Встречи «в дороге» Неоконченный монолог о Сергее Данченко

«В дороге» — так называлась пьеса Виктора Розова, которая в 1966 году познакомила меня с Сергеем Владимировичем Данченко в работе над спектаклем львовского театра имени Марии Заньковецкой. Чтото символическое было в названии. Поскольку «дорога» оказалась длинной и наполненной самыми разными художественными и личностными событиями. На этом нашем совместном пути были встречи с высокий драматургией, работа над спектаклями, за которые, уверен, даже спустя десятилетия или столетия не будет стыдно. Сергей Владимирович Данченко — по сути, особый путь украинского театра. Дорога, по которой исследователям и историкам театра еще не раз предстоит пройти. Однажды меня спросили, каких украинских режиссеров в ХХ веке я мог бы выделить. Тогда говорил и сейчас повторю: Курбас в 20е и Данченко в 70—90е. Когдато я нашел своего режиссера в лице Данченко, и с ним мы шли и искали вместе. Он стал моим проводником в творчестве, увидел и раскрыл во мне то, что, может быть, я и сам­то не осознавал. Сергею Владимировичу сегодня исполнилось бы 70… И частица «бы», которая определяет некую условность, самое несправедливое что только может быть по отношению к этому удивительному человеку и крупнейшему режиссеру, который еще очень многое смог «бы»…

С Данченко в моем восприятии мало вяжутся представления об «официозе», заданной «театральной системе». Он был необычный художник. И в театре имени Заньковецкой, и в театре имени Франко впоследствии не сразу могли привыкнуть к тому, что он «без понтов». Без какой-либо своей методики, жестких принципов. Многое шло у него от сердца. Многое — от его молчания. Его молчание — настоящее золото. Потому что дорогого стоило. И репетировал он почти всегда молча. Пьеса Розова «В дороге» — одна из наших первых совместных работ — для своего времени была вызовом. Такая драматургия в принципе с трудом пробивалась на украинские подмостки. Нервные мальчики Розова несли значимый сигнал обществу. Мой герой Володя Федоров в этой же пьесе, помню, пребывал в каких-то сомнениях, чему-то противостоял, пока не попал на завод сталелитейной плавки… Сергей Владимирович в этой постановке дал роль и своему отцу. Владимир Данченко выходил слева или справа: вот и вся роль. Я шел ему навстречу: «Ну как дела?» — «Ниче». — «Ну, пока!» Сергей Владимирович понимал, что я сам тогда испытываю себя в пьесе о рассерженном поколении 60-х. Он иногда подходил, и единственное, что мог сказать: «Вся надежда на тебя». В итоге получился спектакль, который принимали прекрасно. Однажды после гастролей в Черкассах даже написали: «Появился новый герой». Сергей Владимирович, полагаю, ставил просто о человеке, который в пути, в дороге. И тут важно вспомнить замечательное сценическое оформление дорога, по обе стороны высвечивают фонари, а я (точнее, мой герой Володя) как бы в постоянном движении. Делал вид, что бегу. Помню, заиграла прекрасная музыка Богдана Янивского, и меня уже сами ноги понесли — куда-то вперед, навстречу огням… Навстречу светлому будущему, куда нас всех так настойчиво звали.

* * *

После репетиций и после спектаклей, не скрою, Сергей Владимирович Данченко как бы пригревал меня к себе. Это было постоянное и всегда бесконечное общение. Разговоры до утра! Мы встречались возле львовского ТЮЗа, затем медленно шли в центр — площадь, рынок, какой-то магазинчик, где на витрине написано «Молоко»… Мы заходим в это «Молоко», а там не только молоко, а еще и горячее вино с корицей подают, которое тогда стоило копейки. «Ну что, по стакану?» — «А может, и еще по стакану?» — «Ну давай…» И все время говорили о театре. Трудно представить, чтоб сегодня столько говорили на эту тему. А наши тогдашние диалоги с Данченко, как правило, всегда выходили на «идеологическую» стезю: дескать, будем работать по-коммунистически, то есть бесплатно! Я ему уже со временем говорил: «Сергей Владимирович, как-никак один из ведущих актеров, у меня и жена, и ребенок. Ну повысь зарплату хотя б рублей на десять! Потому что жена получает всего 90, а я 110…» — «Да куда? Главное, хорошо сыграй, а деньги у тебя потом будут». Так мы и говорили с ним ночами напролет.Я курил, порою, уже и курить было нечего. Он никогда не курил. Уж глухая ночь на дворе. Наши жены созваниваются, а мы все стоим у палисадника под 12 или 14 подъездом, продолжая споры на тему — что такое театр, что такое искусство? Однажды, помню, поссорились, но уже на следующий день он: «Добрый день! Ну и наговорил ты мне вчера такого… Хоть помнишь?» — «Нет, не помню». — «А я все помню. Даже не знал, что у тебя такая короткая память». Конечно, это было лукавство. Он всегда и всем умел прощать. Как правило, говорил: «Да простим ему, что там…» Уже позже, когда он был приглашен в Киев, оставил театр одному режиссеру, на которого возлагал большие надежды, считал товарищем. Только Данченко ушел — этот человек мгновенно снял все его спектакли с репертуара. Но жизнь повернулась так, что у «товарища» возникли проблемы, его решили выгнать из партии. А Сергей Владимирович тогда был депутатом Верховного Совета Украины. И он взял своего коллегу за руку, обошел все высокие кабинеты, покуда не спас его положение… Таким он был человеком. Не помнил зла. И другим его никогда не делал.

* * *

Еще в театре имени Заньковецкой была довольно неоднозначная ситуация, когда появилось распределение в спектакль «Украденное счастье». Мыкола Задорожний — Володя Глухий и Богдан Козак, Мыхайло Гурман — Федор Стригун и Виталий Розстальный, Анна — Таисия Литвиненко… Я никогда в жизни не просил ролей у Сергея Владимировича. Но в то время, помню, мы встретились в доме Николая Палешко. «Сергей Владимирович, — говорю, — послушай, сыграл бы я в твоем «Украденном», если б ты взял меня Мыколою Задорожним, только пятым не выйду на сцену, а вторым-третьим еще вышел бы…» А потом стал излагать Сергею Владимировичу некое свое видение образа Мыколы: «Они не должны разниться. Если один сильный и красивый, а другой старый и нелепый, тогда уже нет и конфликта и у зрителей не будет желания сопереживать… Они должны быть равными соперниками». Сергей Владимирович, как всегда, внимательно слушал, долго молчал. Должно быть, что-то зацепило его в моем страстном монологе. И — через несколько дней новый приказ. Данченко корректно подошел к ситуации, назначив Володю Глухого ассистентом режиссера, а меня и Богдана Козака — Задорожним. Володя был замечательным актером, переживал по этому поводу. А у меня было ощущение, будто я что-то у кого-то украл. Но помощь Володи в «Украденном счастье» неоценима. Финал спектакля — его идея. Долго не могли решить именно сцену убийства Мыхайла Гурмана. А Володя подошел и говорит: «А ти, коли сокирою цокнув, то падай на нього, падай…» И тогда два тела — живое и умирающее — вцепились в друг друга, стали чем-то целым… Сергей Владимирович принял это решение. И сегодня спектакль без этой сцены немыслим.

Сергей Владимирович всегда обладал какой-то высшей мудростью. Даже на старте своей карьеры у заньковчан он, как молодой режиссер, всегда приглашал на свои репетиции Бориса Романицкого, корифея театра, работавшего еще с Марией Заньковецкой. И Романицкий сидел почти на всех данченковских репетициях, затем приглашал к себе актера и мог сказать: «На мою скромну думку, ви створені для цієї ролі. Але, на жаль, вам не вистачає інтелекту, психології». Актер тогда, не теряя надежд, бежал домой и репетировал… А Сергей Владимирович, видимо, про себя посмеивался, потому что в том была его особая тактика и стратегия: уважать и не обижать.

* * *

Наверное, это сегодня покажется странным, однако Сергея Владимировича Данченко очень ценила московская критика. Напомню также, что в конце 80-х он был приглашен в Художественный театр на постановку «Вишневого сада» Чехова. А в театральном сезоне 1979—80 годов у франковцев он поставил «Дядю Ваню», и официальная премьера прошла в Москве. Видимо, он хотел изначально заручиться «рукой Москвы», чтобы дома, в Киеве, по каким-то причинам не распинали. На московской премьере был «весь цвет» — Марков, Максимова, Раевский. Был актер Алексей Петренко. В одной из рецензий на киевского «Дядю Ваню» критик Вадим Гаевский написал: «Киевский спектакль — это подлинный МХАТ». Такая оценка звучала в период сложной ситуации внутри самого Художественного театра тех лет. Но «Дядя Ваня» Данченко действительно был многогранным спектаклем. Чехова всегда ставить трудно, а Сергей Владимирович первый нам сказал: «Вы осознайте, что чеховские герои никогда не жили ни в Москве, ни в Петербурге. Он жили на стыке Украины и России… Играйте как будто про себя…» Повторюсь, он был действительно мудрый человек, который расшифровал это. Во время репетиций и «Дяди Вани» и всех остальных его спектаклей интеллигентная манера этого мудрого человека мгновенно снимала любое возникающее напряжение. Если хотел сделать замечание, то никогда не кричал, а просто вставал и делал вид, что идет поправить лампочку. Потом как бы случайно оказывался возле актера. И так, чтобы никто не слышал, о чем-то говорил. И они расходились. Никто не слышал ни одного дурного слова, которое сказал бы Данченко об актере. Данченко всегда ждал, когда в актере запоет «птичка». Потому что артист должен войти в процесс, вжиться… Я, например, долго не люблю репетировать, мне надо все и сразу. И Данченко, видимо, это чувствовал. И всегда направлял это мое стремление в нужное русло.

* * *

По-своему он повернул в нужное «русло» и наш театр. Сергей Владимирович начинал свой путь в 60-е, значит, в эпоху оттепели. А в это время рождались шедевры Товстоногова в Санкт-Петербурге; искал свой путь Анатолий Эфрос; звенел театр «Современник»; шаманствовал Мильтинис. Сергей Данченко — ребенок той «оттепели». Может, и не стоит повторять очевидное, но напомню, что Данченко искал и находил особую сценическую транскрипцию для выдающихся шедевров украинской литературы — «Маклены Грасы» Кулиша, «Каменного властелина» Леси Украинки, «Санаторийной зоны» Мыколы Хвылевого,«Энеиды» Котляревского. Он сделал гениальное сценическое прочтение «Визита старой дамы» Дюрренматта и «Тевье — молочника» Шолом-Алейхема. И всегда был тем «энергоцентром», который притягивает к себе людей одаренных, хотя с полярными полюсами. Как известно, последнему его замыслу было не суждено осуществиться — «Пер Гюнт» Генрика Ибсена он так и не успел поставить… При том, что была даже экспликация постановки. Не так давно я позвонил Петру Фоменко и попросил найти возможность реализовать на сцене франковцев замысел Сергея Владимировича. Петр Наумович мгновенно загорелся, потом некоторое время подумал и сказал: «Но ведь эта пьеса — итог всей жизни…» И Данченко, видимо, это понимал и хотел посредством Ибсена словно бы вернуться на круги своя. В то, тогда еще во многом беззаботное время, где туман был сиреневым, а аллеи — темными. И была здорова его единственная дочь… Я до сих пор не понимаю, где он находил духовные силы, чтобы принимать удары судьбы. Но во всем, что он делал в театре, сквозила надежда на чудо. И в то же время понимание: чуда уже не случится. Приходишь иногда к нему в кабинет, говоришь: «А вот, может быть, лучше…» Он: «Мне бы ваши заботы…» И такая поволока в глазах. И все дальнейшее — в его молчании. В нем самом. Даже когда он пел свою любимую песню — «Сиреневый туман над нами проплывает… Кондуктор не спешит, кондуктор понимает…» — то он и логическое ударение по-своему ставил: «кондуктор понимает»… Понимает то, что, видимо, другим и понимать-то не нужно.