ЗА СТЕНОЙ НЕУГАСИМЫХ ИЛЛЮЗИЙ

Удивительным образом совпали во времени две символические даты: 10-летие украинской Независимости (24 августа) и 40-летие возведения Берлинской стены (13 августа). Два символа — две эпохи: созидание и разрушение, свобода и диктатура, надежда и разочарование... Более того, по сообщениям информагентств, первый перебежчик из ГДР в ФРГ был застрелен 40 лет назад именно 24 августа...

А между этими датами — не менее символично, но, безусловно, поразительно своевременно — новый роман Александра Ирванца «Рівне/Ровно. Стіна».

Ирванец, естественно, не Ульбрихт, а Ривне — не Берлин. Но разве не возможность быть наконец-то на «ты» с историей мы празднуем в эти дни? Мировая история минимизирована до размеров родного города. Или родной городок, тщательно нарисованный на мировой карте, — все мы представляем это мысленно, а Ирванец не выдержал и сказал вслух. Советское Ровно — украинское Ривне: там проходят детство и бурная молодость нашего героя. Там он бьет баклуши, ухаживает за девушками, обнаруживает в себе творческого гения. Туда возвращается после зарубежного признания и мировых премьер, «чтобы быть первым на селе, ибо вторым (а чаще даже третьим-четвертым) — в Риме быть уже надоело». Именно в Ривном неожиданно болезненно надламывается искореженная украинская история: войска новосозданной Социалистической Республики Украина (сокращенно СРУ) российско-украинского анклава, плюнув на независимость и рыночную экономику, захватывают Центрально-Восточную Украину, остановившись только в Ривном, где их, совершенно случайно, ждали войска ЗУР (Западноукраинской Республики) и НАТО. Как в страшном сне или в фантазме больного воображения, в конце 1990-х Ривне за ночь пересекает бетонная Стена.

Многокилометровая бетонная линия разделяет ранее единый маленький украинский провинциальный городок на две части, отличающиеся одна от другой, как две стороны Луны. На западной стороне Стены возникает этакий маленький рай, островок неожиданного счастья, покоя и благосостояния. Здесь не экономят на электричестве, в магазинах все есть, вечерние улицы сверкают неоном многочисленных реклам, а западноевропейские туристы, охочие до приключений и неожиданностей, переполняют туры «Вперед в прошлое!» — «Напрямик из Берлина в Ривне, а уж потом — во Львов, Ужгород и другие города ЗУР», — наслаждаясь комфортом ривненских гостиниц «Театральный-Редиссон» и «Европейский-Гоф».

Несложно догадаться, что ждет по ту сторону Стены читателей, которые вслед за главным героем двинутся в этот раз уже «назад в прошлое». Серые ветхие дома, покрытые пылью фикусы в предлинных больничных коридорах, парк имени Шевченко (переименованный новой властью в парк им. Валентины Шевченко), кладбище Молодежное (вместо поселка Молодежное), обком Компартии, «женщины с веслами» и повсеместный суржик. Но все это лишь ненужная обертка, которую протагонист — известный ривненский писатель Шлойма Эцирван — выбрасывает, даже не взглянув, дабы насладиться вкусом того, вполне прустовского, пирожного «Лимонное» «по пятнадцать копеек, с белым верхом, притрушенным какой-то желтоватой субстанцией, вкус, конечно, вовсе не лимонный, какой-то пресно-сладкий, мучнистый, вкус никелевой монетки-пятнадцатки, вкус нищего детства, сопровождаемого походами на танцы в клуб строителей, потасовками с пацанами с Проспекта, вином «Золотая осень» за рубль двадцать семь, а уж «Лимонным» пирожным угощал девочку, с которой в классе седьмом выбирался в кино на воскресенье».

Не за ним ли приезжает в Восточное Ровно писатель Эцирван, бросив все дела в день своей нашумевшей премьеры, рискуя не вернуться из тисков неожиданно ожившего прошлого и КГБ? Создается впечатление, что именно так. Ведь реальные очертания родного города (с обеих сторон безобразной Стены) размытые и нечеткие, как воздух над раскаленной солнцем землей. Не город, а так — первый пробный эскиз, общие контуры, детская книжечка-разрисовка. Вместо этого воспоминания и все связанное с ними, их проявления в настоящем, их намеки и зацепки проступают неожиданно огненно-яркими цветами осени на фоне серенького городка. Он убегает от приставленных к нему надзирателей и сознательно встревает в жестокую потасовку в парке своего детства — и все только для того, чтобы еще раз пройти по улицам своей прежней жизни, увидеть облупленный и монстрообразный памятник Ткачихи: «словно встретил давно знакомого, живого человека после долгой разлуки. А она все такая же...», пережить первый поцелуй и первый опыт обнаженного женского тела. В морге. «Гайдар в этом возрасте командовал эскадроном. Александр Македонский собирал свое войско в поход на Малую Азию. Шампольён вгрызался в египетские иероглифы. А Шлойма Эцирван впервые увидел обнаженное и умершее девичье тело».

Эта его первая женщина — прекрасная и холодная юная самоубийца, выжженная изнутри уксусом — как сама невозможность живой любви. Не сохранила память первую любовь, первое совокупление, первый полет между звездами — только металлический стол трупарни, накрытый «застиранной, почти телесного цвета, клеенкой». На таком же больничном столе с клеенкой он, полуобморочный, заторможенный морфием после избиения в парке, будет изнасилован спазмом своей памяти: девочкой, много лет назад приведшей его в тот морг, где работал ее отец. За «блестящим металлическим столом, совершенно таким же, как в морге, много лет назад» будет сидеть главная героиня его пьесы, которую именно в тот день впервые дадут в Свободном театре города Ривне, по ту сторону Стены. Холодным металлом будут блестеть маленький желтый ключик, дверь лифта в театре и дверь с надписью «Attention!» в подвале театра и тот рубильник, на который он должен нажать — и открыть решетку в канализационной системе для воинов СРУ, готовых захватить «оккупированный западный сектор».

Откуда, почему и как выдающийся (западно)украинский писатель, патриот и гражданин, докатился до такой «подлой измены»? Что вынудило его отворить ворота и разрушить маленький рай на земле, развеять его пепел над вечерним единым Ривне (Ровно?)?

Давление, намеки и даже шантаж, окружающие и направляющие его к той металлической двери в подвале театра, за которой спрятан мифический рубильник, слишком уж неубедительны. Ну, неужели Эрциван, старый стреляный бубабист, мог так испугаться видеозаписи своего полового акта на больничном столе, чтобы на сорок с чем-то там году своей писательской жизни вдруг превратиться в троянского коня?

Хуже того, он делает это именно в тот момент, когда, наконец, в самом финале романа у читателя появляется надежда на интересный и острый поворот сюжета. Давай, Шлойма, убегай к чертям от этих окруженных восточной роскошью номенклатурщиков, так неумело промывающих тебе мозги, — и, гей-гоп, через запутанную, но все же единую канализационную систему разделенного города, туда, домой, к премьере, к себе, к жизни.

Но — какой сюрприз — словно в странном сне, бытие и небытие переплелись, поменялись местами и смеются друг над другом, тычут пальцами и надрывают животики. Настоящей жизнью — стоящим, реальным, рельефным и остротелесным, как боль в избитой спине, — оказывается Ровно, город детства, областной центр СРУ (или УССР?) со всеми его облупленными манекенами и давно не крашенными скамейками в парке, в том самом, который единственный и всплывает в сознания героя, когда неожиданно собираются вместе четыре буквы — «п.а.р.к.». Память делает кульбит: наш герой «иногда не мог вспомнить детали короткой новеллы Борхеса или небольшой повести Грабала... но сюжеты всех трех романов Степаниды Добромолец (ровенской представительницы украинской советской литературы, по романам которой Шлойма писал курсовую на 2-м курсе института) засели в нем навсегда». Так, может, не стоит себя обманывать и играться в западничество, самостоятельность и независимость?

«Наконец, освободимся от себя!» — говорит герою молоденький польский солдатик из натовского контингента, пропуская его к металлической двери с рубильником. Ведь «ждет и Украина, и Польша ждет». И жутко хочется заорать: чего? Чего ждет та ненька-Украина, которая так прочно прижала к своей груди собственное блудное дитя? Освободиться от себя? Освободить прошлое от будущего? Или будущее от прошлого, как пишет в своей последней повести другой заслуженный бубабист Юрий Андрухович? А может, она жаждет возвращения той искренней, неподдельной любви, которая на наших просторах встречается лишь в несуществующих возвышенно-неземных категориях? Такой была любовь к виртуальной Украине во времена, когда ее не было и быть не могло, когда за нее садили и гноили, — пылкая любовь к выдуманной и выстраданной «внутренней Украине». Любовь к умершей прекрасной иллюзии на металлическом столе казенного морга возможна только вместе с пронзительным осознанием ее холодной и неотвратимой не-жизни.

«Мы желаем этого и боимся. Да, пожалуй, свободы. Если это так называется», — говорит девочка из Шлойминого прошлого, потягивая из стакана мутную бурду, почему-то называющуюся здесь чаем. На самом деле, ключевое слово здесь — желаем, ведь, как известно, когда желания осуществляются, они теряют всю свою магическую силу, как сигаретный окурок: еще минуту назад он был «желанием», а теперь стал всего лишь вонючим желтым фильтром.

Премилый ностальгический магазинчик предлагает нам Александр Ирванец: такие кое-где еще можно встретить в различных уголках бывшего Восточного Берлина. Там продают разнообразные мелочи, бывшие прежде неотъемлемой частью жизни гэдээровца, не имевшего родственников на Западе. Так же, как в каком-то берлинском Ostprodukte, мы найдем здесь милые, давно забытые вещи из недавнего прошлого: сигареты «Космос», от которых дерет в горле, сифоны для воды и бутылки пива «Жигулевское», которое к утру стекает грязно-зеленоватой пеной. Еще десять лет назад мы мечтали жить, как они, а они — эти бедные затурканные восточные немцы — мечтали о потустороннем мире грозной Стены и, несмотря на запреты и предрассудки, убегали через нее в земной рай. (Сейчас сообщают, что за 28 лет существования Стены около 900 людей погибло при попытке пересечь ее.) Около десяти лет назад и мы, и они получили практически то, чего хотели, — мы свободу и капитализм («если это так называется»), а они — взлелеянный рай Западной Германии. А что же Стена? Кажется, она и до сих пор счастливо стоит на своем месте, разрывая пространство и время, историю и территорию. По разные стороны от нее стоят поколения, а кроме того, наши домашние Ossis и Wessis — «східняки» и «західняки», мурлыча себе под нос «но ведь была когда-то такая страна...»

Так может, как говорит наш ривненский классик, настало время сменить декорации?