Уважаемые товарищи

Национальный театр им. Ивана Франко представил премьеру "Трех товарищей" по мотивам романа Эриха Марии Ремарка. Режиссер - Юрий Одинокий. Художник - Андрей Александрович. В ролях трех товарищей - Евгений Нищук, Андрей Романий, Александр Печерица.

В театре Ивана Франко живут и работают счастливые люди, они часов не наблюдают, они играют, в частности этот спектакль, примерно до 23.00, когда пригородный транспорт уже отработал свои последние рейды. И милейшие бабушки-смотрительницы (в гардеробе и фойе) не то чтобы нервничают ("а как же нам добраться домой?"), но рационально предлагают: "Вот начинали бы играть "Трех товарищей" с шести вечера, тогда и сокращать ничего не нужно!".

В вопросе возможного сокращения премьерного спектакля с ними нельзя не согласиться - оно необязательно. Как для структуры конкретной постановки, так и для режиссерской манеры адаптации большой прозы в большой сценический стиль.

Режиссер, как мне видится, сознательно пошел по пути неторопливого чтения романа Ремарка. И выстраивания на основе такого чтения живых человеческих иллюстраций, порою взбадриваемых то режиссерскими метафорами, то сценическими символами, то снегом, то дождем, то танцами.

Впечатление (на премьерном просмотре), что сам постановщик осмысленно и сознательно несколько отходит в сторону от глыбы романа (как бы микшируя свое режиссерское "я"). И позволяет этому тексту литься неторопливым течением - из сцены в зал. Скажем так, уплотняя контакт между актерами и публикой. Поскольку те и другие - подлинные поклонники истории Ремарка о дружбе и любви.

И сам этот роман давненько находится как бы "на кромке" литературы массовой и литературы авторской. И здесь уже от интерпретатора зависит, в какую сторону поворачивать - в сторону масс (им на потребу) или же пристальней прислушаться к самому автору. То есть к исповедальности его произведения о потерянном поколении, о сложном времени, в котором одна война закончилась, а другая уже дышит в лицо холодным ртом. О времени, в котором и расстрелы, и скачки курса, и инфляция, и революция.

В общем, все как и (частично) сегодня. Без натужных попыток искать или "рифмовать" актуальность. А с осознанием изменчивости и повторяемости самого времени. Того и этого. А также жестоких и беспощадных коллизий любого времени, как у Ремарка - в 1928-м, так и у нас - здесь и сейчас.

Таким образом, сама манера сценического прочтения текста предполагается как некая несомненная ценность. Мол, нынче (в разных сценических случаях) подобные подробные книги читают на сцене исключительно с ножницами, кромсая и перелопачивая сюжеты, а мы, так сказать, постараемся максимально освоить практически весь объем большого текста и большого стиля.

Поэтому неслучайно спектакль продолжается четыре часа. Сохраняя не только главные линии главных героев (Робби, Отто, Готтфрида, Пат), но и подчеркивая важность в большой композиции таких вкраплений-персонажей как Блюменталь, Хассе, Юпп, Матильда, Фердинанд, фройляйн Мюллер, Роза и других.

В этом смысле труппа франковцев должна быть сердечно благодарна режиссеру за такую-то задействованность масс в период обострения контрактной системы, предполагающей "кто" и "сколько" играет в театре ежемесячно.

Итак, постановщик пытается создать спектакль-роман, жаждет реализовать на сцене эдакую структуру большого стиля и больших чувств.

Сам способ подобного чтения, возможно, заключен в одной из фраз Ремарка: "Жизнь превращается в какую-то всхлипывающую и мечущуюся мелодию, в водоворот дикого томления, желания, тоски и надежды". В неспешном ритме спектакля, деликатно адаптирующем ремарковский сюжет, и правда слышны всхлипы, мечущиеся мелодии. Там же есть томление, желание, тоска.

И даже немного солнца в темной воде. Поскольку художник Андрей Александрович видит "черный Берлин" конца 20-х ХХ в., как исключительно темное, пустое и гулкое пространство, внутри которого вечная ночь. Внутри которого мятущихся товарищей и могут согреть лишь "крупицы тепла" и нечаянной нежности.

Художник помещает разных товарищей, "черный Берлин", все остальное - в подобие массивного гаража, глобальной "автомастерской", на потолке которой как освежеванные туши, болтаются три автомобиля (в том числе и "Карл"). Как три мечты, как три дороги. Как три товарища. И вот, казалось бы, в определенный момент напряженного сценсюжета они должны бы грохнуться наземь, разбиться на наших глазах - как разбиваются мечты героев Ремарка. Но нет. Они упрямо висят (над ними) - как непреодолимый рок, в этом спектакле рифмующийся с мечтой. Мечта как рок. И рок как мечта.

В премьерном спектакле, бесспорно, помимо иных мотивов, этот особенно явственный, острый, болезненный: несправедливость жизни как таковой. Тщетность мечтаний, которые на самом деле - фатум.

С помощью художника режиссер отходит от подробного социального фона "черного Берлина" 20-х ХХ в., от детальных исторических виньеток той поры. Во всяком случае, в связи с темой войны (той и этой) здесь не заламывают руки, не цитируют горькие сводки уже с наших полей сражений.

Пожалуй, сама война как незримая тема возникает здесь сильно и образно - всего-то один раз. Когда Роберт Локамп, услышав салют, падает наземь, содрогается, вспоминая страшное прошлое, т.е. свое время и свое бремя в период Первой мировой.

В остальном спектакль укрупняет исключительно линию любви. Линию отношений Роберта Локампа (Евгений Нищук) и Патриции Хольман (Анжелика Савченко). Большинство эпизодов с их участием режиссер принципиально выстраивает на авансцене. На той кромке и на той узкой полоске, которая едва разграничивает пространство зала и пространство сцены. Робби и Пат в этом случае действуют как канатоходцы. То и дело движутся по канату судьбы, удерживая баланс, стараясь не грохнуться в пропасть.

Собственно, судьбы - его и ее - это пляска смерти на одном и том же канате. Это желание равновесия в неуравновешенном и в очередной раз сумбурном мире. Заданная игра на авансцене, так получается, позволяет четче расслышать текст Ремарка. И даже более того: как будто бы сознательно "приближает" тех героев к этим…

Пат, сыгранная Анжеликой Савченко, - создание легкое, эфемерное. Актриса и играет свою героиню как-то подчеркнуто легко, сознательно приподнято, чуть отстраненно от той среды и от того темного "гаража", в который ее завела судьба. В жилах Пат течет русалочья кровь. Но сердце ее - горячее, трепетное. Пат, по мысли режиссера, воплощает не столько реальную земную женщину, сколько женщину-иллюзию-мечту, а значит - рок. Это рыжеволосый красивый капризный мираж, к которому, кажется, вот-вот дотянется рука страдающего Робби, но…

Сам Робби (Евгений Нищук) в этом спектакле - даже не бывший боец, а дитя войны. В его манерах и в его характере -- неизжитая ребячливость. Этот 30-летний Робби вроде хочет доиграть то, что непрожито и несыгранно в период его безмятежной юности, на которую и пришлась Первая мировая.

Поэтому Робби в спектакле - 30, а внутренне - только 18. Импульсивный романтик чистой воды. Чистая душа и святая натура. Окопы Первой мировой не остудили в нем пламени искренности, юношеской импульсивности, товарищеского максимализма. Главные сцены поданы актером на высшей ноте именно такого вот максимального отрешения и эмоционального надрыва.

На некоторые сюжетные повороты Ремарка в случае с актером накладывается еще и его же недавняя личная драма. И в Робби отражается сам актер - не только как исполнитель, но и как подлинный "товарищ", эдакое альтер эго героя Ремарка.

Эти жизненные рифмы со старым сюжетом придают самой сценической истории неожиданный объем: и внесюжетный, и общечеловеческий. И сам спектакль, в принципе, как раз и отличает не только размеренная повествовательная манера, не только несуетливый и неторопливый ритм, не только похвальная жадность режиссера (по отношению к тексту, который он не хочет сокращать)… Этот же длинный и подробный спектакль отличает и эдакий внесюжетный фактор прикосновения. К теме послевоенного "потерянного поколения" Ремарка будто бы прикасается уже и наша нынешняя тревожная тема "растерянного поколения". Поколения, обиженного и обожженного войной теперешней. Поколения, растерянного после всех-то предательств и наивных иллюзий.

Поэтому, скажем, появление здесь (на сцене) Отто Кестера воспринимаешь не только как появление бывшего летчика, автогонщика-любителя, боксера, но и как реального актера Андрея Романия, в свое время оказавшегося внутри донецкого военного ада, затем из этого ада вырвавшегося.

Эти раны так быстро не рубцуются. Между поколением "потерянным" и "растерянным" - дистанция значительная, но история этих болезней похожа.

Судя по всему, еще накануне премьеры спектакль не имел достаточного количества прогонов. Это ощутимо и в некоторой нервозности актеров, которая иногда полезно перетекает в нервозность их персонажей. Это ощутимо и в недостаточной детализации некоторых образов, которые иногда возникают как функции - и так же как функции исчезают со сцены.

В то же время нельзя не отметить выразительные, пусть и небольшие, образы Блюменталя (Василий Мазур), Хассе (чудесная трагическая миниатюра, исполненная Василием Башой), Фердинанда Грау (Олег Стальчук), фройляйн Мюллер (Ирина Дорошенко).

И в этих эпизодических образах, и в главной четверке персонажей есть важные и точные частности. Поскольку сюжет Ремарка, перечитанный режиссером, подан как история частная. Как частное в отрыве от чего-то глобального и исторического.

Но ведь и мужская исповедальность самого Ремарка в его романе - это же тоже очень частное и очень личное. "Жалкая потребность в тепле", - вторя автору, - живет в этом спектакле. И, кажется, пытается согреть зрительный зал: напряженный, заплаканный, оцепеневший, четыре часа жадно вслушивающийся в горькую мудрость Ремарка.