У БАЛТИЙСКОЙ МЕЛЬПОМЕНЫ ШИРОКАЯ ДУША

Десятый международный театральный фестиваль «Балтийский дом», проходивший в Санкт- Петербурге с 29 сентября по 8 октября, продемонстрировал редкую широту души балтийской Мельпомены. Она, как выяснилось, жалует не только прибалтов с россиянами и скандинавами, но и театральные коллективы из совсем уж небалтийских земель вроде Польши, Франции и… Украины. Украина, правда, в этом году была представлена скудно — не то что в прошлом, когда на фестивале блистали актеры театра имени Ивана Франко во главе с Бенюком и Хостикоевым. Десятый «Балтийский дом», в отличие от девятого, по части Украины был богат только скандальным Андреем Жолдаком, получившим грант для постановки спектакля к фестивалю «Балтийский дом», учрежденный в 1999 году финансово-промышленной группой «Инко». Гранта этого удостоились всего двое: Жолдак и один из ведущих режиссеров Петербурга Александр Галибин, поставивший к фестивалю стриндберговскую «Фрекен Жюли».

Жолдак — псевдопоклонник классических текстов — решил не отступать от своей залихватской манеры трепать классиков по плечу и угостил фестивальную публику «Тарасом Бульбой». Правда, знаменитым произведением до сих пор не поделенного русскими и украинцами писателя в жолдаковском спектакле и не пахло. С таким же успехом скандальную жолдаковскую постановку можно было бы назвать «Легендой о самураях» или «Этюдом на совково-лагерную тему». В первой части спектакля казаки, одетые как японские самураи, проходили боевые учения под руководством невозмутимого бонзы-Тараса, а во второй они же вместе с актрисами в жутких тулупах и валенках валили лес в сибирской тайге. От гоголевского текста в спектакле даже рожек и ножек не осталось — герои или вопили что-то нечленораздельное и устрашающее, или хранили многозначительное молчание.

По-видимому, режиссер решил отказаться от слов и перейти прямо к символам, а чтобы зрители последовали за ним, составил мини-словарь, который был роздан вместе с программкой. В словаре этом объяснялось, что рыба — христианский символ, а Запорожская Сечь — мифологический центр мира. Словарь все изучили добросовестно, но легче от этого не стало. Спору нет, рыба — христианский символ, но вряд ли он наполнится еще большей художественной убедительностью, если в течение добрых десяти минут потрошить живую рыбу на сцене кошмарными медицинскими инструментами и совать всем под нос рыбьи внутренности. Конечно, потрошение рыбы может сойти за прозрачный намек — так скальпель постмодернизма препарирует христианскую культуру, безуспешно пытаясь вытащить на свет Божий что-нибудь позорное, но тогда получается, что режиссер-экспериментатор разоблачил сам себя и показал, как можно лихо распотрошить то, к чему некоторые особо интеллигентные бедолаги осмеливаются подойти только на цыпочках.

Так что гоголевскому тексту пришлось несладко: он фигурировал в постановке лишь как этикетка, не соответствующая продукту, на который наклеена. Этикетку эту Жолдак, вероятно, приклеил для того, чтобы сначала вызвать должный пиетет у зрителей, а потом подсунуть под видом интерпретации классического текста собственные размышления по поводу глубокого культурного родства казаков и самураев. Но даже если поверить Жолдаку и представить, что казаки и самураи — близнецы-братья, остается неясным, при чем тут Гоголь. Было бы гораздо честнее назвать постановку как-нибудь по-другому и не претендовать на новое прочтение классического текста. Правда, режиссер давно уже апеллирует к классике по поводу и без повода: она для него— набор этикеток для эпатажной театральной продукции. Постановка готова — можно и этикетку наклеить, а какая под руку подвернулась — неважно. Главное, чтобы не было перебоев в производственном процессе.

Второй обладатель гранта — Александр Галибин — продемонстрировал тонкий вкус эстета и филигранность режиссерской работы. Его «Фрекен Жюли» представляла собой одну из самых сценографически красивых и эстетически ценных постановок фестиваля. В галибинской постановке, казалось, сами декорации и сценическая атрибутика источали туманное свечение детства. В нем, как в подсветке, любила, страдала и умирала героиня, отчаянно не желая взрослеть. Поэтому кульминационным моментом спектакля стало то мгновение, когда топор остервеневшего Жана опустился на клетку с чижиком, которую у него безуспешно пыталась вырвать обезумевшая фрекен Жюли. Собственно, сама галибинская постановка представляла собой историю гибели детства и детскости в патологически взрослом мире. Режиссеру нужна была пьеса, «которая бы глубоко уходила в психику персонажей, напрямую связанную с линией детства», и он эту пьесу благополучно обрел. Если Жолдак только провоцирует публику, уверяя, что ставит Гоголя или Чехова, то Галибин действительно ставит Стриндберга, по крайней мере, намеревается подойти к стриндберговскому тексту на ближайшее допустимое расстояние.

В этом году на фестивале, как, впрочем, и в прошлые годы, было очень много прибалтийских трупп, причем не только русскоязычных. Открылся фестиваль спектаклем «Идиот» Государственного русского драматического театра Эстонии (режиссер Юрий Еремин). Предполагалось, что в этой постановке не будет никакого чрезмерного русского «актерствования», но оно-то как раз и было, поскольку Достоевского нельзя играть без вполне правомерного перехлеста. Известно же, что у Достоевского все чересчур и через край, и эта чрезмерность относится как раз к достоинствам текстов классика. В вышеупомянутой постановке перехлеста тоже оказалось предостаточно, и если начался спектакль вполне размеренно и даже несколько холодно, то к финалу зрителям предъявили роскошное достоевское половодье.

Спектакль можно было условно назвать «от колокольчика до колокола», поскольку камерные страстишки начала спектакля лихо разрастались в непомерные страсти финала. Особенно хорошо смотрелся князь Мышкин (Александр Ивашкевич), робким странником появившийся в петербургской гостиной, и таким же робким странником удалившийся из уже освоенного мира. Александру Ивашкевичу удалось тонко сыграть пресловутую мышкинскую робость, так что она не превратилась ни в забитость, ни в трусость. Его князь именно смиренен, а не загнан и труслив, как это часто бывает в театральных постановках «Идиота».

Режиссер Юрий Еремин уже ставил «Идиота» в Москве в Театре армии и «Бесов» в Театре имени А.С.Пушкина, так что у него большой опыт общения с текстами Достоевского. Поставив «Идиота» с труппой Русского драматического театра Эстонии, Еремин еще раз апробировал свое право на режиссерскую интерпретацию классики и получил «патент» на звание достойного режиссера- «достоевца» русскоязычных театров.

Среди обилия представленных спектаклей — играли на всех сценах театра «Балтийский дом» и на сценах других петербургских театров — выделялись особо звездные постановки, вроде «Играем… Шиллера!» (московский «Современник») и «Черного монаха» (московский МТЮЗ). Последний спектакль по знаменитому чеховскому рассказу с Сергеем Маковецким в роли Коврина и Игорем Ясуловичем в роли Черного монаха оказался поистине заповедным. Полюбоваться игрой мтюзовцев сумели немногие, а те, кому удалось, переходили от легкого шока к непомерному восторгу.

«Черный монах» шел на втором ярусе театра Ленсовета, там же была устроена миниатюрная сценическая площадка с павлиньими перьями, символизировавшими цветы сада Песоцких. Актеры балансировали на краю «бездны», то есть на перилах балкона, и когда Маковецкий свалился вниз, в зале раздался вполне понятный вздох ужаса. Но ни с Маковецким, ни с Ясуловичем, проделывавшим по ходу спектакля еще более головокружительные трюки — он ведь играл привидение, фантом, а значит должен был порхать, как бабочка или джинн из волшебной лампы, — слава богу, ничего не случилось. Просто зрителям слегка пощекотали нервы и продемонстрировали извечные человеческие метания «у бездны мрачной на краю».

Режиссер спектакля — Кама Гинкас — решил показать, «как хаос дышит человеку в затылок», и поставить историю о дьявольском соблазне и высоких душевных порывах. Тем не менее Черный монах на искусителя смахивал только с большой натяжкой — уж слишком жадно тянулся к нему умирающий Коврин, для которого Черный монах в последние минуты жизни стал неотделимым от его любви к Тане Песоцкой и чудесного сада, который Коврин, увы, погубил. Гинкас предоставил зрителям самим решать, что погубило Коврина, поверил он Черному монаху недостаточно или, наоборот, чрезмерно для того, чтобы быть спасенным.

Международный театральный фестиваль «Балтийский дом» на неделю превратил Петербург в театральную столицу Европы. Что ж, будем учиться у балтийской Мельпомены широте души и организаторским талантам. Авось пригодятся…