ЕВРОАТЛАНТИЧЕСКИЕ ПЕРСПЕКТИВЫ УКРАИНЫ СКВОЗЬ ТУМАН ВОЙНЫ И ГЕОПОЛИТИКИ

Если итоги войны в Ираке не устранят трещину в евроатлантических отношениях, перед всей Европой встанет неприятный вопрос. Является ли НАТО союзом, основанным на общих геополитических интересах и общем видении мира, оплотом общих ценностей, или он уже превратился в совокупность сетей, механизмов и программ, которые удерживаются вместе, главным образом, благодаря бюрократии, привычке и институциональной риторике? Серьезность этого вопроса уступает разве что серьезности происходящих сегодня событий. Несколько лет
назад в совершенно иной ситуации встал вопрос: следует ли рассматривать ельцинскую Россию как государство или просто как территорию, на которой сильные игроки борются за власть и влияние? Превратится ли нынешнее НАТО всего лишь в территорию? Более того, не утратит ли альянс статус территории, на которой формируются ключевые коалиции и принимаются ключевые решения?

Ответы на эти вопросы трудно предугадать. Однако они будут иметь исключительное значение для Украины. С момента обретения независимости, Украина рассматривала альянс, в соответствии с текстом Государственной программы сотрудничества между Украиной и НАТО (1998 г.), как «наиболее эффективную структуру коллективной безопасности в Европе». Более десяти лет украинцы приближались к этой реальности, одни — с энтузиазмом, другие — с обреченностью. И тем не менее это была реальность. Если она исчезнет, придется не только пересмотреть свои геополитические ориентиры «реалистам»; существенно пострадает внутренняя политика Украины, а именно, притягательность демократического «западного» влияния внутри страны.

В силу этих причин самое время строго и взвешенно оценить последствия конфликта в Ираке для евроатлантического сообщества. Более пятидесяти лет оно было сообществом, а не просто альянсом, и было бы опрометчиво, особенно сейчас, забыть о тех основах, которые придают ему единство и жизненную силу. Об основах, которые, вопреки принятой в Восточной Европе точке зрения, лишь укрепляют и расширение, и многочисленные естественные, хотя и остающиеся в тени, связи между НАТО и Европейским Союзом. Однако в этом сообществе нет постоянства. Сегодня его способность к самооздоровлению сильнее способности к самоуничтожению. Завтра может быть иначе.

Основы «атлантизма»

Если бы НАТО занималось только геополитикой, а ЕС — только экономикой, ответить на поставленный выше вопрос было бы несложно. Не следует забывать, что ЕС создавался на конструкциях холодной войны. Интеграционный проект ЕС, который сегодня выглядит еще более амбициозно в связи с расширением, имел два геополитических стимула. Первым стимулом было решение «немецкого вопроса» путем создания ФРГ как западноевропейского государства и ее интеграция в более крупную структуру. Другим стимулом было придание экономического и социального измерения политике «сдерживания». Эти стимулы поддерживают «проект» и сегодня, хотя и в иной форме.

Главная цель политики расширения — как НАТО, так и Европейского Союза — обеспечить, чтобы упразднение разделительных линий периода холодной войны не привело к возвращению разделения и нестабильности, характерных для периода до холодной войны, к востоку от Германии. Немцы не меньше, чем их партнеры, опасаются, что такая нестабильность может пробудить центральноевропейскую идентичность страны и привести к возрождению национализма в ее политике. Другая цель политики расширения — устранить или, по крайней мере, ограничить угрозы безопасности, характерные для посткоммунистических обществ: слабость гражданского общества, неэффективность государственных институтов, коррупцию, организованную преступность. Хотя в ЕС предпочитают об этом не говорить, acquis и Шенгенское соглашение являются инструментами не только интеграции, но и сдерживания.

Парадоксальным образом указанные выше геополитические стимулы привели к созданию интегрированного евроатлантического региона, который оказался удивительно устойчивым к капризам геополитики. Основы европейской интеграции, заключенные в нормах бизнеса, права и управления (если не сказать — политическая и общественная жизнь), принципиально совместимы с американскими, а отчасти и смоделированы с них. Никакая геополитика не изменит того факта, что граждане Соединенных Штатов и Франции сравнительно легко могут инвестировать в экономику другой страны, воспринимать ее законы, сотрудничать с ее учреждениями и поддерживать деловые контакты. Никакая геополитика не изменит того факта, что вещи, простые для США и Франции, остаются сложными для Франции и России. Безусловно, российский газ является весомым аргументом в Европе и может стать экономическим фундаментом любой гипотетической франко-германо-российской оси. Но российский газ не создаст совместимых экономических и политических систем и не разрушит существующих евроатлантических связей.

Взаимосвязь экономики, общественной жизни и безопасности так же важна для идентичности НАТО, как и для идентичности Европейского Союза. Без торговли, инвестиций, традиций сотрудничества и беспрецедентной мобильности населения, идей и капитала НАТО было бы вполне обычным альянсом — «прагматичным», временным и далеким от жизни и устремлений простых людей. Скептики с готовностью напоминают о примерах салазаровской Португалии или «черных полковников» в Греции, чтобы развенчать «миф» о НАТО как о союзе либеральных демократий. Однако эти исключения, имевшие место во времена, когда холодная война вполне реально могла перерасти в «горячую», лишь показывают, что государства, как и люди, поступаются принципами и чувствами, когда им угрожает опасность.

После окончания холодной войны в НАТО вновь осознали, что это организация общих ценностей и, хорошо это или плохо, сохранение и распространение этих ценностей стало частью ее концепции безопасности. Поэтому в альянсе не скрывают убежденности в том, что значение «военной реформы» (важной самой по себе и центральной для отношений НАТО—Украина) далеко выходит за рамки обеспечения территориальной целостности и повышения военной эффективности. Специалисты в НАТО и в Украине небезосновательно считают, что военная реформа провалится без более широких политических и экономических реформ. Они также считают, что в случае успеха военная реформа будет способствовать общей трансформации отношений между государством и обществом.

Эта взаимосвязь поясняет и то, что невозможно пояснить иным образом: стойкое нежелание европейских избирателей и политических элит вложить нечто более весомое, чем слова, в европейскую оборонную «идентичность», отличную от НАТО. Хотя де Голль стремился увеличить вес Франции и Европы в чрезмерно американизированном альянсе, даже он понимал нереалистичность попыток заменить его — и не видел для этого достаточно весомых оснований. После 1989 г. и падения Берлинской стены французские голлисты не меньше британских консерваторов опасались, что Соединенные Штаты не смогут создать противовеса воссоединенной Германии. По сегодняшний день европейцы не демонстрируют желания финансировать единую европейскую политику безопасности и обороны. Если бы американская гегемония действительно пугала, а не просто раздражала членов ЕС, то при их богатстве они реагировали бы иначе.

Наконец, расширение НАТО и ЕС оживило идеи атлантизма — как и предвидели в свое время США и Великобритания. Проатлантические взгляды новых и будущих членов альянса в равной мере основаны на чувствах и на геополитике. Идеологическая, часто евангелическая, приверженность США демократии и «свободе» находит скорее отклик в Польше, Чехии и странах Балтии, чем в урбанистичных, безопасных и искушенных центрах «старой Европы». Если «единая и свободная Европа» является главным принципом Англии и Америки, то представляется, может быть необоснованно, что главный принцип Франции и Германии сводится к созданию нового Европейского сообщества: «большой Европы» под патронатом «великих держав», что, по определению, включает Россию, но не включает эти страны, не говоря уже об Украине. Когда президент Франции Ширак недавно упрекнул эти страны в «невоспитанности» и высказал сомнение в их приеме в ЕС, он напомнил политиков прошлого, которые смеялись над предположением, что французы должны быть готовы «умирать за Данциг». Эти страны не желают оказаться в Европе, где господствует такая концепция. Априорную, приоритетную важность атлантических связей прямо выразил бывший премьер Чехии Вацлав Клаус: в присутствии автора он сказал австрийскому канцлеру, что «европейская идея», исключающая американскую мощь и ценности, просто непривлекательна для его соотечественников.

Таким образом, несмотря на различие в подходах к иракской проблеме, украинцам не следует недооценивать устойчивость атлантических связей и многочисленность сил, готовых поддерживать и упрочивать их. Однако эти силы не делают погоды и в последнее время не демонстрируют мудрости в действиях.

Война и разъединение

Приход администрации Буша подпортил трансатлантические отношения задолго до того, как иракская проблема вышла на первый план. Его администрацию ложно изображают склонной к односторонним действиям. Напротив, она выражала готовность действовать в рамках «добровольной коалиции», и такая готовность была не лишена реализма. Принимая во внимание мощь и влияние Америки, интересы многих стран тесно переплетены с интересами Соединенных Штатов. Поэтому Вашингтон может справедливо считать, что какой бы ни была «угроза» американским интересам, он найдет добровольных партнеров, хотя в разных ситуациях они будут разными. Впрочем, организация добровольной коалиции в значительной степени является искусством убеждения. Как и односторонность, она не предполагает участия международных организаций.

Что касается Организации Объединенных Наций, такое неучастие не лишено смысла. Почему решения Совета Безопасности ООН должны приниматься — или, хуже того, не приниматься, — если две трети его членов избраны фактически случайно и некоторые из них не несут никакой ответственности за рамками своего временного представительства в этой организации? Должны ли вопросы войны и мира зависеть от настроения Анголы и Гвинеи? Действительно ли «мандат» Совета Безопасности укрепляет международную безопасность, и чего ожидать в случае, если резолюции СБ никто не будет выполнять (например, №№ 678, 687 и 1441)? Фактически, Совет Безопасности ООН себя исчерпал, и Соединенные Штаты и их союзники приложили максимум дипломатических усилий в этом органе, прежде чем решили действовать без его одобрения.

Но если поведение Вашингтона по отношению к неэффективным организациям вполне понятно, то его поведение по отношению к НАТО понять трудно. Еще при смене руководства США некоторые идеологи новой администрации задавали вопрос: зачем Соединенным Штатам НАТО? Странный вопрос, если принять во внимание, что НАТО узаконивает и легализует американскую мощь в Европе. И хотя ключевые фигуры в администрации Буша прекрасно знают об этом, идея проконсультироваться с НАТО пришла им в голову слишком поздно. После 11 сентября 2001 г. мало кто стал бы ссориться с США. Эти события привели к появлению критической массы американцев, которым просто все равно, что думают другие. По их мнению, союзник тот, кто соглашается с Соединенными Штатами. Такой подход не только дезориентировал давних союзников. Он дал шанс тем, кто принципиально хочет ослабить альянс. Риторика президента Буша — не просто фарисейская, но грубая, нетерпимая и бескультурная — увеличила этот шанс.

Поведение администрации США повредило американским интересам в двух аспектах. Во-первых, оно спровоцировало беспрецедентный по своим масштабам и непредсказуемый по последствиям подъем антиамериканских настроений. Оно не только ослабило позиции союзников в арабском и исламском мире. Оно, к очевидному удивлению Вашингтона, изменило политический баланс в Турции. Оно также подорвало проатлантические настроения новых членов и кандидатов в члены НАТО, и нет нужды говорить, что оно ослабило позиции НАТО в Украине, хотя альянс и не участвует в войне.

Во-вторых, как ни удивительно, оно отвлекло внимание от иракской проблемы. Проблема неразрешима. Ни одно государство беспричинно не откажется выполнять 17 резолюций ООН. Ни одно государство, которому «нечего скрывать», не тратит такие средства на сокрытие. Ни одно государство с нормальными, умеренными амбициями не проводит такой безумной экстремистской политики. Эта политика возникла и укоренилась задолго до избрания Буша и до того, как заговорили о необходимости смены иракского режима. Американцам и британцам не удалось убедительно доказать наличие иракской угрозы, но такая угроза существует. Не удалось им и продемонстрировать прямую связь между иракским режимом и главным действующим лицом событий 11 сентября 2001 г., но они задокументировали определенные развивающиеся связи между ними. Стало ли это новостью? После войны в Афганистане неуступчивость Ирака стала образцом для антизападных радикалов в арабском и исламском мире. Кто рискнет утверждать, что триумф Ирака не вдохновил бы их?

Когда Франция 10 марта 2003 г. заявила, что она наложит вето на резолюцию ООН, разрешающую применение силы «при любых обстоятельствах», она умышленно закрыла глаза на эту проблему. Ее заявление одним махом сделало политически бессмысленным продолжение инспекций ООН в Ираке, начатых 27 ноября 2002 р. В докладе Совету Безопасности от 27 января 2003 г. глава UNMOVIC Ханс Бликс заявил, что инспекции не принесут успеха без сотрудничества со страной пребывания. Какой смысл Ираку сотрудничать, если угроза наказания за отказ от сотрудничества устранена?

Франко-германская политика определяла развитие событий в отношении Ирака в такой же степени, как и американская. В то же время франко-германская связка остается не до конца понятой. Мотивом политики и позиции Германии является не антиамериканизм, а пацифизм. Это не схоластический нюанс. Немецкое внешнеполитическое ведомство настроено весьма проатлантически, и в течение всего иракского кризиса оно пыталось избежать ущерба для НАТО. Поскольку федеральный канцлер ФРГ Герхард Шредер не продемонстрировал такого же подхода, отношения между этим ведомством и канцелярией Шредера весьма осложнились.

В то же время во Франции оппозиция американской «гипердержаве» является не следствием, а основой политики, и эта политика пользуется широкой и глубокой общественной поддержкой. Но пацифизм — это не политика и тем более не причина. Франция не раз применяла силу в своих национальных и общеевропейских интересах как в рамках ООН, так и вне их (в случае Косово и Кот-д’Ивуара). Хотя кое-кто пытался доказать давние и подозрительные отношения между французским правительством и режимом Саддама Хусейна, для Франции иракская проблема заключается не в Ираке, а в Соединенных Штатах. В ее внешнеполитическом ведомстве до недавнего времени сохранялся хрупкий баланс. С одной стороны — «прагматики», считающие, что европейский «противовес» США должен существовать в рамках НАТО и прочных трансатлантических отношений. С другой стороны — те, кто хотел бы, чтобы «Европа» (то есть ЕС) заменила НАТО в качестве оплота европейской безопасности. Администрация Буша нарушила этот баланс. Но вместо того чтобы попытаться минимизировать ущерб, президент Ширак воспользовался этим, чтобы противопоставить «Европу» Соединенным Штатам, а Францию — Европе. Это вывело из себя британское правительство, которое долго убеждало скептически настроенную американскую (и британскую) общественность, что концепции «европейской обороны» и «атлантизма» вполне совместимы. По иронии судьбы, политика Ширака ослабила не только НАТО, но и Европейский Союз, где лишь пять из 15 членов поддерживают его позицию. А разойдясь с Тони Блэром, Ширак фактически подписал приговор европейской политике безопасности и обороны.

В Российской Федерации за всеми этими событиями следят с особым вниманием. Наряду с определенными вопросами и сомнениями, они принесли и немалые искушения, которым поддался президент Путин. При этом он забыл о прошлых уроках, отказавшись от прежней политики. Через год после прихода к власти президент Путин пришел к выводу, что политика Евгения Примакова с акцентом на «многополярность» лишь ослабила влияние России. Задолго до событий 11 сентября 2001 г. Путин и его ближайшее окружение смирились с американской «гегемонической стабильностью». Они также увидели, что, несмотря на риторику и амбиции, Франция и Германия не имеют ни желания, ни возможностей реально бороться с ней. 11 сентября это понимание трансформировалось в твердую веру в примат российско-американского партнерства.

Что же произошло теперь? Быстро, неожиданно и без дипломатической подготовки изменив свою позицию «войны с терроризмом» на борьбу с «осью зла», администрация Буша вновь актуализировала политику Примакова. Ее переняла Франция и, с точки зрения России, она достигает тех результатов, которых не сумела достичь Россия. Могут ли Франция, Германия и Россия совместными усилиями нанести ущерб евроатлантическим институтам и отношениям? Несомненно. Позволит ли этот ущерб России увеличить свое влияние в Европе? Весьма вероятно.

Нацеливая Россию на противостояние с Соединенными Штатами, Путин втянулся в мотивированную, но очень рискованную игру. Он знает, что разоружение Ирака и ликвидация Саддама стали для Америки не просто важной, но навязчивой идеей. Он также знает, что Вашингтон теперь рассматривает все свои отношения через эту призму. Сегодня Соединенные Штаты как страна чувствуют себя непреклонными и подвергшимися опасности, возмущенными и непонятыми. Тонкое многоголосье российской дипломатии и общеизвестная «взвешенность» госдепартамента США не могут переломить такие настроения. В результате — «тех, кто был с нами», запомнят, а «тех, кто предал нас», вряд ли скоро простят или забудут.

Поэтому риск для России весьма высок. Каковы бы ни были возможные приобретения России в Европе, она крупно проиграет, если Соединенные Штаты достигнут своих военных и политических целей в Ираке. Таким образом, ставка сделана на то, что американцам это не удастся. Как и многие пессимисты на Западе, оптимисты в России рассчитали, что препятствия военного характера будут более серьезными, чем полагают в Пентагоне, и что последующие политические проблемы — народное сопротивление в Ираке, турецкое и, возможно, иранское вмешательство, дестабилизация соседних стран — достигнут такого размаха, что Соединенные Штаты в одиночку с этим не справятся. Поэтому Америка вынуждена будет просить о помощи — и таким образом уступит инициативу государствам, намеренным установить совсем другой региональный и международный порядок, чем тот, за который США так победоносно боролись.

Сможет ли Украина сделать выводы?

В силу важных причин, изложенных выше, Украина проводила классическую украинскую политику. Она вела себя тихо. Однако теперь Украина привнесла в свою политику элемент тонкости и расчета, которого ей раньше не хватало. Отправка отдельного батальона радиационной, химической и биологической защиты в Кувейт, после неофициальных переговоров с Вашингтоном, уже решила три важные задачи. Во-первых, это подвело черту под так называемым «кольчужным» скандалом. Во-вторых, это продемонстрировало американцам готовность помочь, несмотря на внутренние и геополитические ограничения, вполне понятные ключевым фигурам в администрации Буша. В-третьих, это четко отделило политику Украины от политики России, что может привлечь тем большее внимание в Соединенных Штатах на фоне действий России (и ее тайной помощи Ираку). Те, кто продумал и осуществил такой шаг, понимали и «искусство возможного», и его ограничения, поскольку любая форма реальной помощи, такая, как предоставление своей территории для баз, привела бы к конфликту украинского руководства с Россией и с собственным парламентом.

Учитывая тот ущерб, который война нанесла евроатлантическим институтам, многие скажут, что евроатлантические устремления Украины больше бы выиграли, если бы войны и предшествовавшего ей кризиса вообще не было. Возможно. Но для всех, кто не занимается сплетнями, этот разговор всегда был бессмысленным — не только потому, что война идет, но и потому, что Украина никогда бы не смогла ей воспрепятствовать. Единственное, что должно волновать украинцев, — это возможные последствия успеха или неудачи США.

Несмотря на все неудачи администрации Буша — реальные и мнимые, — уже можно утверждать, что военная кампания вполне укладывается в рамки политического успеха, установленные автором статьи и другими наблюдателями: победа в течение нескольких недель, а не месяцев. Такой результат является не достаточным, но необходимым условием достижения политических целей. Помощь иракскому населению — не всему, но его значительной и видимой части — является вторым условием. Подтверждение заявлений об оружии массового поражения и программах его производства является третьим условием. Более того, «политический успех» не означает решения всех политических проблем или даже разработки плана их решения. Он означает создание условий, благоприятных для сил, заинтересованных в установлении в Ираке представительного политического строя, очищенного от старых силовых структур, элит и амбиций региональной гегемонии прежнего режима. «Политический успех» также означает результат, который остудит пыл, смешает и разобщит радикальные антизападные силы в регионе и, по возможности, в других частях света.

Ничто при таком политическом результате не может повредить интересам Украины, а кое от чего она может выиграть. «ЗН» уже писало подробно о перспективах добычи и транспортировки нефти, однако они окружены неопределенностью и вряд ли будут реализованы в обозримом будущем. Более реален выигрыш Украины от восстановления добрых отношений с Соединенными Штатами и Великобританией — государствами, которые, наряду с еще одним членом коалиции — Польшей, наиболее преданы НАТО и до начала периода «скандалов» больше других сделали для евроатлантического будущего Украины. Фактор отхода от России не следует переоценивать, однако этот фактор даст Украине возможность делать шаги в верном направлении, которые будут оценены. Правда, как и прежде, остается открытым вопрос: продемонстрирует ли Украина волю делать шаги в верном направлении — на практике проводить конкретные реформы?

Неудача Соединенных Штатов и их партнеров по коалиции вряд ли будет выгодна Украине. При таком развитии событий инициатива перейдет к тем европейским игрокам, которые (как Германия) будут помогать Украине, но никогда не позволят ей опередить Россию, к тем, кто (как Франция) хотел бы видеть ее на задворках «большой Европы» и, наконец, к тем, кто (как Россия) будут тянуть ее назад в Евразию.