УРОКИ ТОЛЬБЫ

О Тольбе вспоминается очень легко. Потому что забыть его невозможно. Необыкновенный сгусток энергии, наэлектризованность слова, жеста, поступка; все бытие - под прицелом совести... И бесстрашие - то особое отсутствие боязни перед людьми и обстоятельствами, какое часто бывает присуще как раз людям хрупким и беззащитно интеллигентным.

Впрочем, страх был ведом Тольбе. Двух вещей, казалось, он боялся панически: несовершенного, некачественного, приблизительного музицирования и ущемления собственного достоинства. И то, и другое воспринималось им необычайно болезненно, преодолевалось с отчаянным самопожертвованием - и борьба за совершенство и достоинство была бескомпромиссной.

Пишущий эти строки удачливей многих. Наблюдать Тольбу «изнутри» оркестра, играя под его руководством, ощущая на себе гипнотическое воздействие его дирижирования - и затем, сменив профессию и став его коллегой, постигать, из каких же, собственно, составных складывались его «гипнотические сеансы», какова «технология таланта», - согласитесь, судьба не каждому дарит такие идеальные наблюдательные пункты.

Итак, взгляд из оркестра. Первое ощущение - страх. Страх перед человеком, который все слышит, все видит и ничего никому не прощает. Пройдет время - совсем недолгое - и вдруг сознаешь, что привык видеть его глазами, слышать его слухом. И ничего не прощать самому себе. Остается, правда, еще чувство почти биологической боязни, как бы головы, втянутой в плечи перед ударом, - в предощущении вспышки гнева или всплеска сарказма, способного пронзить самую толстую черепную коробку, но вскоре является счастливое открытие: столь же непримиримо Тольба судит себя самого, и ирония его простирается на самую заповедную зону - собственное самолюбие.

Это первый урок - но жизнь идет дальше, школа продолжается. Участвуя в репетициях, которые у Тольбы были мучительно радостными, очищающе изнурительными, но никогда будничными, постепенно постигаешь, что все, абсолютно и без исключения все усилия, бесконечные повторы, приступы гнева, язвительные монологи, «вытягивание за ушко» на свет Божий незадачливых одиночек, монотонные и как бы безынтересные для остальных «выстраивания» отдельных групп - все это не было у Тольбы самодовлеющим либо спонтанным, все было подчинено одной-единственной цели - достижению совершенства.

Эта цель никогда не анонсировалась, но, непровозглашенная, она глубоко проникала в сердца участников совместного музицирования - не с помощью увещеваний, а единственно в самом процессе, в тяжелом и одухотворенном процессе созидания - и потому навсегда.

Одна из легенд о Тольбе - «вечность», «неразрушаемость» созданных им симфонических прочтений и оперных постановок. Увы, время беспощадно, но еще более разрушительна небрежность множества прикосновений к чужому наследию. Многое, слишком многое не сохранилось... И все же - ведь о других такие легенды не слагались! Долговечная прочность созданного Тольбой-дирижером рождалась не многократными репетиционными «вдалбливаниями», не надсадным превозмоганием усталости, а именно высоким нервно-психическим накалом всего подготовительного процесса, огромным напряжением, излучаемым мастером, - оно, подобно вольтовой дуге, не только освещало художественную цель, но и сращивало, скрепляло все компоненты совместного творческого продукта.

Бескомпромиссность Тольбы - еще одна легенда, передаваемая музыкантами с почтением и многозначительным подниманием бровей. При жизни маэстро, однако, и оркестровые музыканты, и оперные артисты склонны были скорее поворчать по этому поводу, нежели приходить в восторг. Но все же, все же... В глубине души каждый, в ком горел или хотя бы теплился творческий огонь, зачастую не признаваясь в том самому себе, не мог не ощущать счастливое чувство подчинения чему-то большему, отрешенному от будней, очищенному от полупрофессиональной небрежности. Ибо любой, самый скромный слушатель музыки в душе артист, и тому, кто разбудит в нас это чувство, заставит его расцвесть, дарим мы свою признательность.

Был ли Тольба неудобен? Был, и очень. Но неудобен он был лишь для тех, кто стоял на пути. Нет, не на его, Вениамина Тольбы, дороге, а на устланном терниями пути достижения идеального творческого результата. Он был неудобен ленивым и уклоняющимся, дисциплинарно разболтанным и творчески расхристанным. Но более всего он был неудобен двум разновидностям музыкальных и околомузыкальных деятелей, и прежде всего чиновникам, которые по своей надолго затянувшейся наивности полагали, что художником можно руководить. Для них самостоятельность Тольбы, его независимость творческая и человеческая, его подчас весьма бурное неприятие любого давления, подталкивания в нужную кому-то сторону - все это представляло угрозу, ибо не вписывалось в уютную, хорошо обжитую музыкальным начальством обстановку административного руководства искусством.

Он был неудобен и тому особому, хорошо всем знакомому типу некоторых «выдающихся» служителей муз, обремененных высокими артистическими званиями и общественными регалиями, которые почитали чванство за величие и полагали, что ношение орденов вполне заменяет оттачивание профессионального мастерства. О, здесь разыгрывались подлинные страсти и высекались искры!

Был ли Тольба несправедлив? Бывал. Отходчивость его, тем не менее, была поразительной, виноватая улыбка делала его бледное лицо еще более красивым - но были люди, хранившие обиду. Да простится ему все - ибо наибольшую, непоправимую несправедливость Тольба совершил по отношению к самому себе, к своему дарованию, отойдя в расцвете творческих сил от дирижерской деятельности - решительно и наотрез. Да, он писал блестящие статьи, занимался инструментовкой, но творческая мощь, которая так полно реализовывала себя в дирижерском ремесле, клокотала взаперти.

Тольба держался достойно, не делился обидами, отклонял любые предложения, и в этом упрямом и величественном отречении сквозила боль.

О поводах его ухода не хочется вспоминать, но глубинной причиной, щедрой на поводы, было становившееся все более явным противоречие между нравственной бескомпромиссностью, профессиональным максимализмом Тольбы, отдававшего время, здоровье, знания, энергию без остатка на алтарь совершенства - и требовавшего того же от других, и, с другой стороны, в результате, состоянием летаргического сна, в которое постепенно погружалась музыкальная жизнь его города...

Существует еще одна легенда, сугубо профессионального свойства, о так называемых «неудобных руках» Вениамина Тольбы. Это весьма интересный вопрос, лежащий на стыке учения о дирижерской технике и психологии, замешенный к тому же на некоторой ревности коллег и иждивенческих настроениях, имеющих подчас хождение в среде оркестровых музыкантов («пусть мне все покажут - тогда я все сыграю»).

Впрочем, кто может утверждать, что мануальная техника Тольбы была геометрически безупречна? Кто из оркестрантов не пребывал иногда в затруднении, пытаясь расшифровать нервный, подчас замысловатый и неожиданный жест маэстро?

Но найдется ли артист оркестра, певец или слушатель, который пытался бы утверждать, что оркестр под управлением Тольбы играл равнодушно или растерянно, не на пределе эмоциональных возможностей или технически несовершенно? В чем же дело, не кроется ли здесь противоречие или парадокс? Отнюдь. Практика оркестрового музицирования, вобравшая в себя великое множество творческих манер, индивидуальных технических приспособлений, психофизических особенностей и стилевых ответвлений, на примере Тольбы еще раз доказала, что решающей порукой подлинно художественного исполнения является творческая убежденность дирижера, глубина и выверенность замысла, ясное «предслышание» желаемого звукового результата и твердая воля в претворении задуманного в живое звучание. Каждый художник, к счастью, идет собственным путем - и не была ли у Тольбы особая, лишь ему присущая энергетическая заряженность в момент исполнения естественной компенсацией за нелюбовь к мануальным экзерсисам?

В конце концов, редко ли встречались нам дирижеры с идеально выверенной по схемам техникой обеих рук, у которых либо рассыпался оркестр, либо засыпали слушатели? Художественный феномен Тольбы еще раз напоминает о бессмысленности разглядывания любого из компонентов исполнительского мастерства в искусственном отрыве от всех прочих.

Но и это - не главный урок. Драматизм творчества, а стало быть, и жизни Вениамина Тольбы подтверждает еще более важный постулат - о неразрывности профессионального и личностного, творчества и судьбы. В жизни подлинного художника сложно заметить грань между достижением идеала творческого и человеческого, между борьбой за совершенство в искусстве и отстаиванием собственного достоинства...

...В старом парке было пустынно. Издалека Тольба выглядел совершенно затерянным в неуютном и зябком мире. Вблизи впечатление усиливалось худобой и непривычной немощью...

Тольба - и немощь?! Но, натолкнувшись взглядом, он на мгновение замер и вдруг просиял, ну совсем не стариковской, а неожиданной, ослепительной своей улыбкой. И посыпался нетерпеливый град вопросов: что играют? где играют? как играют? что ставят? как поют? чья редакция? как принимают? как звучит?.. А что еще? А еще? А еще?

До последнего дня Вениамин Тольба жил жизнью родного искусства; той жизнью, где по-настоящему ценят лишь ушедших.