Сергей Якутович: от «Мазепы» до «Бульбы». «В Украину глубоко въелся большевизм, а это идеология рабов» — убежден известный художник

На недавнем кинофестивале «Молодость» художнику Сергею Якутовичу вручили специальный приз «За вклад в развитие украинского кино». Для украинской интеллигенции эта фигура важнее и значительнее, нежели определенные «рамки» профессиональной деятельности. Некоторые говорят: Якутович из тех, кто определяет совесть нации. Его отец — гениальный художник Георгий Якутович — один из создателей киношедевра «Тени забытых предков» (реж.Сергей Параджанов). Прабабушка была личным секретарем Грушевского, а дед по маминой линии учился в одном классе с Булгаковым. Сергей Якутович — автор сотен уникальных живописных произведений, его выставки проходили в Америке, во Франции. В последнее время художник работал над одним из самых ожидаемых киноблокбастеров 2009-го — «Тарас Бульба» (реж. Владимир Бортко). А на рубеже ХХ—XXI столетий Якутович визуализировал образный мир картины Юрия Ильенко «Молитва за гетмана Мазепу» — фильма с трудной и скандальной судьбой. О «Мазепе» и «Бульбе», об Ильенко и Бортко, об отце-художнике и Сергее Параджанове, о родине и самоощущении оной — этот разговор «ЗН» с мастером.

«Мазепа — это памятник нашей несостоятельности»

— Сергей Георгиевич, хотелось бы начать беседу именно с «Мазепы». Как вы восприняли в свое время разгромную критику этого фильма? Одного вас и пощадили, отдав должное прекрасному художественному решению?

— Если нужен, то почему этот фильм исчез? Его невозможно приобрести даже на DVD. Вы не пытаетесь как-то оспорить права на жизнь картины?

Я смотрел эту картину три раза. Первая версия длилась почти четыре с половиной часа — я ее очень люблю. Потому что к этому киноязыку в течение трех часов только привыкаешь. Вспоминается показ «Мазепы» в Киево-Могилянской академии. В то время я номинировался на Шевченковскую премию и у меня была выставка. К закрытию выставки мы и организовали просмотр.

В битком набитом зале тишина. Люди — даже в проходах! Когда мы поднимались по ступенькам, Юрий Герасимович сказал: «Сейчас нас будут бить…». Но когда пошли титры, зал взорвался. Значит, кому-то это было нужно. «Мазепа» — это даже не фильм, а явление. Сейчас, когда прошло время и улеглись страсти, я осознал, что имел честь принимать участие в последнем гениальном проекте в нашей стране. Это при всей, мягко говоря, спорности фильма.

Но ведь что такое сам Мазепа? Это памятник нашей идеологической и нравственной несостоятельности! Мне же как художнику в этом проекте дали абсолютную свободу.

Эту картину посмотрели люди, которые воспринимали ее, задумывались о себе в этой стране и в этом мире.

А это и есть сила искусства.

— Вы создали почти полторы тысячи квадратных метров картин-декораций для «Мазепы». А после съемок Ильенко их якобы сжег… Неужели нельзя было это сохранить?

— Не совсем так. Это тоже определенный миф. На самом деле два грузовика декораций осталось, они лежат в подвалах Киево-Могилянской академии. Вместе с остатками от помаранчевой революции… Это обыкновенный подвал, там бегают крысы. Для меня этот факт — даже некий знак. Я сказал, что могу все это подарить, пожалуйста! Всего для «Мазепы» я сделал 1350 кв. м. декораций. И лишь половина из них осталась. Для меня важно, что я это сделал, а то, что этим не умеют пользоваться, — проблемы не мои.

Все, что получил в этой жизни, сделал сам. Я как пионер — всегда готов работать. Персональную выставку? Пожалуйста!

Недавно ко мне обратились с просьбой помочь продумать симпозиум по скульптуре в Батурине. Я говорю: нет проблем, а какая концепция? Говорят: «Да нет у нас концепции» — «Я сделаю вам четыре варианта… Это всего шестнадцать памятников. Пожалуйста, дарю». Потом какой-то мой рисунок взяли за основу для памятника в Батурине. Сейчас у меня нет никакого морального тормоза, коим раньше выступала моя жена. Я не люблю свои картины… Все, что выставлено здесь в мастерской — этим занималась моя жена. Я лишь люблю работать и все время настроен только на работу. Работаю ежеминутно.

Сейчас иллюстрирую киноистории… Продюсер Олег Кохан заказывает «Стори бокс». По сценарной заявке художник первым рисует картину, а потом уже подключается съемочная группа.

«В гоголевском «Бульбе» есть определенный элемент фашизма»

— Как часто у вас есть возможность выставлять свои работы? Где проходили ваши выставки в последнее время?

За восемь лет сделал восемь фильмов, написал около 200 картин. Как все получается — сам не пойму. Вот недавно предложили сделать балет. На миг задумался, а потом: почему бы и нет? Когда я был в Испании, мой хозяин привез мне холст три на четыре метра. И получилось. Потом он привез холст поменьше: «Напиши еще!» Написал. И тот же хозяин приехал ночью: «Имею смелость предложить контракт…». Что из этого вышло — другой разговор. Но в этом и есть счастье. Когда отвечаешь за себя и за все, что ты хочешь от жизни.

— Какие негативные и позитивные явления в арт-искусстве современной Украины вы бы сегодня определили?

— Думаю, никаких негативных тенденций уже нет. Я проработал два года с россиянами. Хотелось показать им Украину, удивить их. А они почему-то говорили, что самое большое открытие в Украине — это я…

Негативное и позитивное было на Майдане. Самое главное тогда увидел: в Украине живут неравнодушные люди. Все кричали об Украине — и оранжевые, и бело-голубые. Ведь в Украину глубоко въелся большевизм, а это идеология рабов. Без нее мы не знаем, что такое любовь. Это как женщина, которая рано познала плотскую любовь, но не познала любви высокой. Потом всю жизнь мечтает об этом, а оно не приходит. Эта женщина стоит на дороге и ждет… И что дальше? Надо уметь любить себя в своей стране, кем бы ты ни был. Это твоя земля, и ты за нее отвечаешь. А вот этого и не происходит…

Только надо получать удовольствие от процесса жизнетворения, а не ждать…

До 45 лет я был страшным пессимистом. А потом, когда у меня в Испании случился полный крах и я остался один — со своей глухотой, со своими странностями, с незнанием языков, тогда и начал по-другому воспринимать мир. С тех пор прожил десять потрясающих лет. Сделал столько... Что такое счастье? Счастье — это когда его осознаешь. Осознание счастья и есть счастье.

— Работая с известными режиссерами — Ильенко, Бортко, как вы строите с ними свои отношения: ждете их предложений или сразу предлагаете художественные образы?

— Нет, конечно же сам… Художник в кино — самая неблагодарная профессия. Его только используют — бесконечные задники, декорации… Вот недавно делали фильм «Потерянный рай» о Гоголе. Вспоминаю выступление Розанова на открытии памятника Гоголю… Он сказал, что Гоголь определил, что такое народ. До этого не было понятия «русский народ». Поэтому в каждом человеке сидит Гоголь. И какой же был Гоголь? Об этом и пытались рассказать. В фильме играет один актер — Алексей Вертинский. Он не гримируется, только меняет костюмы.

К этому фильму я сделал 29 портретов Гоголя. Потом изобразил гоголевских героев. Я все это нарисовал… Так как 2009-й — год Гоголя, Украинский дом предложил мне сделать работы. В следующем году — 300-летие Полтавской битвы. И я готов изображать Украину так, как ее понимаю, люблю.

— Как у вас складывались отношения с Владимиром Бортко во время работы над «Бульбой»?

— Два года работал для этого блокбастера. И все мои эскизы воплотились в жизнь. А с «Тарасом Бульбой» я вообще всю жизнь. Когда еще не умел читать, мне папа читал эту повесть. Я издал книгу «Тарас Бульба», причем все издание раскупили, ее нельзя найти нигде, даже на складах…

Как раз в то время моя жена сказала, что серьезно больна. И я задумался: что же делать, ведь надо как-то ее лечить, а денег нет. И тут звонок: «Здравствуйте, вам звонит режиссер Бортко. Ступка сказал, что вы могли бы быть художником в моем фильме?..». Вначале подумал, что надо мной издеваются. Но почему-то сразу дал согласие.

Владимир Владимирович приехал в Киев. Мы читали сценарий. А до этого я часто рисовал Ступку. Я понимал: у Ступки определенный типаж, поэтому нужно сделать грим особенный. Слава Богу, Богдан Сильвестрович меня переубедил в том, что Бульба может быть и «другим». Раньше я представлял в этой роли только Алексея Петренко. Хотя, честно говоря, из всех гоголевских вещей больше всего не люблю именно «Бульбу». Вот есть там определенный элемент фашизма…

В работе над фильмом я был также консультантом по многим вопросам. Оказалось, многое знаю, даже чем казаки умывались. Ведь все прожитое, прочитанное, увиденное где-то там сохраняется. И потом пошла работа: Москва, Петербург, Польша.

— Вы уже видели готовый материал «Бульбы»? Что-то можете сказать о будущей картине?

— Давайте до премьеры не будем говорить. Могу сказать одно: Богдан Сильвестрович Бульба или Тарас Сильвестрович Ступка, как мы его шутя называли, несмотря на творческие споры с режиссером, все-таки сыграл гениально. Моя невестка-француженка, когда приезжала, смотрела черновой вариант… Она сказала: «Никогда не видела такого гениального артиста!» А как снято и как поставлено — об этом поговорим после…

Мы создали в Запорожье огромный арсенал — сабли, костюмы. Хотели избежать красных шаровар. То, что они появились — не моя «заслуга». Я сделал все, что мог. И этим в очередной раз удивил себя.

Думаю, батальные сцены мы все-таки делать еще не умеем. Я всем говорю, что не художник, а имповизатор! И чем талантливее тема, тем талантливее импровизация.

У Бортко, кстати, потрясающий сценарий. И почему-то исходя из этого я придумал абсолютно «свою» концепцию фильма. Думаю, не надо было ему делать «блокбастер». Надо было делать что-то типа «Седьмой печати» Бергмана. Просто, спокойно, сильно и честно. Мы же изначально договорились с режиссером, что в «Бульбе» не должно быть ничего «псевдоукраинского» (в лжестилистике студии Довженко).

С другой стороны, сделали где-то усредненные костюмы. Их создавала потрясающая женщина Екатерина Шпакайц, подвижник просто.

Сначала она даже не знала, как приступить к этим костюмам. Когда мы были в Польше, я осознал: через десять дней начинаются пробы, а еще нет даже заготовок. Тогда я ей нарисовал костюмы и отправил. И тишина! Вскоре приходит письмо: «Спасибо! Все абсолютно точно, как и надо». Уже потом она рассказала, что за основу взяла мой замысел — и цветовую гамму, и форму. Взяла и сделала. Я же только нарисовал.

«Если завтра появится Вуди Ален, то и с ним буду работать над экранизацией…»

— И Ильенко, и Бортко — эмоциональные, даже конфликтные люди. У вас часто возникали с ними споры, скандалы?

— Вы знаете, мне однажды сказали, что я войду в историю кино как человек, который, работая с Юрием Ильенко, ни разу с ним не поссорился. Просто всегда знаю, с кем работаю и где. Как-то мой отец заметил: «Я знаю, почему не стал алкоголиком. Потому что знаю, что пью и с кем пью».

С Юрием Герасимовичем мне было очень комфортно работать. Конфликты касались только работы.

СВладимиром Владимировичем Бортко проблемы возникали… Самое страшное, что со мной произошло, — когда я вдруг не захотел говорить о своих задумках… И это меня мучило до боли, до головокружения. Это было жутко. Я свою работу сделал, но дальше — повседневная жизнь. Я так и не смог до конца понять этого человека…

А Юрий Герасимович был как консервный нож, который открыл мою «консерву». Когда я ему говорил: «Не знаю, как это сделать…», он отвечал: «Если бы ты знал, то я бы тебя и не спрашивал. Думай!» Это был процесс непрерывного открытия в себе. Может поэтому производство фильма и затянулось? Встретились два «идиота», было постоянное фонтанирование идеями. Была энергия созидания. Каждый вечер вся наша бригада читала сценарий «Мазепы».

Представьте, на «Бульбе» я встретил конюха, который работал и с Ильенко. Он вспоминал: «Какие же тогда были времена!» Я удивился — всего-навсего конюх, который привел четырех коней на площадку. Но он это помнит как счастье.

Может поэтому «Мазепа» не получился? Видимо, энергия созидания захлестнула нас — и развалила все…

— Согласились бы еще раз сделать «Бульбу» — уже для Виктора Греся?

— Конечно! И это был бы абсолютно иной «Бульба». Ведь я для этого фильма уже и Депардье рисовал, и Петренко. Когда нарисовал три портрета Депардье, кто-то отправил эти работы в фонд «Украина 3000». Как раз тогда проходила моя выставка в Париже. И так получилось, что вместе со мной в бизнес-классе летела мадам Чумаченко. Подходит ко мне ее секретарь и спрашивает, есть ли у меня портрет Депардье. А я случайно захватил с собой этот рисунок. Но его надо было оформить… А как раз выходной, магазины закрыты. Как-то рамочку нашел, но клея не оказалось. И я приклеил рисунок к рамочке жвачкой. Уже вечером приходим в отель, а на рецепшене подарок — вино и открытка: «Великому художнику с восхищением. Жерар Депардье». Вино, признаюсь, не очень. Зато в отеле меня все страшно зауважали. Это был лишь первый этап. Потом мне звонил Ежи Гофман: «Хочешь «Бульбу» делать?..» Но и этот замысел ото
двинулся.

Поэтому, когда позвонил Бортко, я согласился, не раздумывая. И когда меня спрашивали: «Как это вы с москалями «Тараса Бульбу» делаете»?» — я отвечал: «Хоть с марсианами!». Впрочем, мне кажется, Гресь, который вынашивает замысел уже много лет, вряд ли сможет поднять этот фильм…

Если завтра появится, скажем, Вуди Ален, то я знаю, как делать Бульбу даже с ним. Потому что знаю, кто такой этот Бульба.

По рейтингам в России повесть «Тарас Бульба», кстати, на лидирующих позициях. А ведь Тарас — первый положительный герой-украинец. Это про нас. И когда россияне видят свой идеал именно у нас, то получается, что мы и есть для них тот идеал? Хитро, да?

Еще я делал «Бульбу» для украинцев, которые живут в России. Ведь они чувствуют себя очень некомфортно и все время подчеркивают свою нацио-
нальную причастность. У меня была замечательная история, когда я еще учился в Москве. Как-то приехала группа моих друзей. Мы пошли в ресторан и подчеркнуто разговаривали по-украински. Я ходил в пиджаке, который мне подарил Параджанов… Сидят мальчишки, заказывают все что угодно. А официант — абсолютное жлобье. Я наливаю ему одну, вторую, третью… Потом он спрашивает: «Ребята, вы чехи? Поляки?» — «Успокойся, мы украинцы!» Он: «Боже, какая жалость! Такие хорошие ребята, но хохлы!». И тогда, еще много лет назад, я понял, что надо быть блестящим, но блестящим во всем. Ступка, например, говорит: «Для того, чтобы стать стопроцентным украинцем, надо стать стопроцентным европейцем…»

— Нет ли закономерности в том, что уже второй ваш громкий фильм связан с именем Богдана Ступки. Вы, видимо, дружите с ним?

— Нельзя сказать, что мы дружим. Вот у меня не хватало влиятельности для того, чтобы похоронить мою жену на Байковом… И Союз художников сказал, что помочь ничем не может. Тогда я обратился к Богдану Сильвестровичу. Он шесть часов просидел, дозваниваясь к сильным мира сего. И в результате вопрос решился… Мы не дружим. Но я без него не могу. Для меня Богдан — это то, какой должна быть Украина, каким должно быть искусство. И какими должны быть люди.

«В «Ивановом детстве» Тарковского я сыграл безымянного мальчика»

— Вы когда-то рисовали комиксы из истории Украины… Сделали бы сегодня новейшую историю Украины — тоже в комиксах (по прошествии уже 18 лет)?

— Свои комиксы я закончил Чернобылем. Это были комиксы в картинках — «История Украины: от Гостомысла до Чернобыля». Две с половиной тысячи рисунков. С тех пор прошло много лет. Я каждый год жду: может, кто-нибудь сделает подобное? Раньше это тревожило. Сейчас — удивляет. Неужели мне опять придется делать комиксы?

Да, могу сделать… Но я делал не только комиксы, но и большие графические серии. Иллюстрировал «Чернобыль» Юрия Щербака. Как художник я прожил уже все… Да, рисовал чернобыльскую тему, но не саркофаг. Ведь это было действительно страшно: солдаты в противогазах косят траву возле постамента Родины-матери; цветут каштаны; полное отсутствие детей…

— Помните ли рассказы отца о создании фильма «Тени забытых предков»? Ожидал ли он международного резонанса?

— Помню, что они все — Параджанов, Ильенко и мой отец — сидели за столом и пили вино. Но ни Ильенко, ни Параджанов раньше не были в Карпатах. Отец всю ночь им рассказывал о тех местах. Мне было десять лет, я сидел с ними потом заснул. А они всю ночь стучали по столу.

Была одна история. Еще ребенком в Каневе на даче я прочел на столбе объявление: «Требуются мальчики 12—15 лет для съемок в фильме». Тогда мне было лет девять. Съемки планировались на косе. Я пришел рано. Лодки, которая за 10 коп. переправляет пассажиров, там не было. Так что пришлось добираться вплавь. Смотрю: машины, песок, обгорелое дерево, фургоны, из которых выходят молодые красивые полуголые люди… Оказывается, снимали «Иваново детство» Тарковского. Если помните, в конце фильма — бегут мальчик с девочкой. Так этот мальчик — именно я.

Уже потом, когда Тарковский привез на студию «Андрея Рублева» и мы с отцом пошли смотреть, там оказался и Сергей Иосифович. «О… а я его помню!» — сразу сказал Параджанов. Потом он предложил, чтобы я попробовался на маленького Иванка. Я прошел пробы. Но мама сказала, что это «разврат» и лучше мне идти в художественную школу и заниматься «делом». Спасибо, мама… Я прожил «Тени…», так как отец брал меня с собой в Карпаты на съемки…

…Вообще наличие гениальных людей уже в моем детстве «отягощает». У нас в доме бывали лучшие украинские художники и писатели 50—60-х годов. Я слушал их споры, ссоры, рассуждения, отнюдь не предназначенные для детских ушей. Ко мне все относились как ко взрослому. Первый рисунок я нарисовал в четыре года. Это был Дон Кихот. Отец меня повел на премьерный показ в кинотеатр «Октябрь» на фильм Козинцева «Дон Кихот». После просмотра я будто сошел с ума! У меня даже поднялась температура. Отец говорил: «Что происходит? Почему мучаешься? Надо нарисовать». — «Я не умею…» Тогда отец взял журнал, где была маленькая репродукция работы Пикассо. И сказал: «Вот этот дядя — великий художник, а рисует как ты…». Тогда я взял лист, нарисовал и подписал: «Дон Кихот». Отец: «Это здорово! И теперь ты не имеешь права рисовать как попало».

Мои бесконечные болезни в детстве порождали бесконечное чтение книг. Отец читал. Я созерцал лишь его движущийся подбородок. А потом думаешь: откуда ты это знаешь? Как-то к нам приехал Юрий Ильенко и говорит отцу: «Подари мне на лето сына!» Он тогда снимал фильм «Вечер на Ивана Купала». И я все лето работал ассистентом художника — красил макеты домов, разрисовывал в серебряный и золотой цвет коней. Это же здорово — мир кино. И другого мира быть не может.

Еще одно воспоминание… Когда мне исполнилось 16 лет, я получил паспорт и уехал с друзьями на Соловки. Хотели устроиться на промыслы. Но так случилось, что они уехали, я остался один. Деньги и теплые вещи отдал им … Они же напоследок сказали: «Да ладно, позвонишь завтра родителям, они все тебе пришлют…» Но я не позвонил, а устроился на остров работать вместе с бичами. С теми, кто отсидел большие сроки и не имел права жить в больших городах. Я «завоевал» их всех — разговорами, рассказами. Это была моя большая личная победа. Они меня потом дружно провожали. Я приехал в Киев, представьте, с тремя тысячами рублей. Этому выживанию меня и научило кино.

«Моя прабабушка была личным секретарем Грушевского»

— Говорят, в вашей семье хранят предания о старинном доме на Андреевском спуске, где у ваших близких когда-то останавливался Тарас Шевченко?

— Да, у нас когда-то был дом на Андреевском спуске под номером 34. Это напротив замка Ричарда. Сейчас там пустое место… У меня была идея — поставить на одни день «бумажный дом» и заполнить его людьми. На старых гравюрах этот дом изображен. Это же тот Киев, который мы потеряли, которого уже никогда не будет.

В 1854 году именно этот дом купил один мой предок. В нашем роду раньше были художники, которые расписывали церкви. А в том доме на Андреевском некоторое время действительно жил Тарас Шевченко. И десять его рисунков действительно осталось потом у моих предков. Якутовичи изначально были подрядчиками, строили церкви. И жили в том старинном двухэтажном доме. У меня вообще замечательный, прекрасный род! Моя прабабушка была личным секретарем Грушевского. А по маминой линии дед Павловский учился в одном классе с Михаилом Булгаковым. Ведь рядом — булгаковский дом. Мой прадед основал институт микробиологии, имел три Георгиевских креста. Но так как он был ярый антибольшевик, имя институту присвоили другое. А бабушка была вице-президентом академии архитектуры: очень много всего построила в Киеве, например стадион «Динамо»… Она же организовала первые мастерские в Лавре.

В общем, в моем роду были и врачи, и священники, и учителя, и художники, и архитекторы… Считаю, что они просто выкладывались по отношению к своей родине. И не считали, что родина им что-то должна. Вот и я мечтаю, чтобы на родине было хорошо. И делаю для этого все, что в моих силах.

— Сергей Георгиевич, вместе с Аллой Демидовой и Арманом Ассанте вы «жюрили» основной конкурс недавнего кинофестиваля «Молодость». Какое у вас впечатление от работ начинающих кинематографистов, в том числе и украинских?

— Сначала в жюри консенсуса не наблюдалось, но в конце концов мы все же пришли к единому мнению. И «Голышево», и «Рене», и «Гитара», и «Шультес» — все эти работы попали в десятку! Произвела впечатление вся подборка немецких студенческих фильмов. И, конечно, как всегда поразили французы. Я, как художник, во всех картинах искал изобразительное совершенство. Для меня важна та наполненность художественной формы, которая от первого до последнего кадра держит в напряжении. Недавно прочел в прессе ехидные выражения о том, что, мол, члены жюри награждали всех кого не лень. Думаю, мы наградили всех, кто того достоин. Ни одной награды не было случайной.

Зато большое разочарование у меня возникло в связи с украинским кино. Это просто неприлично. Странно, у нас ведь есть талантливые режиссеры. И дело здесь не в количестве денег, а в том, что нельзя повторять ошибки своих родителей. Украинская программа была самой слабой на фестивале. Хотя был один приличный фильм — «Дождь». Это лучшая украинская работа, но все равно она не тянет на награду… У меня и Юрия Макарова позиция была принципиальной. Ведь нам уже пора выйти из этого состояния детского инфантилизма. Тем более что самых лучших людей мы теряем, а прилаживаем не самых лучших. Как будто сами себя наказываем. Это проблема. Вот я сейчас вхожу в экспертную комиссию Госкино по сценариям. И могу сказать, что даже самые лучшие работы — увы, вчерашний день. Вся беда нашего кинематографа в том, что он остановился в развитии. Он живет, подпитывается, что-то снимается, но время уходит. Мы стреляем из пушки по воробьям. Зритель уже не воспринимает то, что ты говоришь, хотя ты, может, говоришь замечательные вещи. Вот это беда нашей культуры. Мы не замечаем, что жизнь меняется, дает бесконечное количество нюансов. А мы против чего-то боремся, доказываем… А доказывать ничего не надо. Все происходит на полутонах. И полутона бесконечны…