Снега Килиманджаро. Сергей Данченко

Сегодня исполнилось бы 75 лет выдающемуся украинскому режиссеру Сергею Владимировичу Данченко (1937-2001). Частица «бы» в предыдущем предложении - неизменный укор времени и судьбе. Как говорят в таком случае, «мог бы еще многое сделать». А так «ушел» всего-то в 64 - а это возраст расцвета мастера.

Богдан Ступка считает Данченко (после Курбаса) ключевой фигурой, определившей в ХХ веке качественный уровень отечественного сценического искусства. То есть вершиной практически недосягаемой. Эта же фигура и эта вершина во многом и нынче определяет некоторые лучшие стороны жизнедеятельности Театра имени Ивана Франко… Которому главный режиссер отдал последние двадцать лет жизни.

На телеканале «Культура» снимают передачу о нем. В форме «осколочных» воспоминаний разных людей. Говорящему вроде нужно нажать в себе какую-то «кнопку», чтоб «отрапортовать» по заданному поводу - нужное и заранее заготовленное. В случае с Данченко «кнопку» клинит. И все интервьюируемые, отключив автоматизм заготовленной информации, вдруг, оживают, прозревают. Уходят в иные заводи неформальных рассказов. Будто где-то за спиной зримой тенью присутствует сам Сергей Владимирович. И строго грозит кулаком: «Никакого пафоса! Никакого фарисейства! Говорите, что хотите… Лишь бы от сердца».

Так и говорят.

Актер Олег Шаварский вспоминает, как во время одного из их общих «охотничьих» круизов нашли на берегу старые джинсы. И тут же у Данченко - вспышка, озарение. Эти «штаны», ветхая фактура, «оденут» в 1983-м его спектакль по пьесе Ф.Дюрренматта.

Анатолий Хостикоев едва ли не «показывает» забавный случай. Когда в кабинет Сергея Владимировича он приносит резиновую лодку, а затем оба решают ее «надуть». И это судно занимает впоследствии все пространство кабинета, а актер с режиссером не знают, куда деться, пытаясь выскользнуть из ловушки.

А вот и Людмила Смородина стоит-поглядывает на его портрет в фойе. И выдает потаенное, женское. Мол, когда только пришел в 1978-м в этот театр «главным», то многие девушки (оказавшиеся здесь «по призыву» С.Смияна), сильно насторожились. Ожидали, что новый начальник не только с новой метлой, но и с новым женским батальоном. Но так как Данченко влил в труппу франковцев в основном мужскую гвардию, дамам не было нужды тревожиться.

Некоторые уже со временем подходили к нему с надеждой услышать строгий «вердикт», его «рецензию». Единственное, что мог из себя выдавить: «А ты выросла…» Дальше - думай, что хочешь.

И, естественно, кто как ни Ступка может рассказывать о нем - часами, месяцами. Без антракта. И без суеты. О львовских прогулках под покровом небес. О литературных диспутах в три часа ночи у палисадника. О давнишней скромной актерской просьбе повысить жалованье (на что главреж парировал философски: «Чим краще ти будеш грати «зараз», тим більше будеш отримувати - «пізніше»…).

Разумеется, так же долго можно подробно вспоминать репетиции «Ричарда III», «Украденного счастья», «Тевье-молочника», «Энеиды». Этих и других его спектаклей, сформировавших «ландшафт» украинской сценической жизни во второй половине прошлого века. Выстроивших «театр Данченко» - без его фамилии на фасаде, а «по существу». В своем театре он не был каким-то важным пророком, скорее - интуитом. Украинскую тему (Хвылевый и др.) он открыл прежде, чем здесь разрешили выносить на авансецну. Дюрренматта поставил тоже первым, поскольку ощущал, что мир уже двигается к черте глобального цинизма. Даже «Зайцы» Старицкого (его последний, и не лучший, спектакль) он подводил к теме торжества люмпена, для которого жратва важнее, нравственность - потом.

Когда в связи с этим режиссером «допрашиваешь» тех же «митців» - а какая все-таки главная черта «его театра» (не в адресном, а в образном плане), обычно у каждого индивидуальный ответ. Прежде всего, говорят, это… его талант. Важнейший «кирпич» в театре (куда вообще без него, если занят искусством, а не кассой или поденщиной). Мудрость его. Надо же было как-то умудряться контролировать эту «клетку с тиграми», с лучшими артистами страны, и при этом никто не смел рычать, выпускать клыки. Интеллигентность его, безусловно. Ну а чего вы хотите: какая семья, такое и воспитание (родители - актеры В.Данченко и В.Полинская; а корни его рода, кстати, переплетены с самим Владимиром Немировичем-Данченко). И, естественно, профессионализм. «Книжными» сентенциями бравировал редко, но глубина познаний бесконечна: Шекспир и Чехов были для него как родственники.

Еще один «кирпичик», без которого «театр Данченко», на мой взгляд, невозможен - это доверие… Доверие к своим артистам, к разным авторам.

Именно на этом и базировалась та его «творческая система», которая, на первый взгляд, и системой-то не казалась.

Его репетиции не походили на образцово-показательные «перформансы», на которые в приказном порядке сгоняют студентов, чтобы дурачки фиксировали «озарения гения» для загадочной вечности. А его репетиции - вроде «встречи старых друзей». Встречи, основанные на взаимном доверии. Когда он подолгу сидит в зале, полагаясь на импровизационные «выходки» артистов, а затем неожиданно поднимается на сцену, чтобы кому-нибудь «что-то» шепнуть на ушко. И эпизод оживал. Спектакль обретал искомую форму. Птичка чирикала.

Для разных режиссеров знаменитая формула «умереть в актере» означает то ли ломку ребер, то ли вынос мозгов (а иногда и тела - прямо со сцены). Для Данченко «умирание» в актере было сродни бесконечной «жизни» в нем. Потому что «жизнь» на сцене (или вне ее), согласно этому режиссеру, невозможна без доверия, без взаимодействия. Когда глаза в глаза, лицом к лицу.

Вот и играли у него как боги… И те. И эти. И даже некоторые другие.

На основе большого таланта и человеческой незаурядности возникали в 70-80-90-е лучшие его спектакли «большого стиля». Где доверие к автору - искреннее. Где режиссер не смеет искажать или унижать драматурга. Часто говорил, работая над Чеховым, что у Антона Павловича вообще нет «лишних» слов, и в этих пьесах ничего нельзя сокращать, выбрасывать. Попробуй скажи подобное кому-нибудь из современных экзекуторов и эвакуаторов - так засмеют, объявят ретроградом.

А линия его судьбы в театре именно такая - степенная, неистеричная, мужская, в хорошем смысле «консервативная». Очерченная взаимным доверием и взаимным пониманием, а еще ожиданием веры и негромкой просьбой - о любви…

Повторюсь, эта «жизнь в искусстве» - действительно «без суеты». Без оглядок на какие-либо титульные химеры, от которых (у многих, но не у него) зависят карьеры, «положение в обществе».

Собственно говоря, мало кто видел его в этом «обществе» (хотя был однажды депутатом) или даже в «парадных» костюмах. Чаще - джинсы, курточки, свитера (в которых порою смахивал на Хемингуэя без бороды). Скромный строитель театра, а не манекен с апломбом. (Кажется, только лишь к его 60-летнему юбилею и заказали у М.Воронина тот самый «парадный» костюм. В нем и похоронили.)

Спрашивается в задачке - так можно ли жить в обществе, будучи «свободным» от него? Оказывается, можно. Так, как жил Данченко. Без коленопреклоненной «интеграции» в перманентно проституциирующее наше общество. Без протокольной театральной суеты. Зато с главным своим знанием и ощущением: жизнь, как миг, столь быстротечна и столь же относительна, так и какой смысл суетиться? Если б в чеховском раскладе ему предложили на выбор какую-то роль «по жизни», полагаю, выбрал бы не Астрова и не Войницкого, а скорее - Чебутыкина. «Нас нет, ничего нет на свете, мы не существуем, а только кажется, что существуем… И все вспомнилось, и стало на душе криво, гадко, мерзко… пошел, запил…»

Редко в театре встретишь человека, о котором без зазрения совести скажешь - этого любили. Все. Почти все. Несмотря на неизбежные в театральной жизни недоразумения, ревности, «кланы». А тут - любили. Поскольку признавали в нем не только талант строителя театра, но и достоинства Главного Режиссера.

Эта профильная специализация совершенно вырождается в последнее время. «Режиссеров» много - а «главных» нет.

Он же был «главным». Не по чину, а по профессиональной и человеческой состоятельности (даже в самые драматические эпизоды финала своей жизни). Был - неподкупен для бездарных жуликов, которые иногда заносили ему в кабинет пачки денег: на, мол, только поставь мою пьесу, и тут же озолотишься! А он, как Зевс на горе, грозно смотрел на пришлого грешника, заворачивал в газету его купюры - и швырял в лицо. Потому и нет в репертуаре «его театра» пьес никчемных, заказушно убогих (как у многих других режиссеров). Даже Корнейчука или Зарудного он ставил - с душой, с мыслью: через человеческую судьбу, а не идеологическую схему.

Или вот еще, скажите, какой смельчак в нашем традиционно трусливом театре на собрании труппы (в день, когда тогдашний министр культуры Л.Хоролец уже подписала «приговор» директору франковцев М.Захаревичу) мог несуетно подняться, осмотреться, затем обронить: если хоть пальцем его тронете - то тут же получите и мое заявление об уходе. Подвиг? Просто порядочность.

Или… Конец 80-х, когда в Москве образовалось два Художественных театра, и в один из них (в «женский») его зовут на постановку «Вишневого сада». Театральная мафия, которая обслуживает МХАТ «мужской», его отговаривает, шантажирует. А он - пришел и поставил, потому что Чехов и потому что великая актриса. Заявив, что ни в какие «игры» не играет. А если сильно хотите «играть», так докажите на сцене свои профспособности.

После подобной «фронды» московская мафия его вычеркнула из списка «своих». Но он все равно остался верен и себе, и тем «своим», которые вот за это его и любили. И любят…

Как не любить его театральному Львову, если еще в 70-е на девять лет сделал этот город театральной столицей украинской советской республики. И не прогибался под изменчивый мир, а пропускал через свое сердце - Шекспира, Франко, Лесю Украинку, Кулиша, Розова. Создавал творческий оазис посреди идеологической суеты. Всегда подчеркивая: «Я - український режисер».

И как не чтить его Киеву, если совдэповский репертуар главного драмтеатра в 70-х с его приходом робко ретировался перед Дюрренматтом, Чеховым, Ибсеном. Если его сценическая поэтика в киевский период кристаллизовалась, совершенствовалась. Это был одновременно и эпический, и реалистический, и философский, и поэтический театр, во главе угла которого только и только - человек, то есть это «человеческий театр Данченко».

Не «идеи» и не «знаки» воплощали в его лучших постановках лучшие актеры, они играли живых людей (самое трудное занятие в искусстве). Копержинская, Ступка, Хостикоев, Сумская, Олексенко, Бенюк, Богданович. Их «главные» роли - исключительно у «главного» режиссера… Который, как известно, мог с таким же успехом стать и «главным геологом» (останься он в юности в своей первой профессии). Но Данченко тогда спустился с гор, чтобы поднять «в гору» театр.

…Однако, как говорится, «в горах мое сердце» - посему и заметна его всегдашняя тяга «туда!», на вершину: «там, где чисто, светло» (согласно Хемингуэю).

И Данченко, несомненно, особенный «хемингуэевский» типаж режиссера в украинском театре. Редкий тип! Потому что - мужской. Сила, стихия, талант, воля, мощь, неизбывный трагизм - все в одном. Если бы когда-нибудь надумал ставить хемингуэевские «Снега Килиманджаро», то, кстати, сам и сыграл бы… Только с точностью «до наоборот» - в трактовке главной темы: горький привкус в конце жизни, прожитой «не так». Ну уж нет. Сергей Владимирович в своем «спектакле» не хныкал бы про «не так», а собрал после сафари на самой высокой африканской горе «всех своих»: и любимых женщин, и любимых актеров, и… любимую дочь.

И сидели бы они на той горе, на вершине Килиманджаро, долго-долго - говорили и выпивали - до тех пор, пока не растают снега.