толпы наших иммигрантов собираются в теплые вечера на бордвоке. Это же другое место. Как произошли эти перемены? Чтоб это понять, надо здесь пожить и поработать. Это сделали мы, которые здесь работали по 24 часа в сутки. Это сделано нашим потом и нашей кровью. Если кому-то здесь не нравится, так пусть он здесь не живет!»

Вилли Токарев, в лице которого москвичи видят главный атрибут брайтонской мафиозно-ресторанной культуры, недавно вернулся из поездки по странам СНГ, где он провел 7 месяцев. Это дает основание считать его в большей степени принадлежащим к культуре метрополии. Что касается мафии, перед которой он поет в Америке, то Вилли говорит:

«Я недавно выступал в Тольятти. 28 человек сняли ресторан и пригласили меня выступить перед ними. Я не знаю, мафия это или нет. В конечном итоге, им нравятся мои песни, они хотят меня послушать, они платят. Когда в Москве я собираю аудиторию в концертном зале «Россия», я думаю, что большая часть людей, которые туда приходят, это такие же обычные работающие люди, какие приходят послушать меня на Брайтоне в «Одессу».

Один из менеджеров «Одессы» сообщает мне, что 70 процентов посетителей ресторана — приезжие из СНГ. «Если это мафия, — говорит он, — так это их мафия».

Где-то я читал, что Брайтон уже пережил свои самые буйные времена. Свой расцвет. Можно предположить, что этот восторг по поводу некогда бушевавшей здесь жизни — реакция на сообщения о привлечении к уголовной ответственности бывших брайтонских воротил, занимавшихся торговлей неучтенной нефти и отмывкой наркоденег. Их «посадка» стала рубежом, за которым осталась другая жизнь.

Если не ошибаюсь, П.Вайль и А.Генис даже высказались как-то по этому поводу, сказав, что Брайтон еще только ждет своего Бабеля.

Действительно, среда как бы располагала к появлению бытописателя брайтонских нравов с нелегальными коммерческими операциями и перестрелками под гром «семь сорок». Может быть, отсутствие такого брайтонского Бабеля свидетельствует как раз о том, что жизнь здесь не совсем такая, какой она видится издалека. Как людям литературным, так и нелитературным.

Может быть, Брайтон еще не сложился. Он еще не стал мифом, от которого могла бы оттолкнуться литература. Он еще носит слишком явные следы нашествия относительно недавней волны иммиграции. Именно на эти следы обращают внимание москвичи. На эти же приметы обращают внимание и те, кто, начав на Брайтоне свою американскую жизнь, переселяются отсюда в другие, более американизированные районы. В этом можно наблюдать своеобразный комплекс иммигрантской неполноценности. Бегущие хотят скорее порвать с прошлым, стать американцами. С годами многие из них начинают понимать, что американцем стать не получается. Даже при блестящем знании языка. Часто даже не то, что не получается, — не хочется. Неожиданно начинаешь понимать, что Америка не совсем такая, какой ты ее себе представлял. Что американский полицейский может быть таким же дуболомом, как кишиневский милиционер. Что купленный за большие деньги адвокат может доказать присяжным, что черное — это белое. Что реклама — могучий двигатель торговли самым последним дерьмом. Что гомосексуализм не извращение, а идеология. Что нет ничего тоскливее американских разговоров о домашних кошках, собаках, машинах, домах, моргиджах.

Природа берет свое, тебя снова втягивает в сферу тех интересов, которыми ты жил раньше. В среду, в которой ты всегда существовал. А для существования этой среды нужна какая-то закваска, и этой закваской является Брайтон-Бич. Его критикуют, над ним смеются, его не любят. Но факт тот, что на глазах обрусевают окружающие Брайтон-Бич районы: Манхэттен-Бич, Шипсхед-Бей, Грэйвзенд, Бенсонхерст. Здесь не только снимают квартиры, здесь покупают недвижимость, здесь оседают надолго относительно молодые люди. Волны этого демографического взрыва ощущают на западе, в Бей-Ридже, и на востоке, в особняком стоящем Милл-Бейсине. На полуострове, где многие дома стоят больше полумиллиона долларов, по некоторым сведениям, русских — более 60 процентов. Этим освоением Большого Нью-Йорка наша иммиграция обязана исключительно Брайтон-Бичу, небольшому плацдарму, на который выбросило в начале 70-х первую волну нашей иммиграции.