Академик Владимир Семиноженко: «иногда надо быть неудобным…»

Затяжной спор украинской политической элиты на тему, за какое звено тянуть, чтобы поправить дела в стране, в последние годы происходит под шум фанфар по поводу экономического подъема. Сомневающимся в украинском экономическом чуде показывают вереницы дорогих домов, повсеместно растущих в столице, и стада шикарных машин…

Вот это как раз и есть верные признаки того, утверждают оппоненты апологетов украинского успеха, что цепь тянем не за то звено. Они даже предрекают, что такие успехи рано или поздно кончатся плохо, если не будет серьезной структурной перестройки экономики. Наиболее глубоко копающие критики обращают наше внимание на стратегические шаги России. Там создали стабилизационный фонд — своеобразную копилку на черный день — и с его помощью перестраивают промышленность на инновационный лад, чтобы выйти через некоторое время на мировой рынок не с сокровищами недр, а с плодами человеческого ума.

Из Национальной академии наук Украины в правительство время от времени поступают предложения, как избежать падения на крутых поворотах в международной экономической гонке. Однако то ли предложения не особенно убедительные, то ли вес украинской науки в обществе настолько подупал, что на нее не обращают внимания, но толку от многочисленных проектов, семинаров и форумов на тему инноваций что-то не видно.

Попытки отдела науки «ЗН» получить ответ на вопросы о том, «верной ли дорогой идем, товарищи?», не получили отклика ни в президиуме академии, ни в МОН. Здесь предпочитают сидеть тихо, «не высовываться», кардинальные вопросы жизни страны не комментировать и со своей точкой зрения общественность не знакомить. Поэтому в редакции еженедельника были даже удивлены, когда академик Владимир Семиноженко согласился на интервью. Итак…

— Владимир Петрович, прежде всего, хотелось начать с неудобных вопросов…

— Пожалуйста, это ваше право.

— Вы за последние годы работали в качестве депутата Верховной Рады, министром науки и технологий, дважды как вице-премьер, сейчас вы вице-президент Национальной академии и…

— Почему-то меня все называют вице-президентом, хотя я просто член президиума НАНУ. Уже двенадцатый год. И это меня вполне устраивает.

— Скромный мундир не жмет после предыдущих должностей?

— Скорее нет, чем да. Скажу даже, что есть некоторые преимущества — моя нынешняя позиция дает возможность чувствовать себя более свободно. А выход собственным инициативам дает положение советника Президента — роль скорее экспертно-консультативная, но когда у меня появляется достаточно перспективная идея, я ее согласовываю, а затем сам и реализую. Кстати, для меня это более комфортная ситуация — приятнее самому выбирать технологию внедрения. Круг задач, которыми занимаюсь, достаточно велик. Это интересно…

— Когда вы занимали должность министра, у вас был масштабный замах еще в 1996 году на внедрение инновационной политики. Многих тогда неприятно поразил ваш уход в Верховную Раду, потому что инновационная программа, по мнению экспертов, — самое первостепенное, что нужно сделать в Украине. Какие у вас были мотивы?

— Я и сам сейчас с сожалением думаю об этом. Но в 1998-м нужно было идти в парламент. Как говорится, каждый умен задним умом…

— Тем не менее, последние два года только и слышно об инновациях. Говорят об этом все, кто может членораздельно произнести мудреное слово, а что толку?

— Хочу сказать, что стратегически довольно много сделано. Мы часто занимаемся самобичеванием, сетуем, что у нас ничего не получается. Это не так. За период независимости было принято достаточно много сильных решений. Так, Украина поступила смело, создав Государственный комитет по науке и технике. Его тогда возглавил Сергей Рябченко. До того комитет по науке был только в Советском Союзе. Тогда же начали создаваться первые программы, делались первые шаги в инновационной политике. Так что мне пришлось лишь увеличить масштабы и придать более практический уклон этому направлению, опираясь на свой опыт работы в химической промышленности, оборонке…

Но, с другой стороны, если сравнить с тем, что осуществлено по этой части в мире, в ЕС, мы не сделали и десятой доли необходимого. Конечно, у нас есть новый закон о науке, принятый еще тогда, когда мне приходилось за это отвечать. В то время мы законодательно провели нижнюю границу финансирования, которая должна идти на науку и технологические исследования из бюджета, — 1,7 процента ВВП.

— Но в реальности того нет...

— Это уже не вина закона, а задача правительства. Если само общество не восприняло это как нижнюю планку, любое, даже самое распрекрасное коалиционное правительство будет планировать лишь 0,4 процента, хоть бейся головой о стенку.

Еще одно достижение того времени, которым можно гордиться (кстати, этого не сделала ни одна из постсоветских стран) — мы обеспечили надежные социальные гарантии ученым. Сегодня они получают достойную научную пенсию. А препятствий на этом пути было немало. Пришлось проводить закон даже не через правительство, а через депутатов при поддержке Президента. В то время мне пришлось, как бы точнее сказать, проталкивать этот проект. Я благодарен многим коллегам и членам комитета Верховной Рады, персонально президенту Академии правовых наук Василию Яковлевичу Тацию, который вместе со своими сотрудниками много времени посвятил юридической шлифовке закона.

— Тем не менее к закону есть претензии. Надеялись, что он откроет молодым ученым места в НАНУ, которые занимают представители старшего поколения. Но этого не произошло. Кроме того, пенсия создала социальное напряжение в обществе — трудно объяснить простому человеку с минимальной пенсией, почему некоторые научные работники получают по четыре тысячи гривен и больше. За что им такая привилегия — лишь только потому, что Семиноженко в Верховной Раде пролоббировал их интересы?

— Обвинение в том, что академики получают сверхпенсию, не совсем справедливо, потому что чрезмерные пенсии «накрутили» себе отраслевики, получавшие очень большие суммы за внедрение результатов своего труда. Все это можно отнести к издержкам закона. Нужно было продолжать совершенствовать закон. А что касается идеи закона, она была разумна, благородна и направлена на то, чтобы людям старшего поколения в науке была предоставлена возможность трудиться на общественных началах, получая 90 процентов предыдущей зарплаты. Оставить ученого без работы — все равно что лишить его жизни. Тот же академик Гулый, которому за 90, приходит каждый день на работу. Академику Костюку недавно исполнилось 80 лет, и дай Бог каждому такой научной формы, в какой находятся эти замечательные ученые. Мы думали, что ученый-пенсионер освободит место ученику, которому захочет отдать творческое наследие, вместо себя поставив его заведующим отделом, лабораторией, директором института. В этом была идея…

— Почему же она не сработала?

— Поначалу она работала. Затем появилась инициатива некоторых ученых старшего возраста, которой из этических соображений было очень трудно возражать. Появились поправки к закону. Кроме того, надо учитывать — из-за того, что выпало целое поколение ученых, старшему поколению приходится нести большую часть нагрузки. Люди, которым сейчас за 65, создают настолько авторитетную атмосферу в научных кругах, что благодаря ей наука и держится. С другой стороны, даже в таком виде закон приводит не к таким уже большим потерям бюджета. Зачем тратить силы на новые изменения?

Тем не менее, некоторые организации, например НТК «Институт монокристаллов» НАНУ, за который я отвечаю уже 20 лет, не имеют ни одного исключения из этого закона — у нас можно оформить пенсию хоть в восемьдесят лет. Но если оформил, переходишь на работу по контракту одновременно с пенсией. Научное сообщество давно сформировало свои критерии, которые прекрасно работают. Конечно, в разных научных цехах они отличаются.

Я выходец из цеха физиков-теоретиков. У нас существовали совершенно четкие правила. Сейчас, к сожалению, в некоторых институтах следуют другим правилам. Поэтому даже начали различать — доктора советской поры и «новоиспеченные».

— Владимир Петрович, вы достаточно откровенно отвечаете на вопросы, связанные с Кабмином, Верховной Радой, но фактически не ответили прямо ни на один вопрос, связанный с положением дел в Национальной академии наук. Из чего можно сделать вывод, что отношения в правительстве и в других властных структурах гораздо демократичнее и открытее, нежели в НАНУ. Это действительно так?

— Если воспользоваться банальной формулой, то сила и одновременно слабость академии в ее консерватизме. «Умеренный консерватизм» позволил сохранить многие ценные качества, которые растеряли другие структуры…

— Сохранение — это замечательно. Но ради чего? НАНУ уже давно пора показать обществу, на что она способна. А так создается впечатление, что верхи не хотят трогать академию и только и ждут, когда она исчезнет естественным путем, чтобы затем создать на ее основе что-нибудь более работоспособное. Тем временем пример нашего северного соседа показывает, что академию можно сделать активной и действенной. Там уже уменьшили количество отделений и прочее и прочее. В Москву ездили руководители НАНУ — Шпак и Патон. В Национальной академии ожидали перемен, но все осталось на прежних местах. Что же мешает нам сдвинуться с места в НАНУ? Неужели для этого нужен свой Путин?

— Возможно, и Путин…

— Все-таки смею предположить, что президент, вышедший из спецорганов, не может лучше разбираться в науке, чем наш гарант, который все-таки руководил хай-тековским предприятием. В чем же дело? Почему у нас все так застыло?

— Леонид Данилович, конечно, разбирается в этих проблемах достаточно хорошо и, более того, активно ратует за их решение. Но почему-то у нас принято думать, что все зависит от Президента. Очень много решает президентское окружение, которое состоит почти сплошь из гуманитариев. Я не хочу ничего плохого сказать об этих людях, но современные инновационные проблемы многие понять не могут. Это объективно очень сложно. Вот и стоим на месте…

Россия в преобразованиях идет впереди нас. Причем там тон задает не только РАН. Не в меньшей степени играет в этом роль и новое Министерство образования и науки. Важно, что административные реформы, происходящие у наших соседей, полностью соответствуют тому, что делается в Европе. Министерство образования и науки России — это, по сути, Министерство науки постиндустриального развития и образования. Там во главу угла ставится конкурентность экономики. Новые технологические приоритеты должны обеспечиваться новыми научными учреждениями, законодательной ролью государства и прямой поддержкой правительства. Высшее образование должно интегрироваться с наукой. Для такого высшего образования нужна и соответствующая средняя школа. Нужно еще и соответствующее воспитание духа детей — необходимо воспитывать лидеров в раннем возрасте, выявлять способности. Вот их логика.

— А что у нас?

— У нас на первом плане социальные проблемы учителей и некоторые узкие вопросы среднего образования. Если речь заходит о высшем образовании, мы слышим лишь о Болонском процессе, который нельзя рассматривать сегодня как самоцель. Можно найти немало и других существенных различий в наших подходах с Россией и Европой… Это сейчас большая проблема — уровень работы МОН в научно-технической и научной сфере.

— Вы не первый из ученых, кто отмечает, что российская наука и образование гораздо целенаправленнее движутся в Европу, чем мы. Об этом свидетельствует и рейтинг пятисот университетов разных стран, который опубликовал недавно авторитетный Шанхайский университет. В этот список лучших вошли около двухсот американских университетов, сорок два английских, три польских и чешских вуза, два российских, но ни одного украинского. И после этого можно с олимпийским спокойствием утверждать, что у нас качественное высшее образование?

— Кажется, Жванецкий сказал, что рейтинг — это важное сообщение тупого другому тупому. Но в конкретных областях человеческой деятельности очень важно знать, какое место среди других учебных заведений занимает вуз, в который хочет поступать молодой человек. Недавно в России также провели рейтинги вузов. Первое место занял Московский университет, второе и третье делят Санкт-Петербургский университет и Московский физико-технический институт. Один из ведущих в прошлом российских вузов — Новосибирский университет — скатился ниже двадцатки, что отражает объективный процесс утечки научных кадров из этого города. Очень показателен тот факт, что Ленинградский университет им. А.Пушкина, уступив Адыгейскому и многим другим провинциальным, плетется где-то в конце пятого десятка. Что к этому добавить?

Может, это для кого-то и обидно, но с рейтингами нужно считаться. И если ни один наш университет не вошел в пятисотку, то это уже неприятный звоночек. В Украине определяются рейтинги только среди медицинских университетов. Это инициирует соревновательность между вузами. Показательно, что отнюдь не Киевский медицинский университет занимает в нем первое место...

— К рейтингам у нас вообще болезненное отношение. «ЗН» не раз публиковало индексы цитирования известных ученых академии. Это сразу же вызвало нарекания. Недавно газета «Світ науки» опубликовала статью Богдана Кияка, в которой он привел индексы цитирования работ, сделанных за средства государственных грантов. Это также вызвало негативное восприятие, потому что именитые ученые увидели себя в невыгодном свете…

— Да, к индивидуальным рейтингам отношение такое же снобистское, постсоветское, потому что всем становится видно, как тебя цитируют коллеги в мире. Например, мы в Институте монокристаллов ежегодно следим за рейтингами наших физиков и химиков. Мне, например, приятно, что, хотя в физике давно активно не работаю, по цитированию среди физиков у нас в НТК я по-прежнему на первом месте…

— За счет чего? Неужели и у вас в институте существует такое уродливое академическое явление, когда сотрудники берут директора в соавторы?

— Отнюдь нет, это за счет ранних работ. В основном семидесятых—восьмидесятых годов, когда я еще не был начальником. В них, оказывается, еще есть свежие идеи. Среди химиков, несмотря на существование у нас маститых старейшин, первое место в рейтинге занимает Олег Шишкин, которому нет и сорока. В конце концов, обижаться на весь мир, что на тебя не ссылаются, неразумно.

Вообще борьба с рейтингами показывает, что мы прячемся от проблем, вместо того чтобы решать их. К сожалению, связи между эффективностью работы и размером бюджетного финансирования для институтов в НАНУ нет. Я об этом говорю не только сейчас, но и на президиумах НАНУ. НТК «Институт монокристаллов» все время наращивает количество зарабатываемых и привлекаемых денег, но при этом процент его государственного финансирования в рамках академии законсервировался на уровне 1995 года. Хотя пропорционально должно бы повышаться и государственное финансирование. Такая система не работает у нас. Вот это одно из самых слабых мест в организации украинской науки.

— Недавно на технической выставке я увидел вереницу сварочных аппаратов разной мощности, на которых было написано крупно: «Патон», «Патон»… Такой памятник гораздо надежнее, весомее, чем тот, который поставили президенту НАНУ из бронзы возле президиума НАНУ. Это высший и очень объективный рейтинг…

— Борис Евгеньевич и его Институт электросварки для меня является высоким образцом. Если говорить без обиняков, то НАНУ имеет только два научно-технических комплекса — в Институте электросварки и в Институте монокристаллов. Не случайно именно у этих научных учреждений два ведущих технопарка в Украине. Эти организации работают не на выпрошенные у государства деньги.

Мы давно поняли: мало создать хорошо работающий научный институт. Нужно создать объединение разных организаций под одним брэндом. Тогда брэнд работает на каждую из входящих в комплекс организаций, а организация работает на брэнд. Да, такие организации отчасти теряют самостоятельность, но взамен получают возможность участвовать в больших проектах, которые и помогают выжить в сложное время.

— Вы с такой ностальгией вспоминали о своих научных достижениях, однако в вашем голосе не слышно радостных ноток при рассказе о менеджерской стороне своей деятельности. Это странно хотя бы потому, что хороших исследователей в Украине достаточно много. В конце концов, уже известно, как отобрать способных молодых людей и из них подготовить классных ученых, а вот с менеджерами в Украине хоть караул кричи. Катастрофически мало их в среде ученых. Вы что, как и большинство ученых, считаете, что научный менеджер это что-то от лукавого и к науке не имеет никакого отношения?

— Я вполне понимаю людей науки, которые не хотят заниматься менеджерской деятельностью и смотрят на этот труд с пренебрежением. Согласен, что на Западе в научном сообществе ученые без всякого удовольствия соглашаются побыть некоторое время на должности директора. Они искренне считают, что это отвлекает их от научной работы, в которой ученый видит смысл своей жизни. Такое отношение к директорству в устоявшемся обществе, где все налажено, где важность и значение науки все понимают, естественно. Но у нас же все по-другому — старые отношения и связи в обществе нарушены, а новые только нарождаются. Наука требует реформ. Здесь приходится заниматься работой, в которой нет ничего романтического.

Вот недавно я вынужден был собирать визы для одного дела, которое нельзя было откладывать. Но у нас в НАНУ, как и везде, — время летних отпусков. Пришлось побегать по кабинетам, убеждать замов, писать какие-то гарантии, чтобы собрать подписи. Поверьте, это все навевает тоску. Но приходится заниматься, поскольку без этого дело застопорится. Поэтому так приятно вспоминать время, когда я занимался чистой наукой. В других областях человеческой деятельности нет такой честности и объективности. Возможно, поэтому и ностальгия по тому интереснейшему периоду, который мне пришлось пережить в первые годы моей деятельности…

— По-видимому, вы романтик. Наверное, поэтому пробуете себя и в других видах деятельности — рисуете, поете, занимаетесь спортом. Что этим вы собираетесь доказать себе и обществу?

— Этим ничего. Просто у любого нормального человека должна быть отдушина, занятие, за которым он мог бы расслабиться. Считайте, что это мой релакс…

Но мы отвлеклись — я не ответил на важный вопрос об отношении к менеджменту. Конечно, я согласен, что главная беда научных организаций новейшего времени — неудачный менеджмент. В переломный кризисный период, начиная с 1994—95 гг. и частично в 1996 году, нужно было правильно построить работу. Тогда открывались большие возможности. Их надо было использовать. Хочу сказать об особенностях нашей работы в тот период — мы тогда создали несколько организаций — юридических лиц, первыми в Украине зарегистрировали концерн из научных организаций. Каждой из них предоставлялась большая свобода, в том числе и выживать. Но при этом работала система довольно жесткого управления.

Сейчас начинается новый этап, когда академические институты вместе с созданными ими хозрасчетными структурами, совместными предприятиями с разными формами собственности должны создавать финансово-промышленные группы. Самое главное при этом — чтобы инвестиции пошли в науку…

— Вокруг этих групп уже поломано немало копий. Хотя бы намек на то, где такая финансово-промышленная группа есть в Украине, можете привести?

— Думаю, зародыш большого конгломерата, где главный принцип — высокие технологии, просматривается у нас в НТК в Харькове и теперь уже в Киеве. Мы стараемся находить новые направления, в том числе и экономически эффективные, на стыках наук: от генной инженерии до производства готовых приборов, от субстанций для фармацевтических препаратов до иммунно-биологических, от теории дендримеров до поисков новых люминесцентных зондов для диагностики человека, от механизмов мутации молекул ДНК до одномолекулярной спектроскопии. Еще немало людей исповедует ошибочные стереотипы, что наука делается маленькими группами. Нет! Сегодня серьезная и сложная наука делается только большими, финансово-мощными научными коллективами.

— То есть «Монокристалл» — это академия в миниатюре?

— Я слышал критические замечания, мол, Семиноженко создает свою малую академию. На самом деле наоборот — создавая такие «малые академии» внутри большой — мы усиливаем НАНУ, которая сегодня является значительным фактором стабилизации отношений государства к науке. За примерами далеко ходить не приходится — если бы не было академии, у нас с наукой была бы такая же ситуация, как с отраслевыми институтами в Минпромполитике. Именно благодаря существованию НАНУ удалось выжить многим институтам. А такие институты, как электросварки, монокристаллов, металлофизики, даже усилились за это время…

— А Институт физики полупроводников?

— Мы ожидаем, что и он сможет усилиться, в том числе и за счет совместных работ с Институтом монокристаллов, учитывая, что мы занялись восстановлением в Украине микроэлектроники. Жаль, что теперь нам в этом приходится догонять Россию и даже Белоруссию. В России понимают, что нужно срочно перестраивать экономику и опираются в этом на двадцатимиллиардный (в долларах) фонд стабилизации, который создается благодаря благоприятной конъюнктуре цен на нефть.

Нам бы у них поучиться — сидим на стали и чугуне, пользуемся вовсю конъюнктурой рынка, отрасль получает сверхприбыли, а мы даже не задумываемся над созданием собственного стабилизационного фонда. А ведь только изменение структуры экономики может превратить Украину в более конкурентоспособную страну. Сейчас максимум 3—4% во всем объеме производства реального сектора экономики создают высокотехнологические отрасли экономики. Это недопустимо мало. И не больше чем 4—5% со всех инвестиционных средств направляется в высокие технологии. То есть у нас ситуация суперкризисная. Надо осознать — сегодня, возможно, даже не столь важен рост ВВП. Важнейшим фактором является структура экономики, которая должна приблизиться к тому, что называется экономикой, основанной на знаниях.

— К сожалению, украинские ученые не едины во мнении, как нужно изменять структуру украинской экономики. Какими, на ваш взгляд, должны быть три кита, на которых нужно строить промышленное будущее Украины?

— Это, во-первых, безусловно, новейшие биотехнологии. Не все, а те, которые относятся к микроуровню.

Второе — информационные технологии: от мягкого (программного) продукта до телекоммуникационных систем. При этом следует помнить, что не имея своей микроэлектроники, мы не сможем сделать ни одного устройства для специальной связи. Смешно, но Украина не имеет своего чипа хотя бы на уровне полуторамикронной технологии. Дальше можно вообще ни о чем не говорить!

И третье — новейшее материаловедение, которое сегодня все меньше относится к традиционным металлам и сплавам. Оно важно для реформирования мощнейшей украинской отрасли — это органические материалы, низкоразмерные, функциональные и даже так называемые мудрые материалы. На этих направлениях основано все: космическая техника, авиастроение, энергомашиностроение и все что угодно — изоляторы, качество материалов, системы управления. Нужно еще сказать: у нас мощнейшее энергомашиностроение, но мы его катастрофически теряем.

— Вы физик, а первым среди других направлений назвали биотехнологию. Здесь, судя по всему, мы потеряли больше всего из былых возможностей. А почему при таком положении дел не пригласить, например, таких классных специалистов, как Юрий Глеба?

— Глебе не были созданы в Украине в свое время условия, и он, как человек, который мог реализовать свои задумки за границей, в том числе и в коммерческом плане, предпочел работать там. Конечно, из таких людей должна создаваться команда лидеров науки, реализующая современную стратегию экономики знаний.

— Если бы такое отношение было только к Глебе! В Украине много перспективных людей, работающих внутри страны и за рубежом, на которых можно было бы опереться при создании эффективной академии. Почему их не привлекают, как это сделали в Китае, Польше, России?

— Увы! С большим огорчением думаю, что их, к сожалению, очень мало. Система, сложившаяся у нас, не дала возможности проявиться талантливым людям, из которых можно было бы создать достойную «скамейку запасных» и поручить им институты, большие коллективы. К тому же, мы непоследовательны. Если объявляем стратегию, под нее нужны четкие меры, которые нужно непременно реализовывать. В Лиссабонских соглашениях сказано, что европейцы должны стать конкурентными по отношению к США. Это идея-фикс ЕС, которая в чем-то напоминает наш старый лозунг — «догоним и перегоним Америку». Но у них четко расписано по годам, что нужно делать для этого.

Нам бы не следовало изобретать велосипеды, а привести нашу Конституцию, законодательство, свою политическую систему в соответствие с европейскими нормами. Нужно не дебатировать годами, а делать. Тем более что у нас есть инновационная стратегия, по годам расписано, какое должно быть финансирование науки… Но кому это выполнять? Никто же не исполняет ни один закон, ввели мораторий на закон об инновационной деятельности, пытались установить мораторий на технопарки и пошло-поехало…

— Объясняя причины вашей уникальной карьеры на различных, порой неожиданных направлениях, говорят, что у вас в характере комсомольские черты — не оглядываться назад, идти по трупам… Как бы вы сами нарисовали свой портрет?

— Странно, если так кто-то говорит. Я никогда не просился ни на одну из должностей и ни одного дня не был на комсомольской работе. Так, на генерального директора НПО в 35-летнем возрасте меня пригласили и предложили дать отраслевому объединению новое дыхание, иное качество. Я это сделал — никто этого, кажется, не отрицает. Когда же я понял, что в Харькове ничего не решишь, поскольку непонятно, что творится в Киеве, решил идти в депутаты. Меня избрали.

Дальше Президент в 1994 году предложил мне объединить Министерство образования с Комитетом по науке и технике. Этот проект не удался — не комментирую почему. Но в 1996-м Президент предложил разработать проект первого Министерства науки и технологии. Мы работали над проектом с Кухарем, Горбулиным и другими, не думая, что этот проект делается под меня. И назначение министром для меня было своего рода неожиданностью. Я не напрашивался и тогда, когда в 1999 году Президент пригласил меня работать вице-премьером. В это время я уже был его главным доверенным лицом на выборах и распорядителем фонда президентской избирательной кампании.

Так кого я расталкивал локтями?.. Нет, это не по адресу. Когда нужно принять неудобное решение и кому-то при этом сказать «нет!», у меня хватает силы воли, но это же не расталкивание локтями. Без этого никакое дело не сдвинется с места. Хотя принять отказ трезво могут далеко не все и, может, кому-то это и покажется, что его оттолкнули, — так удобнее объяснять свой проигрыш.

— Вы единственный человек из президиума академии, кто решился на интервью. Остальные под разными предлогами отказались. Не боитесь подставиться?

— Я отдаю себе в этом отчет и делаю это вполне осознанно. Меня волнует наше инновационное будущее, и к нему я хочу привлечь внимание. Больше всего удивляет, что проблема лежит на поверхности, и не могу понять, почему за нее не беремся? Почему мы все делаем в угоду случайностям: случайному человеку, случайному стечению обстоятельств, случайному решению… Ведь все равно за все в этой жизни приходится отвечать.

Вот я сегодня стыжусь — могу это открыто сказать, — страшно стыжусь одной вещи. В 1999 году могло открыться колоссальное по тем временам финансирование науки. В конце декабря 1998 года, когда я возглавлял Комитет Верховной Рады по науке и образованию, мне удалось в процессе голосования за бюджет на 1999 год, используя Инновационный фонд, подвести источники финансирования науки и технологий почти на уровне одного процента от ВВП. Интересно даже привести такой пример. В один из моментов голосования, понимая, что наш комитет контролирует такие огромные для бюджета суммы, премьер В.Пустовойтенко подошел ко мне и говорит: «Дай мне сто миллионов из твоих статей. (Имелось в виду для социальных расходов). Мы вернем». Представьте, даже эта сумма не была для нас критической.

Я уважаю Валерия Павловича за прямолинейность, хватку, но затем, при редактировании бюджета, вместо реального источника финансирования мне дали возвращение долгов предприятий под государственные гарантии, которые до сих пор, как известно, никто не возвратил. Фактически я тогда согласился. О чем потом пожалел. Надо было проявить настойчивость и не соглашаться. Иногда надо быть неудобным. Мне нужно было быть неудобным с председателем ВРУ Александром Ткаченко, еще более неудобным с главой бюджетного комитета Юлией Тимошенко, мне нужно было быть неудобным с премьер-министром Пустовойтенко. А я поверил, что будет финансирование науки, несмотря на то, что по сути меняли реальный источник на фиктивный.

До сих пор стыжусь этого момента. У каждого есть свои критерии того, что правильно, а что нет. И внешняя успешность, благополучие не означает, что ты не чувствуешь дискомфорта от того, что ты когда-то изменил себе… Могу подытожить: если быть для всех удобным, то в результате не будет ничего. Время требует решительных действий и неудобных решений.

Сколько вообще нужно сделать сегодня! При этом вижу, как и что можно сделать буквально завтра, уже достаточно опыта и знаний. Но внутреннее ощущение, что КПД у меня сегодня нулевой…

— Каковы ваши планы на будущее?

— В науке работы я не прекращаю ни на минуту, а из политики не уходил и не ухожу. И наверняка буду участвовать в парламентских выборах 2006 года.