Валентин ГАФТ: «Да, теперь свобода. Но свободно и вирусы гриппа летают — им же мы не аплодируем!»

Знаменитый московский театр «Современник» через месяц готовится отметить свой 50-летний юбилей. А один из ведущих актеров этого театра — Валентин Гафт — отмечал юбилей совсем недавно, в начале текущего театрального сезона.

То, что Гафт принадлежит к числу мэтров сцены, которые кроме благоговения вызывают живой интерес, — общеизвестно. А вот о том, что он по праву считается одним из лучших и оригинальных чтецов, знают меньше... На будущей неделе, 9 марта, в столичном Театре оперетты киевляне смогут познакомиться и с этой гранью таланта актера в представлении «Свободная пара и Гафт» (вместе с Валентином Иосифовичем в роли комедийной свободной пары предстанут Мария Аронова и Борис Щербаков).

Сам Гафт к себе часто бывает строг. Конечно, тут с ним можно не соглашаться. Просто его хлесткое мнение, звучащее порой как не подлежащий обжалованию приговор, — это требовательность не строгого ворчуна, а чистого идеалиста. К сожалению, сейчас этот тип в природе почти не встречается, поэтому большинство Гафта не понимает и не слышит. А зря…

— Валентин Иосифович, интересно, верит ли человек с таким скептическим складом ума, как у вас, в счастливый случай?

— У меня по линии театра всем руководил случай, а по линии кино никакого особенного счастья не было. Но на кино я никогда особо и не рассчитывал. Мне в последнее время предлагают мало ролей. Ну, может, это и к лучшему. У меня и без того много «плевков в вечность» в виде плохих картин и ролей. Я вообще в кино не очень умею сниматься. «На всю оставшуюся жизнь», «Таня», рязановские картины — вот и все приличные работы. А в театре у меня были какие-то мечты, и там больше получилось. Наверное, как себя настроишь, так и будет.

— Вам приходилось бывать на зарубежных фестивалях?

— Один раз в жизни. Наших фестивалей вообще не признаю. У меня просто голова болит от массовых скоплений. Мне фестиваль напоминает такую халявную гульбу. Все говорят: «Ой, отдохнем». Ну отдыхайте, только чтоб вас столько людей не видело. А это ж все публично. Когда ты действительно сделал новую работу, за которую не стыдно, и приехал, чтоб увидеть реакцию на нее, — тогда я понимаю, ты выходишь на сцену заслуженно, получаешь какой-то приз, награду. Не надо только это опошлять. А у нас все церемонии превращаются в нечто очень легкомысленное. Хотя дело ведь не в том, что ты держишь в руках. Этот праздник является в какой-то степени частью того, ради чего ты работаешь, и к нему надо относиться с любовью, как к трогательному и важному моменту. Мне больше нравится, как вручают американский «Оскар». Они не боятся быть детьми. А у нас это иногда делается грубовато или пошло. Я не боюсь, чтоб на таких вечерах говорили высоким слогом. И те, кто смотрит церемонию из зала или по телевизору, тоже могли бы порадоваться, разделить счастье других людей.

— Вы свой новый дом бережете как место для жизни, не путаете его с репетиционной?

— Нет, конечно. У нас дом очень хороший. Я могу там оставаться самим собой, мне не надо притворяться. Крайне важно иметь такой дом, в котором бы тебя не разрушали противоречия. То есть они есть в самом лучшем доме, иначе можно погибнуть оттого, что будет слишком хорошо, идеально. Обязательно должно быть что-то, что мне надо преодолевать, возможно, терпеть во имя чего-то еще. Иначе и быть не может.

— Ну, вы на терпеливого человека не очень похожи...

— Да, я нетерпеливый. Хотя с чем-то могу смириться, если не слишком жмет «ботинок».

— Но к женщинам-то вы более снисходительны?

— Нет. Такого «более» не существует. У меня все одинаково. Женщины тоже могут быть невыносимы. Помню, когда-то так поругался с Олей Яковлевой, что хотел ее убить на сцене. Правда. Я как раз играл Отелло, а она Дездемону. Оля актриса замечательная, этого отнять нельзя. Я же с ней играл в «Ленкоме» «Обольстителя Колобашкина» Эдварда Радзинского. Этот спектакль сняли, только маленькая фотография от него осталась. Но в тот раз она страшно командовала на сцене, разговаривала просто жутко и довела меня до такого состояния, что я думал, задушу ее. Ну, слава Богу, не задушил. После этого мы расстались. Я тогда уже играл в театре «Современник», на Малую Бронную пришел, потому что меня Эфрос пригласил в этот спектакль. Можете себе представить, за четырнадцать дней я подготовил роль, выучил текст Отелло. А когда это произошло, вышел из театра и забыл всю роль в ту же секунду.

— У вас ведь есть и другие подготовленные, но несыгранные роли…

— Да, я должен был играть главного героя в пьесе Гриши Горина «Кин IX», которую у нас ставил Игорь Кваша. Ну, мы с Квашой тогда поругались…бывает такое. Игорь хороший человек, талантливый. Я считаю, что он замечательно поставил спектакль «Кот домашний средней пушистости», который шел в «Современнике» много лет. Но когда он становится режиссером, с его характером начинает происходить нечто странное. Мне кажется, у него есть такой недостаток: сам он об этом не подозревает, но людям с ним становится тяжело. Хотя я Игоря все равно очень люблю, ведь меня с ним связывает вся жизнь.

— А мнению критиков доверяете?

— Я не читаю то, что пишут о театре. А пишут разное... Главное, что билетов в «Современник» не достать, люди к нам идут, а они не ошибаются никогда. Критики сегодня хотят заменить собой театр. Написанное ими — это уже новый спектакль по поводу увиденного, они хотят быть интереснее, превзойти любой ценой. Мол, спектакль — не то, что вы смотрели, а то, что мы пишем. Это ужасно! Я даже эпиграмму о них сочинил: «как столб относится к собакам, так отношусь я к критикам-писакам».

— Кажется, я могу уже угадать ваше мнение по поводу телевидения…

— Я не хожу на телевидение вообще. Меня очень часто приглашают в какие-то программы, даже политические — и НТВ, и ОРТ, и РТР. Отказываюсь. Я не люблю сейчас телевизор, страдаю оттого, что там вижу. По-моему, это опасно, потому что если долго смотреть, то можно и не освободиться. Хотя иногда, знаете, я не прав. Качество сериалов за последнее время все же повысилось, появились очень хорошие актерские работы. И я тоже снялся в четырехсерийной картине «Дни ангела» и в «Оборотне» вместе с Олей Остроумовой. Кроме того, бывает, в телепередаче вдруг появляется какая-то интересная и значительная личность. Вот недавно смотрел Жанну Бичевскую, которая меня очень привлекла. Она будто не от мира сего, очень верующая. Жанна так прекрасно говорила о святом в своем деле и в других, что я верил ей. Боже, думал, какой замечательный человек, как хорошо, что я ее послушал, какое счастье, что наткнулся на нее. Вот вам, пожалуйста, телевизор. Но это бывает крайне редко.

— А в ком из нынешних писателей вы обнаружили глубину?

— Наши современные сатирики в большинстве своем мелки, они сорок восьмые или сотые доли от Зощенко, например. Но Зощенко был первым, и он писал о простых людях, в которых мы узнавали и себя, и среду, в которой живем. Там есть все: от смешного до трагифарсового. У нынешних же «мелких обломков» дальше пересказа того, что говорил милиционер или бухгалтер, дело не идет. Их не то что читать, даже слушать второй раз нельзя. А оттого что таланта мало, они в последнее время совсем распустились, в ход идет и пошлятина, и безвкусица, и матерщина. Это вовсе неинтересно. И обидно, что они выступают и даже имеют успех, поскольку сатириков немного. Получается, они имеют право на все… Прививают жуткие вкусы… Да, теперь свобода. Но свободно и вирусы гриппа летают — им же мы не аплодируем! Мне как раз наши сатирики напоминают вирус, который заражает людей очень нехорошим. Разве можно сказать о Чехове писатель-сатирик? Это было бы ужасно. Его юмор и ирония совершенно иной пробы и природы, если говорить об их зерне, основе. Мне кажется, при нашем поколении последним таким человеком был Григорий Горин — именно из тех больших писателей, настоящих сатириков, занимающихся не устным словом, которым, например, неоспоримо прекрасно владеет Жванецкий, а языком, литературой, высоким классом словесности. Я не собираюсь их сравнивать, они абсолютно разные. Жванецкий гениален в своем, он чувствует то место, где «болит», точно находит его и говорит: «Вот тут!»

— А что для вас в сегодняшней жизни остается тайной?

— Это особое состояние, тайна артиста. Но играть в странность нельзя. Не надо изображать из себя человека, наполненного чем-то мистическим, непонятным, странным и демонстрировать это. Мне интересна тайна, которая помогает нормальному человеку больше видеть и ощущать. Молитва — это что, мистика? Когда человек просит о ком-то или когда он просит простить свои грехи. Молитва — тоже что-то неведомое, и какие силы она дает! Но я это мистикой не считаю. А сумасшедших очень много. Иногда просто дурных людей, таких как артист, о котором я однажды написал: «Он странен. Будешь странен тоже, коль странность у тебя на роже. Но иногда бывает так: и очень странный, и дурак». Люди, которые создают великие произведения искусства, улавливают и слышат больше, чем обычный человек, который пришел их смотреть. И когда он потом видит картину Бергмана или пьесу Чехова, где вдруг бадья падает, филин или цапля кричит, он будто вспоминает — да, это было со мной. И чем сильнее и тоньше художник, артист, эту тайну ощущает — только не выдумывает, а чувствует, понимает, — тем больше зритель верит ему. Вот такое искусство мне нравится, а не изобретение сумасшедшего, которого никто не понимает, что он там чирикает. А сейчас в искусстве искусственно делается «нечто», лишь бы привлечь к себе внимание. Но это, увы, не привлекает, а отталкивает. И я ухожу от этого. Зачем оно мне? Это не значит, что я такой уж реалист, просто не люблю шарлатанства и, как человек опытный и знающий, откуда все идет, не могу видеть подобное вранье. Зрителей же убеждают: вот странно, любопытно, талантливо, легенды создают. А это самодеятельность.

— Скажите, а что в вашей жизни, в вашем «всегда» меняло свою цену?

— Очень много поменялось. Тогда было чувство, что все еще впереди, и это самое главное. Здесь можно недоделать, здесь немножечко получил удовольствия и «до свидания» — все еще впереди. А теперь впереди уже не так, как раньше. К концу жизни время летит очень быстро.

— И что, вы стали серьезнее относиться к жизни?

— Не-ет, я точно так же отношусь. Просто сил уже тех нет, нет такой энергии. Вот это сдерживает. Говоришь себе: куда ты, парень, остановись! Но иногда кажется, что-то еще может произойти, как вспышка какая-то на солнце… ощущение, что может. Хотя бы иллюзию этого сохранить. Иначе просто жить неинтересно.