СЕРДЦЕ В БАШМАЧКАХ

«Миша, а теперь сделай, как Шварценеггер», — шустрый мальчуган тут же подтягивает руки кверху, усиленно напрягая мышцы и довольно улыбаясь. Илья Николаевич тоже не может сдержать улыбку. Миша Кикоть у него пациент особенный. Можно даже сказать, личность историческая. Первый из прооперированных новорожденных со сложнейшим пороком сердца, которого удалось спасти. В тогдашнем СССР в то время нигде таких операций не делали. Глядя сегодня на этого непоседу (за ним закрепилось прозвище Ураган), трудно представить, что со дня рождения он был обречен, и только волшебные руки кардиохирурга вернули его к жизни, к детству, солнцу и, дай Бог, счастливой судьбе. Сегодня Миша уже школьник. Как и другие бывшие пациенты, приезжает с родителями в гости к дяде Илье. Такие минуты самые приятные в профессиональной жизни хирурга.

Пока Илья Николаевич занимается послеоперационными больными — сейчас в отделении, как никогда, все пациенты со сложными пороками, — рассматриваю фотографии на стене его кабинета. Н.Амосов с дарственной надписью «Илюше Емцу на память». Профессор Уильямс из Торонто, у которого работал украинский хирург, и рядом — вся интернациональная бригада врачей, обслуживающая самый большой детский госпиталь в Северной Америке, другие памятные снимки из далекого зарубежья. На настольной подставке — муляж сердца с многочисленными руслами и ручейками сосудов. А чуть поодаль — крохотный зеленый башмачок — вязанная пинетка. «Кто-то забыл?» —мелькнула мысль вначале, но для утерянных вещей нашлось бы, наверное, более подходящее место, а этот башмачок здесь висит не случайно. Чей он? Или, может быть, уже ничей?.. Позже я решусь об этом спросить у хозяина кабинета. Через несколько минут Илья Николаевич возвращается, и я задаю ему первый вопрос.

— Недавно в Институте сердечно-сосудистой хирургии вами прооперирована пятимесячная девочка из США. Как случилось, что американский ребенок попал в киевский институт?

— Это типичная история, когда родители или родственники, обеспокоенные состоянием здоровья ребенка, начинают сами искать выход. В двухмесячном возрасте девочке Ани из Лос-Анджелеса была сделана операция по поводу самого простого сердечного порока — открытого артериального протока. Но после этого малышке стало хуже, и врачи поставили диагноз, несовместимый с жизнью. Родители Ани не захотели в это поверить. Их киевские родственники обратились ко мне с просьбой о консультации. Кстати, мать девочки — украинка, эмигрировавшая в США. Родители навели там справки (я работал с американцами в Канаде и они меня знают) и прислали документы ребенка. После ознакомления с ними у меня возникло много вопросов. Разбираясь с «белыми пятнами», понял, что достаточное специализированное обследование проведено не было. Когда я сказал, что начинаю подозревать, что случай хоть и тяжелый, но все-таки не безнадежный, и порекомендовал высококлассных специалистов в Калифорнии, с которыми в свое время приходилось работать, родственники Ани спросили, а не мог бы операцию сделать я. Почему-то они не решились на вторую операцию в Калифорнии и прилетели в Киев.

— Это был особый случай в вашей хирургической практике?

— Если бы вы задали мне этот вопрос лет восемь назад, то я бы ответил, что это действительно уникальный случай в нашей практике. По сложности порока и по сложности самой операции. Сегодня я могу сказать, что порок сердца у американского ребенка, которого я прооперировал, редко встречающийся и очень сложный. Подобных случаев в моей практике бывает два—три в году. Но пациенты со сложными врожденными сердечными патологиями не безнадежны, как считалось ранее. И я в очередной раз доказал, что, как правило, 90—99% пороков сердца операбельны. То есть в возрасте до года можно исправить любые, в том числе самые сложные врожденные сердечные патологии.

— В Украине ежегодно 6000—7000 детей появляется на свет с врожденными пороками сердца. В прошлом году в институте было прооперировано 1500. А остальные?

— Врожденные пороки сердца (ВПС) можно разделить на две категории: те, от которых умирают на первом году жизни (где-то 40% от общего количества), и те, с которыми дети живут довольно сносно иногда до половозрелого периода.

Если в прошлом году родилось 6000 детей с ВПС, а мы прооперировали 1500, то совсем несложно вычислить, какое количество требует неотложной помощи, либо, не дождавшись ее, пополняет печальную статистику детской смертности. Но это получатся неполные цифры. С учетом родившихся ранее они будут еще выше.

А теперь возьмем самую сложную группу детей — до года. В прошлом году в нашем центре прооперировано более 200 детей в возрасте до года. А сколько бы еще можно было спасти! Мы теряем детей, которые могли бы жить. В некоторых случаях, чтобы устранить порок, достаточно несложной операции.

Это колоссальная проблема государственного масштаба, о которой я говорю уже лет десять.

Сейчас я консультирую Республику Крым. В последнее время там произошел ощутимый прогресс в диагностике пороков. На сегодняшний день в Крымской автономии на диспансерном учете состоит 3000 детей с ВПС (на 3 млн. населения). Поэтому неотложной медицинской помощи требует значительно больше детей, чем получает ее сейчас.

—Еще лет десять назад дети, появившиеся на свет с пороками сердца, практически все умирали. Кардиохирургия новорожденных в Украине совершила прорыв только в последнее десятилетие?

— Если быть откровенным, мой первый спасенный новорожденный Миша Кикоть спас и меня. Без него я бы, наверное, не был тем, кем есть сейчас. До этого двое младенцев умерли. А Николай Михайлович Амосов был очень суров к неудачам и у него был закон: пациентов весом менее двадцати килограммов даже не принимать. И может быть он был прав, когда спрашивал: имеет ли моральное право хирург оперировать, если у него высокий процент смертности? Но как было объяснить родителям, которые приходят в клинику с обреченным ребенком, что детей до двадцати килограммов не оперируем? Слезы несчастных матерей переполнили чашу моего терпения, я решил серьезно заняться кардиохирургией новорожденных и уехал на стажировку за рубеж.

— Но зато потом Николай Михайлович вам воздаст по заслугам. Помните из его книги «Голоса времен»: «1997 год ознаменовался определенными успехами: число операций с АИКом достигло 1550, а смертность при них составила 9 процентов. Такая цифра при мне была немыслима. А если учесть, что стали делать много совершенно новых (для нас) операций и оперировать даже грудных младенцев, то успехи просто замечательные...»

— Эти слова я, конечно же, помню. Как и то, что Николай Михайлович все сомневался: «Ты покажи мне пациента живого». Долго не мог поверить, что они выживают.

— А какая сегодня летальность при операциях на новорожденных?

— Приведу вам точные цифры за последние пять лет. При этом хотел бы подчеркнуть, что в эту статистику входят как те дети, которые в агональном состоянии попадают в наш центр, и мы даем им шанс на спасение, так и менее сложные пациенты. С тех пор, как директором института стал Геннадий Васильевич Кнышов, у нас перестали «подгонять» статистику. Мы не прячем истинные результаты.

Вообще-то статистика бывает очень хитрая. Те же американцы в своих научных работах употребляют некоторые градации. Например, результаты операций, которые сделаны по жизненным показаниям. Это когда привозят умирающего человека, которому срочно требуется операция. Процент выживаемости у таких пациентов будет, естественно, ниже по сравнению с теми, у которых проводятся плановые операции. При операции у новорожденного этот процент также будет ниже, чем у годовалого или пятилетнего ребенка. А тем более, если он родился не в срок, с весом кило пятсот (есть у меня и такие пациенты).

Так вот, как у нас было в советское время? Все, что портило общую картину, выбрасывалось и получали показатели смертности 6,5—7—10 процентов. Геннадий Васильевич решительно покончил с такой практикой. Последние семь лет выводится общая цифра: столько-то смертей на такое-то количество прооперированных. Как это делается в мире.

Итак, в 1996 году летальность в нашем отделении составила 12%, в 97-м — 13, 98-м — 10, 99-м — 11, 2000-м — 15. По показателю смертности прошедший год был не лучшим в нашем отделении, но не таким уж и плохим. Особенно если учесть, какие сложные пороки мы оперировали. Мой французкий коллега был откровенно удивлен: «Это вы под мой приезд таких тяжелых пациентов доставили?»

— А сколько всего детишек было прооперировано?

— В 2000 г. — 244. Из них 15 процентов умерли. Да, это высокая летальность. В лучших клиниках на Западе она составляет 7—8%. Но ни от одного безнадежного пациента мы не отказались.

— Много ли в вашем центре бывает зарубежных пациентов?

— У нас лечатся пациенты не только из бывших союзных республик, но и из других стран — Сирии, Египта, Турции. Из Югославии раньше часто привозили детей. Как-то оперировал ребенка из Азербайджана, которому отказали в Москве. Его удалось спасти.

То, что к нам едут на операции из-за рубежа, это, конечно, престижно. Но есть в этом и другой, я бы так сказал, банальный аспект: иностранцы платят за операции. Эта материальная подпитка в нынешних условиях для нас очень важна, так как от государства центр фактически никакой помощи не получает, кроме как на зарплату медперсонала. А ведь, чтобы работать, хирург должен иметь необходимые инструменты и аппаратуру. Мне плакать иногда хочется, когда я вижу, чем приходится работать нашим хирургам. Благодаря помощи зарубежных коллег мы как-то еще выкручиваемся. У нас хорошие условия для реанимации и мы будем делать все для того, чтобы они были еще лучше. Но, думаю, некоторые районные больницы выглядят лучше, чем наша клиника. В палатах, где лежат мои пациенты, на лицах некоторых родителей я вижу ужас.

— Вы бывали во многих странах и, наверное, можете объективно судить об уровне кардиохирургии, в частности детской, у нас и у них.

— Не просто бывал, но и работал. Более того, получил разрешение на медицинскую практику в нескольких штатах Австралии и в Торонто (Канада). После чего меня допустили к работе в частном французском госпитале.

Конечно, условия для работы там несравнимые с нашими. Но что касается профессионального уровня специалистов, то многие из наших хирургов ничуть не уступают зарубежным, а то и превосходят их. Свою команду я иногда сравниваю с симфоническим оркестром, где каждый музыкант виртуозно ведет свою партию. На никудышных инструментах. А если бы их посадить за классные инструменты... Но всему есть предел, и если виолончель просто лопается пополам, то это не может не сказываться на игре оркестра. Но инструмент в конце концов можно заменить, фальшивую ноту исправить, а в кардиохирургических операциях ошибка недопустима.

В моей команде работают настоящие профессионалы. Это наши кардиологи Н.Руденко и А.Перепека, анестезиологи-реаниматологи А.Мазур (зав. отделением), В.Жовнир, Е.Бойченко и Е.Криштоф, А.Романюк, Е.Сегал, Ю.Лысак. В институте кардиохирургии есть и другие высококлассные специалисты. Это отдел профессора Зиньковского, зав. отделением Лазоришинец со своей командой. А какой прорыв произошел у нас в коронарной хирургии! Анатолий Руденко со своей командой делает сейчас операции на сердце без искусственного кровообращения. Это же фантастика!.. А наш старейшина Леонид Лукич Ситар, делающий сложнейшие реконструктивные операции на аорте у взрослых. Это целая школа кардиохирургии, в которой я учился, и, надеюсь, будут учиться последующие поколения. И, думаю, будет просто безумием, если все это пойдет на убыль.

Сегодня я с гордостью могу сказать, что у нас есть свои уникальные наработки, например, операция Росса, которую никто в мире не сделает так, как мы.

— Медики говорят, что, по их наблюдениям, число врожденных пороков, в том числе и сердца, в послечернобыльский период увеличилось...

— За рубежом ситуация с врожденными пороками, в частности сердечными, достаточно исследована. По разным статистическим данным на 1000 живорожденных младенцев приходится от 6 до 8 случаев. У нас можно говорить лишь о приблизительных цифрах.

Врожденный порок — будь то сердце или другие органы — происходит из-за поломки генетического аппарата в период беременности либо во время созревания яйцеклетки или сперматозоида. И, конечно же, любой вредный фактор может привести к врожденному пороку у потомства. В том числе и радиация. Недавно от онкологов услышал, что увеличилась заболеваемость лейкемией. Но это все на уровне разговоров — настоящей научной статистической выкладки, как это делается за рубежом, встречать мне не приходилось.

— Обреченные дети, которых вы спасли, сделав сложную операцию на сердце, смогут жить полноценной жизнью?

— При некоторых пороках сердца (их, к счастью, мало) невозможно вернуть человека к нормальной жизни. Это, к примеру, такая врожденная патология, как общий желудочек. Но 80—85% наших пациентов впоследствии могут жить нормальной жизнью и только по шраму на груди догадываться о перенесенной в раннем возрасте операции. Один из моих пациентов, которого я оперировал 15 лет назад, сегодня кандидат в мастера спорта по штанге. А вот эта светловолосая девочка (Илья Николаевич достает из ящика стола пачку фотографий) занимается бальными танцами.

— В вашей хирургической практике бывали, наверное, и неудачи. Как переносите их? Не одолевали ли мысли в тон амосовским — «не хочу жить в этом ужасном мире, в котором вот так умирают девочки...»?

— Любой хирург тяжело переживает неудачи, а особенно, если они связаны со смертью пациента. В эти минуты я ненавижу свою профессию. Невыносимо тяжелый момент, когда я должен сообщить родителям о смерти их самого дорогого существа. Мне в жизни нередко приходилось это делать. Но до сих пор я не могу найти для этого подходящие слова. Признаюсь, несколько раз смалодушничал, попросив своих коллег выйти к родителям. Я никогда ни с кем не делюсь своими переживаниями, но друзья это понимают и стараются меня чем-то отвлечь.

— Позвольте полюбопытствовать, детский башмачок возле вашего письменного стола вам, наверное, чем-то дорог?

— Однажды я доверил сложную операцию своему менее опытному коллеге. К сожалению, я начал ему помогать на том этапе, когда уже ничего нельзя было вернуть. Ребенок умер от последовавших осложнений. Его мать пришла ко мне и спросила: «Почему не вы делали операцию?» Я не смог ответить на этот вопрос. Уходя, она оставила башмачки ребенка.

Я анализировал ситуацию и считаю, что был не прав. Я не должен был доверять эту операцию менее опытному коллеге. Один башмачок я оставил себе. Как напоминание о цене риска и жизни.

Я очень требователен, как к себе, так и к другим, у меня очень большой «отсев» специалистов, и все, что я умею, пытаюсь передать другим. Потому что, когда дело касается вот этого башмачка, любые оправдательные аргументы оказываются бессильны.

— Илья Николаевич, к вам направляют самых сложных крохотных пациентов. Вы принимаете всех, даже тех, от которых отказались родители. Наверное, в каких-то случаях могли бы не очень рисковать, заботясь о
своей репутации. Но я понимаю, что это вопрос сложный.

— Почему? Я вам отвечу. Это вопрос не только моей профессиональной чести и совести. В душе я человек верующий, хотя и не приемлю религиозных догм и канонов. Я не думаю, что с моей физической смертью все закончится. Я считаю, что когда я уйду из этого мира, мне придется ответить за все мои земные поступки. И хочется надеяться, что на весах Всевышнего мои добрые дела перевесят прегрешения.

— Ваша работа связана с постоянным психоэмоциональным перенапряжением. Как снимаете его — ругаете подчиненных (или жену), занимаетесь медитацией, слушаете музыку, выпиваете рюмку коньяку и т. п.?

— Я очень люблю жизнь. Не переношу замкнутых пространств. Очень люблю занятия на природе, будь то рыбалка, собирание грибов или просто прогулка в лесу. Не терплю одиночества. С другой стороны, не люблю праздных компаний. Люблю простых открытых людей. У меня есть два хороших знакомых — лесник и егерь. Они прожили всю жизнь на природе, в лесу, но насколько это духовно богатые, мудрые люди.

— Интересно узнать, работая в современных зарубежных клиниках рядом с высочайшими профессионалами, вы никогда не испытывали чувства второсортности?

— Когда я впервые в 90-м году попал в Австралию, то, как и многие мои соотечественники, испытал так называемый «культурный шок». Это же совсем другой мир, другая, благоустроенная и отлаженная жизнь. Но это вскоре прошло. Меня представили профессору Картмиллу, который потом на свой страх и риск взял меня на работу и первые полгода отвечал за мои огрехи. Он, наверное, оценил меня за то, что я три месяца терпеливо стоял у него за спиной во время операций — мне тогда не разрешалось даже прикоснуться к пациенту — и все, что он делал, фиксировал для себя в записную книжку в красной обложке, и даже рисовал схемы его операций. За это он в шутку называл меня «кагебистом», который в красную книжку заносит все его ошибки. Профессор Картмилл перевернул мои прежние представления о кардиохирургии. То, что он делал, было для меня просто чудом. Я даже сейчас иногда возвращаюсь к этим рисункам.

И все-таки, несмотря ни на что, я не почувствовал себя второсортным. Хотя в то время в профессиональном отношении между мной и австралийскими кардиохирургами была огромная пропасть. Вскоре мои способности были ими оценены. Там у меня, как никогда раньше, обострилось чувство национального достоинства, осознания того, что мы, украинцы, очень одаренная нация (к сожалению, нам не везет с вождями), которой подвластны не только духовные вершины, но и самые высокие достижения прогресса современной цивилизации.

— Не это ли ощущение удерживает вас от того, чтобы не уехать за рубеж вслед за некоторыми коллегами, тем более что, насколько мне известно, такие приглашения были?

— Возможно. Один коллега — когда-то моя правая рука — остался в Бостоне. Никогда не прощу. Хотя, с другой стороны, об этом сложно судить, кто знает, может, сам вынужден будешь поступить подобным образом.

— Чтобы поддержать детскую кардиохирургию в Украине, несколько лет назад был создан Международный благотворительный фонд «Детское сердце». Как часто у вас бывают меценаты?

— В некоторых очень успешных зарубежных клиниках до 40% финансирования поступает через благотворительные фонды. Наше общество еще не доросло до такого уровня сознания, когда благотворительность становится духовной потребностью. Но я думаю, это неизбежно должно произойти. Потому что людей, накопивших большое богатство, оно, в конце концов, начинает тяготить, и тогда у них появляется потребность приехать в детдом, пожертвовать на строительство клиники или для дома престарелых. Потому что они — люди и ничто человеческое, в том числе сострадание, им не чуждо.

Благотворительный фонд «Детское сердце» оказал существенную помощь Центру кардиохирургии новорожденных в создании его материальной базы. При финансовой поддержке фонда было приобретено реанимационное оборудование и хирургический инструмент для нашего центра. Благодаря доктору Христине Белинской из Австралии оборудована наша операционная.

Сегодня центр очень нуждается в материальной поддержке. Я думаю, что многие люди и организации в Украине могут оказать помощь нам и нашим деткам. И все они не будут забыты.

***

В клинике живет традиция, связанная с поверьем. Когда ребенка забирают в операционную, мать ставит его обувку за дверью палаты — чтобы все сложилось благополучно и ее дитя вернулось обратно.

Направляясь по коридору к выходу, возле палатных дверей замечаю несколько пар разноцветных детских башмачков и пинеток. Над ними незримо застыли материнская тревога и надежда.