СЛОЖНЫЙ ЧЕЛОВЕК — ЗИНОВИЙ ГЕРДТ

Когда-то, готовясь к поступлению в театральную школу, я не только проводила все вечера в театрах, зная практически все спектакли наизусть, но и прочитала горы театральной литературы, надеясь, прикоснувшись к жизнеописаниям режиссеров и актеров, постигнуть тайны профессии. Тогда и попалась мне маленькая книжица о Зиновии Гердте, к творчеству которого я относилась с громадным пиететом: в кино это был удивительный, трепетный и чистый фокусник из одноименного фильма по сценарию А.Володина, работы в театре С.Образцова - одна другой интересней и завораживающий, проникающий в каждую клеточку закадровый голос. Неповторимый Гердт. В книжке этой, рассказывающей о счастливо-печальной актерской судьбе, вспоминались эстрадные номера, с которыми выступал артист. Меня поразило, что в то время повальной уравниловки, рефреном одного из его номеров было: «Я не простой, я сложный».

С Зиновием Ефимовичем Гердтом мы общались в мосфильмовской тонстудии, где шло озвучивание новой версии «Ревизора» Сергея Газарова. В каждый антракт - по вопросу.

- Зиновий Ефимович, стоит ли театр жизни? Или жизнь театра?

- Понимаете, я знаю людей фанатически служащих идее театра. Себя к ним не причисляю, может быть, потому что у меня слишком критическое направление ума. Я достаточно самокритичен, никогда не бываю на сцене, на экране - до самозабвения, никогда не забываю себя, контролирую. Иногда выслушиваю комплименты в свой адрес: талант, иногда еще страшней говорят. Это, видите ли, чистая... Как бы сказать поприличней? Просто знаю, что не без способностей, не более, все остальное - знание ремесла. Очень хорошо знаю, как не надо. Конечно, какие-то вещи без сердца, без душевных волнений не происходят, но не так самозабвенно, как бывает у гениев.

- Почему при таком громадном потенциале вы мало снимались в кино? Складывается впечатление, что вы очень осторожны в выборе тем и ролей?

- Да, очень осторожен, просто не замечен в участии в барахле. Хотя бывали случаи, когда надо по каким-то обязательствам. Как-то летним вечером на Страстной площади, в центре Москвы, заглохла машина. Вышел, собрались люди, доброхоты, разобрали полавтомобиля. Выяснилось - нет бензина. Стою, как полный идиот - стыдно! Подъезжает на шикарном автомобиле один знакомый, не более, - сочинитель чего-то, не читал его сочинений. Очень по-человечески интересуется моей бедой, спрашивает о наличии канистры, которой у меня, разумеется, нет. Он, в свою очередь, предлагает мне не расстраиваться, подождать минут двадцать. И действительно, через двадцать минут привозит канистру бензина!.. Пораженный его действиями, обещаю быть ему слугой по гроб жизни. Сказал, забыл, завелся и уехал. Не далее чем через год звонит мне этот господин - сочинил сценарий. Напоминает о случае с бензином и предлагает в категорической форме сняться в картине по этому сценарию. Снялся я в этой роли с дивными артистами, но барахло, изначальное барахло, все ходульное. Лучше бы я стоял на Страстной площади по сегодняшний день.

- Вы всегда так держите слово?

- Неприлично, конечно, но что же делать - дал слово. Но это другое, к искусству отношения не имеет. Это - самовоспитание.

- Зиновий Ефимович, расскажите о том, как вы «сами себя сделали»?

- Встречаешь каких-то людей в разных обстоятельствах... Однажды днем сидел в «Арагви», пусто было, напротив какой-то иностранец ел цыпленка-табака ножом и вилкой. Это было так исполнено! На грани спектакля - необыкновенно и красиво. Все, с тех пор, даже ночью придя домой и достав цыпленка из холодильника, не могу взять курицу в руки - виртуозно орудую ножом и вилкой. И уже - убей меня, чтобы это было иначе. И много-много таких мелочей, к делу, вроде, не относящихся, но мне это украшает существование.

- Вы относитесь к тем, кто умеет из серых будней сделать праздник?

- Ой, Светлана, это так громко! Уже из праздника сотворены будни. В январе был Татьянин день. Мы его празднуем - в доме две Татьяны - моя жена и ее покойная мама. Этих дам мы отмечаем уже 36 лет. Настроение, вроде, и люди близкие, а я осмотрел стол, вспомнил: тут сидел этот человек, тут - этот, этот, - выдирает жизнь очень нужных людей. И праздник становится печалью. Это ход вещей, нельзя с этим ничего поделать, нельзя бороться... Еще мы отмечаем 9 мая. Это и день рождения Тани моей, но мы празднуем День Победы. Слава Богу, живы близкие, очень близкие воевавшие, мы встречаемся и очень пышно и основательно празднуем.

- Простите за банальность, но мы не выбираем время, в которое живем. Думаю, каждое поколение переживает свои общественные катаклизмы: кто-то гибнет, кто-то приспосабливается, кто-то выживает за счет духовных ресурсов. А как вы?

- Честно говоря, не знаю, как я действовал. Знаю только, что чист перед Господом: никого не заложил, не прятался, хотя мог не ходить на войну, была бронь, но я пошел. Особых прегрешений не было, грешки, конечно, были, но это ерунда. А сердце, душа сохраняются не без влияния ближних. Просто у меня круглосуточно перед глазами были примеры. Нет, не примеры вовсе - поведение двух женщин, генетически благородных. Снижать планку было невозможно, перед глазами живой укор, невозможно было поступать иначе, чем им пришлось бы по душе.

- Кто эти женщины?

- Я говорил о них - две Тани. Мама, которую вся Москва звала школьным прозвищем «Шуня» - Шустова Таня, и моя жена. Но, кроме всего прочего, в жизни очень много было наглядных пособий, как НЕ надо поступать. Это - мерзко, так - нельзя. Из этого, в общем, складывается более-менее пристойная картина поведения.

- Были ли в вашей жизни люди, повлиявшие на вас, ваше мировоззрение, судьбу, если хотите?

- Были, были. Сильнейшее влияние было Твардовского, мы общались последние лет десять его жизни. Вот уж действительно кто аристократ, не рожденный, крестьянский сын, но во духу! Совершенно душевно чистый человек - если верил во что-то, верил искренно, никогда не подлаживался. Поступал уж так высоко, что просто спасу нет. А я уж очень хотел ему нравиться. Кто еще? Верейский - поразительно прекрасный человек. И очень много великих стихов...

- Какое же слово для вас было важным по жизни?

- Понимаете, героизм в нас внедряли, учили, что мы должны поступать героически и учиться на героических примерах - все это чушь собачья! Я знаю очень мало героев в советской литературе, был один - лейтенант Шмидт. Это в меня внедрил Пастернак, без него я вряд ли занялся этой личностью. Вообще я без этого поэта не живу ни одного дня, если не сказать - часа. Чрезвычайно прекрасное учебное пособие. Это - как Евангелие.

- Зиновий Ефимович, любовь, чувственность для вас, как для каждого эмоционально полноценного человека, играли большую роль в жизни?

- А почему вы говорите об этом в прошедшем времени? - обижается Гердт. - Понимаете, чрезвычайно много появилось откровенностей на экране и в литературе, вроде школьных пособий. Учат этому делу, а повторять всегда неинтересно. Помните, «во всем мне хочется дойти до самой сути»? Самому! Не помню, какая-то главка у Тургенева заканчивается тем, что она говорит: «Возьми меня», - и три точки. Это гораздо эротичнее, потому что здесь включается воображение читателя - великое свойство читательского дарования. Наше общество думает, что какие-то вещи между мужчиной и женщиной открылись после ХХ съезда - это великое заблуждение. Всю историю человечества это происходит, и никаких открытий нет. Разве только в том, что все стало публично, а это не свойственно нравственному началу нашего народа, это может быть хорошо для бедных душой.

- А как вы относитесь к политике, которая вышла чуть ли не на первое место в рейтинге обывательских интересов?

- Все искусственно насажденное отвратительно. В Киеве у меня было два очень близких человека, ради которых я любил туда приезжать: Вика Некрасов и Юра Тимошенко. Вика так любил Киев, его нравы и привычки! А большего украинца, чем Юра, трудно себе представить! Но широта его взглядов, выбор друзей не по ЭТОМУ признаку, чтение литературы, опять же, не по ЭТОМУ признаку. Любой экстремизм граничит с фашизмом. Это так бессмысленно и безвкусно - ничто так не портит погоду, как безвкусие.

- Зиновий Ефимович, вы верите в торжество хорошего вкуса?

- Не очень, хотя... Вот умер Бродский... Если бы люди читали его. Его бы читали...