Стефаник, столетие

В 1916-м, почти 100 лет назад, Василий Стефаник написал новеллу "Мария" с посвящением Ивану Франко. То были годы Первой мировой войны, Стефаник возвращается на малую родину в село Русов. Его душу разрушают тяжелое военное время, разлука с детьми, потеря близких. Все это - спрессованная боль и запеченная кровь - в "Марии".

Первая мировая, 1914-й, продолжила скорбный счет его потерям. В 1914-м он теряет жену. Трое детей (Юрий, Кирило, Семен) остаются сиротами. В сердце писателя ноют раны предыдущих трагедий (смерть матери, смерть сестры). Все это расшатывает его здоровье, провоцирует неврастению.

Долгое время в начале ХХ в. он вообще не может ничего писать - сказывается проклятая болезнь.

Первая мировая, когда Галичину оккупируют царские российские войска, принуждает Стефаника искать спасения в Русове. Позже, в 1916-м (год рождения "Марии"), он уже в Вене.

Война и потери, разлуки и болезнь, очевидно, провоцируют внутренний взрыв, которым и стал новый творческий период гениального прозаика уже в период Первой мировой. В каждой зенице его женщин и детей, сыновей и мужей - отражение того адского времени и будто фантасмагорическая проекция на времена грядущие. Скажем, на то, что произойдет через столетие. Когда многим матерям снова и снова придется ждать и оплакивать, сыновьям - воевать и защищать, а родителям - пахать ниву и поливать ее кровавой слезой, приговаривая, как старый Максим в "Синах": "А ти, мати Божа, будь мойов ґаздинев; ти з своїм сином посередині, а коло тебе Андрій та Іван по боках… Ти дала сина одного, а я двох".

В премьерном спектакле "Вона - Земля" (Ивано-Франковский театр им. И.Франко) на основе малой прозы В.Стефаника, преимущественно периода Первой мировой, как раз и возникает ощущение, когда заплаканные женские глаза начала ХХ в. вглядываются в другие, такие же заплаканные глаза начала века ХХІ. То есть, считайте, уже настоящей, непровозглашенной "третьей мировой".

Два мира, два времени, две войны, две матери, две семьи, две дороги сходятся и расходятся в этом метафизическом спектакле. Образуют магический ритуальный круг, находят (эти самые миры) свой приют не на поле, не под стрехой, а в Храме.

Некоторые опасения, мол, бруковское "пустое пространство" в отдельных спектаклях иногда может превращаться в "пустое место", вообще не касаются конкретной премьеры (режиссеры - Ростислав Держипильский, Наталия Половинка). Именно здесь, в пустом мистическом пространстве Храма, за полтора часа Матерь Божья превращается в мать земную, ангелы небесные - в блудных сыновей. А старый Максим (актер Олег Цёна), попав в просвет иконостаса, иногда напомнит и самого Отца…

Души героев из новелл Стефаника ("Моє слово", "Виводили з села", "Марія", "Сини", "Діточа пригода", "Вона - Земля") находят приют именно в Храме, на основной сцене театра (зрители тоже на сцене). Ведь где еще спрячешься от беды, от войны, где выпросишь у Матери Божьей спасения для сына, где проплачешь свою молитву за мир?

Разные новеллы в этом спектакле не нанизаны ожерельем на жесткий композиционный каркас, а объединены какой-то серебряной паутиной. Чем-то невидимым, хрупким и летящим. Лишнее движение, громкий выпад - и сразу что-то рвется. Потому что это откровенно тихий спектакль. Как тихой является и молитва.

Это также непафосная и никоим образом умышлено не актуализированная постановка (несмотря на параллели первой и "третьей" мировых войн). Ведь один из режиссеров спектакля, Ростислав Держипильский, со скепсисом относится к театру, который предпочитает слишком оперативно реагировать на вызовы дня. В театре не о дне нужно заботиться, а о вечности.

"Напереді її сини, і вона з ними йде на тую Україну, бо вона, тая Україна, плаче й голосить за своїми дітьми; хоче, щоби були всі вкупі…".

Эти и другие горькие откровения Стефаника, и еще вневременные его прозрения, во франковском спектакле, повторюсь, отдалены от публицистической накипи. Текст намеренно не иллюстрируется бодрыми картинками настоящего. В Храме, где нашли приют бывшие Стефаника и настоящие, наши, на самом деле живет не актуальная мгновенность, а тревожное бытие.

Юра Паливода

Здесь органический принцип режиссуры - в переключении с ежедневного на бытийное; в переходе духовного в трагедийный план.

Кажется, источником этой почвенно-символической постановки является театр ритуала, культура модерна, алхимия транса (последним щедро наполняет сценическую историю Наталия Половинка). И если слишком высоко и очень долго летать вокруг Храма, то, право слово, можно размышлять и над ритуальностью в театре Курбаса, в театре Гротовского, Кучинского.

Голос, пластика, психофизика, энергетический объем слова Стефаника - фундамент такого сценического Храма (в бруковском пустом пространстве, в конкретном театре). Иконостас как сценографический образ здесь каждый раз становится живым, а человек в сердце такого иконостаса должен быть соборным.

Спектакль предполагает две линии симультанного движения. Поступательное - ближе, еще ближе к зрителю, который тоже в Храме. Реверсное движение - то, что возвращает минималистическое сценическое видение к истокам самой природы театра, которая растворилась еще в обрядности, в инсценировках религиозных праздников.

Актеры, герои, души героев - здесь и сейчас - одновременно паства и монахи. А настоящим Солнцем (посреди Храма), вокруг которого вращаются разные-разные планеты, является Она. Земля, Матерь Божья, мать сельская. Она рожает, она провожает, она оплакивает, она молится. И такой цикл вечен.

Наталия Половинка в этом спектакле, на мой взгляд, создает даже не отдельную роль, не образ (образы), а еще и осуществляет определенную миссию. Это, собственно, и есть миссия материнского солнца, вокруг которого вращается мир. Ее восхождение с иконостаса - ради утешения страждущих; ее тихая молитва или потустороннее пронзительное пение - это плач по сыновьям, которые уже ушли, и которых она постоянно ждет.

Энергетический объем образа Матери, благодаря Наталии Половинке, - уникален и иногда даже непостижим. Через природу актрисы драматической и индивидуальную специфику вокалистки мистической, она - Мать и Земля - превращает упомянутое бруковское "пустое пространство" именно в храм, наполненный не пустотой, а ее шепотом, криком, причитанием.

В таком спектакле правильно не предусмотрены никакие "настоятельные" метафоры. Здесь задействованы лишь деликатные символы.

Авторов спектакля в их Храме волнуют не только сценические мгновения, но и времена, семейные узы, две войны, одна вера.

Актеры-чтецы-монахи (Алексей Гнатковский, Надежда Левченко) - справа и слева (на крилосе) - читают тексты Стефаника именно как молитву, как Священное Писание. А с икон - к матери - летят, как белые голуби, ее дети в белых рубашках. Уже когда она провожает их одного за другим, эти проводы превращаются в бесконечный ритуал. На белые рубашки сыновей ложится новая черная одежда. И она (мать и земля) каждый раз как мантру повторяет одни и те же слова. Потому что над белыми голубями скоро закружит черное воронье (она знает).

"Діти мої, сини мої, де ваші кістки білі? Я піду позбираю їх і принесу на плечах додому".

Столетие Стефаника продолжается.

И темной рекой перетекает в наше нерадостное время.

Спектакль "Вона - Земля", на мой взгляд, - не интерпретационный театр (как, скажем, у Д.Богомазова, когда он изысканно интерпретирует того же В.Стефаника), а, скорее, театр бытийный, театр грунтовой,
театр интуитивный, театр ритуальный, театр религиозный, театр сущностный.

В таком театре на первом плане не режиссерский расчет, здесь на авансцене - женское сердце, мужская сила, детская чистота.

Иногда возникает впечатление, что это также очень интимный театр. И сам спектакль - как дорогой детский подарок, изготовленный трепетными руками кому-то самому родному. Такой "диточий" подарок во время (и после) спектакля кого-то побуждает долго молчать, кого-то - тихо плакать, а кого-то - говорить-говорить-говорить, но каждый раз все тише и тише…