СОХРАНЯЯ ПРАВО ВЫБОРА

Людей Библиотеки (Борхесов вариант вселенной), рыщущих по страницам в надежде раскрыть главные тайны человечества — происхождение Библиотеки и времени, — называют постмодернистами. Заядлый книжник в обличье живописца Александр Дубовик не почитает за честь примерять на себя сей изношенный ярлык. «К чему разговоры о постмодерне как о чем-то особенном, если культура никогда и не выходила из этой стадии? — удивляется он. Постмодерн — режим ее нормального функционирования. Перетекание идей, образов, сноски, возвращения, обдумывание всего заново, переосмысление на новом уровне…»

Вавилонская библиотека, плод фантазии Борхеса, заключает в себе все, поддающееся выражению с помощью орфографических знаков. Все проблемы, личные и мировые — от подробнейшей истории будущего до автобиографии архангелов. Содержимое вселенской пинакотеки Дубовика немногим меньше. Хранящиеся в ней коллизии универсальны, как и сам постмодерн: триумфы и падения, диалоги и столкновения, откровения и пророчества — почти все, о чем можно говорить языком искусства. В конце концов, и это сводится к конфликту поделивших мир добра и зла. Искусство довольно долго, на протяжении тысячелетий, размышляет над их противостоянием, но тема, оказывается, все еще не закрыта.

Мы находимся в прочной уверенности, что искусство давно перешагнуло этический барьер. И уходит все дальше — тот устаревший ориентир спрятался за горизонтом. Искусство оторвалось от морали, религии. Завоевав независимость, закрепило за собой право действовать и судить себя самое только по законам внутренней целесообразности. Глядя на «несвободную» живопись Александра Дубовика, все еще подчиненную высшим принципам, недоумеваешь: неужели искусство возвращается вспять, в «регрессивном» направлении?

«Как будет выглядеть мир, если с лица Земли исчезнут тени? И чего стоит добро без зла?» — парировал булгаковский Сатана в полемике с Левием Матвеем. Взглянем на это с другого конца и возразим нынешним адвокатам тьмы. Можно ли изучать ночной ландшафт души (популярная с легкой руки Юнга метафора), а именно этим увлекается современное искусство, совсем без света?

Искусство света придает эстетическому видению ясность. Иногда мы нуждаемся в ней — если надоедает блуждать в потемках иррационально-бессознательного царства Аида. Важные для минувших эпох категории — свет разума, духовности — не отменяются фактом свершившейся секуляризации искусства и крахом просветительского проекта, а лишь утрачивают буквальность, уходят в подтекст культуры. Рациональное, духовное — сопрягать эти качества с искусством в приличном и язвительном обществе эстетов фрейдистского толка не рекомендуется. Слова эти исчезли из их лексикона так же, как малозаметная божья искра потонула в необъятном массиве «душевного» мрака. Поиски духовных сущностей людям слишком земным всегда казались заумным бредом. Кандинский и Мондриан беспокоили новаторством. Сегодня идеалистам впору инкриминировать ретроградство, тормозящее освобождение искусства ото всех мыслимых оков.

Единственное их оправдание, единственная удобная среда обитания — постмодерн, замыкающий, закольцовывающий время. Он позволяет Александру Дубовику исследовать всю ткань гипертекста, сотканного человечеством.

Кочевнический способ существования в культуре, предложенный постмодерном, хорош для одержимых жаждой странствий, но утомителен. Сладкий яд эпох упадка — реальность нереального. Когда все становится одинаково достоверным — не достоверно ничто: «Человек находится в центре движущегося космоса — Япония, Индия, Иран, античность и средневековье, Хайдеггер и древние манускрипты… В игре времени и пространства смещения происходят с невероятной скоростью. Главное и второстепенное меняются местами, но это невозможно сразу уловить, зафиксировать. Чувствуешь себя во взвешенном состоянии. Не можешь сказать наверняка: ты есть, то, что ты делаешь, — правда. Остается прислушиваться к тому, как вздрагивает земля, — что-то где-то происходит».

Сознающий неизбежность повторений художник лишен болезненных амбиций оригинала. Любой автор, высказывающийся в «конце времен», знает, что говорить — это погрязать в тавтологиях. Дубовик считает свое искусство лишь верхним информационным слоем на палимпсесте истории, частью огромного литургического текста, архива мысли. «На вершинах духа нет нехоженых троп» — но именно на тех высотах лучше всего постигается смысл сегодняшнего дня. Под вихрящимися кубистическими осколками раздробленного современным сознанием мира на холстах Дубовика видна его незыблемая основа. Мир по-прежнему иерархичен и структурирован, поделен на горний и дольний, земной и небесный, божественный и человеческий — никакие поверхностные смещения не в состоянии этого изменить. В искусстве Александра Дубовика по-прежнему присутствует предметность, или, как он сам ее определяет, эхо предметности — понятийность. «Все искусство ХХ века было, как ни странно, искусством предмета. Сезанн и Ван Гог, заложившие предпосылки ему, никого не хотели шокировать, они работали в классической традиции, исходя из того, что природа — это совершенство, а искусство подчиняется ее законам. Авангард начала века изменил искусство внешне, но не внутренне. В кубизме вещь существует во времени и пространстве, пусть даже искаженном. Малевич рассуждал о вещественности. Поллок кодировал в своих абстракциях конкретные впечатления. Впервые вещь была оторвана от искусства концептуалами. Что остается в развеществленном искусстве? Запах вещи, идея вещи, ее смысл. Понятие замещает предмет. Причем понятие не как представление о вещи, ситуации, а как нечто возникшее, увиденное впервые. Люди, смотрящие на мои картины, наблюдают понятия. И я хочу, чтобы они увидели их будто бы впервые, глазами внеземных существ, оторвавшись от предрассудков своего времени».

Понятийные ауры бессрочно фигурирующих, проходящих по всей истории искусства с начала и до конца персонажей Дубовика — знакомые незнакомцы, возвратившиеся издалека в новом облике. Обобщение до понятия удаляет с них шелуху литературных подробностей. Обнажает энергетическую правду образа. Остаются взаимодействующие сгустки энергии — теплые или холодные, любящие или ненавидящие, притягивающие или отталкивающие друг друга. Ритмическая тема упругих арок иконных силуэтов пророков подхватывается нимбами, аркадами античного дворца — развеществленный образ все еще узнаваем и без помех вплетается в канву гипертекста. Но еще правдивей суггестия цвета. Насыщенный умозрительными значениями, о главном рассказывает он. Белый — сияние преображающего фаворского света, синий — мудрость Бога, желтый — богатство его замысла, пурпур — знак царского достоинства, красный — кровь Спасителя. Александр Дубовик раскрывает давно подзабытую, запылившуюся на полке книгу. Пытается расшифровать мертвый язык сакральных символов, вдохнуть в него новую жизнь — это намерение плохо согласовывается с прямо противоположными тенденциями времени, сужает круг сопричастных.

К отсутствию массовой популярности живой классик Александр Дубовик относится с патрицианским спокойствием. Он никогда не пытался расширить свою аудиторию — прогибаться под нужды времени ему нет нужды. Он не делал этого и в более трудные времена — в 60-е , 70-е, 80-е годы, когда его модернистские изыски не вызывали восторга у официального искусства. Чем и заслужил нынче стабильное положение среди элиты украинского искусства. Привилегия элиты — медитативная самоуглубленность. Ей дозволено пролистывать старые книги, а не фабриковать бестселлеры. Обращаться к людям на своем языке, а не опускаться до языка толпы. Высказывать собственные мысли, а не то, что от тебя хотят услышать. У элиты есть право выбора: «Человек при рождении выбирает одну из четырех жизней — утреннюю, дневную, вечернюю или ночную, закрывая себе доступ в остальные. Знание того, что ты живешь в определенном времени суток и что понять тебя могут только люди твоей жизни, имеет свои преимущества. Ты осознаешь, кем ты являешься и что должен увидеть в других».