Русские гастроли — головокружение от успехов. Фрейндлих сыграла Путина в юбке

В Киеве закончились гастроли БДТ — Большого драматического театра имени Георгия Товстоногова (Санкт-Петербург). Жара как раз стояла нечеловеческая. Все ценители классики полезли в пруды. А оставшиеся мещане — в пору нынешнего кризиса — на билеты пожадничали. И тогда худрук БДТ Тимур Чхеидзе по телевизору обронил: «Даже не знаю, как играть будем... Наверное, на сцене будет больше народу, чем в зале…» В тот момент я и оцепенел под «ящиком». Нет, думаю, не позволю так унижать дорогим соплеменникам детище самого Георгия Александровича! И несколько душных вечеров создавал «массовость» на постановках этого пристойного театра. Коллектива, где отлично работают — Фрейндлих, Басилашвили, Ивченко, Неведомский и многие другие артисты.

Прежде чем поговорим о БДТ, небольшой отчет о быстро пролетевшем дождливо-жарком июне, который изобиловал гастролями почтенных брендов. Уже кто попало не станет бубнить: Киев, мол, дремучая провинция театральная! Люди-то какие день за днем сюда ордами ездят. Волчек и Гафт, Лановой и Таба­ков, Безруков и без «Бригады», Алиса Бруновна и Олег Валерьянович. И еще Роман Григорьевич — в очередном не подобающем его возрасту пиджаке.

Провинциализм же наш неизживаем по части внутренней театральной самоорганизации. Потому как не было хотя бы одного пристойного международного театрального фестиваля — так и нет. Так и не будет. Раньше хотя бы неугомонный Проскурня на этом деле «долги» зарабатывал. Теперь и этот — в одесской ссылке. А театральный град — в ленивом самоупоении…

А вышеперечисленные конвертируемые деятели — это коммерческие театральные «инициативы». То, что не всем сегодня по карману ввиду бесстыдной дороговизны билетов.

* * *

Недавний июньский, почти фестивальный, гастрольный звездопад оставил немало приятных воспоминаний. О вахтанговцах докладывал после великолепной постановки Римаса Туми­наса — «Последние луны».

Остались, впрочем, и некоторые скверные ощущения, предчувствия — после наблюдений за скользкими тропами развития некогда великого русского драматического театра (как собирательного образа).

Здесь лишь осколочные субъективные впечатления. Из них не следует выводить общие законы и рисовать цельные картины. Но некоторые уроки можно вынести.

Первый — не надо излишне суетиться под «клиентами», ибо служенье муз не терпит суеты.

Второй — не надо обольщаться, что громкая вывеска — это уже результат.

Третий — если это гастрольное «дело» такими темпами пойдет дальше и прежние «иконы» (на которые здесь всегда молились) на наших же глазах будут превращаться в «карикатуры», то, может, наконец, оценим творческие поиски и местных сценических мастеров? Ведь у наших дости­жения — местами — ничуть не хуже, а то и лучше порою, чем у...

* * *

Вот, например, «оценили» намедни художественный уровень театральной корпорации Олега Табакова. Гастролируют его предприятия здесь часто, всегда собирают залы. После «Последней жертвы», которую показали зимой, думал, что эта неудача — случай. Этим же летом предложен удивительный непрофессиональный «фарс» — в виде «Фигаро». Детали постановки опускаю, сразу пафос приговора — неприлично.

Никакая раздутость «бренда» не может скрыть убогости режиссерских потуг в работе над прове­ренной временами искристой пье­сой Бомарше. Потому что на сцене люди увидели только красивые виньетки, ощутили адскую ску­ку, съели разжиженную пусто­ту. И удивились бессмысленному паясничанью надутых павлинов. Из Бомарше будто выпотро­шили жизнь, погасили в нем все искры, превратили радостную историю в смертельную тоску.

Господа, так скверно и уныло не играют в антрепризах на сцене бывшего Октябрьского даже корифеи поделок в шедеврах наподобие — «Муж и жена — одна сатана». И эти люди имеют отношение к МХТ?! Не верю.

К счастью, в данном случае сам текст сопротивляется бездумному «наскоку» медийных полчищ, этих самодовольных лиц из телевизора. Тех, кто принял «успех» как данность, как нечто само собой разумеющееся. Ан нет! Классический текст их всех и выводит на чистую воду. И разленившихся, и зарвавшихся. И просто утонувших в своем театрально-денежном «потоке». С первого яруса (а они играли в Русской драме) видно «барское» отношение — и к Бомарше, и к зрителю. И к своим же образам.

Возникало по ходу даже подозрение, будто бы одному из этих «корифеев» тексты подавали через припрятанные наушнич­ки. Потому что выучить не успел?

Предъявленная «табаковщина» — а это первый по статусу театр в России — заставляет грустить, мучиться. И где та планка, на которую другим-то, хотя бы нашим, стоило бы время от времени равняться? Ведь, казалось бы, эту планку издавна видели — именно там…

Теперь — лучше бы не приез­жали вообще, чтобы никогда подобного стыда глаза не видели. И пусть считали бы в своем МХТ (не академическом) недоворован­ные миллионы — на строительст­во очередного филиала, где вновь заквасят такое же сырье.

* * *

Не иначе как преднамеренная «подстава» воспринимается и прославленная в Киеве работа от еще одного дорогостоящего театрального медиума, медийщика — Романа Григорьевича Виктюка. По ситуативному недоразумению его пригласила в «Современник» (на разовую постановку) нежно любимая мною Галина Борисовна. Как человек занятой, она, естественно, не ездит на околицы Москвы (или в центр Киева), где раз в месяц «гастролирует» типичная шир­потреб-продукция под лейблом «Made in Viktjuk». А надо. Сразу и обнаружишь: рамки приличия и театральной этики у этого, некогда одаренного режиссера-фокусника, очевидно, уже стираются безвозвратно.

Он, например, не берет на себя труд менять хотя бы фонограммы в разных спектаклях. Хотя бы элементы сценографического оформления… Созидая — хоть про «Мастера с Маргаритой», хоть тревожный «Сон» Валентина Иосифовича Гафта. То, что неког­да было режиссерским «стилем», давно выродилось в ленивые автоклише. Фантазия спряталась как джинн в пол-литровую банку. И уже уснула навеки?

Разные тексты нам предложено «читать» его глазами сквозь одни и те же линзы. Те из киевлян, кто видел «Сон Гафта…», сог­ласятся, что эта вещица далека от слога и поэтического полета Пастернака. У Гафта — как бы пье­са-бравада (эка, разорву-ка на себе рубаху…). Некий актерский кураж в свободное от репертуара время. И, видимо, нельзя его строго судить за глупые рифмы: «водка-селедка» или «гоголь-моголь». Да и сны бывают разные. Хотя, конечно, лучше бы этому пре­красному артисту приснилась, например, артистка Ольга Остроумова, нежели Иосиф Виссарионович… Но — мучает-то другое.

Гафтовские «сталинские рефлексии» — все-таки честный порыв художника. Для которого ста­линизм — не рассказ в «Огоньке», а часть собственной жизни. Ну вот болит человеку, что ж тут поделаешь? Он и пишет… К тому же, как я подозреваю, гафтовский сюжет о том, как к Сталину приходят «с повинной» разные персонажи (Радзинский, Жванец­кий, Зюганов etc.) — это еще и своеобразная форма гражданской сублимации. Нельзя сказать о сегодняшней России то, что ска­зать хотелось бы… Так давайте не эзоповым, но гафтовым «слогом» — как сказанем… Ну и пусть.

К шероховатому литературно­му материалу возможны два любовных подхода. Или форма камерная, непретенциозная, эдакий автотеатр при свечах, когда особо­го спроса нет, так как актер сам себе и слуга, и хозяин, и автор сце­нария. Или умное и изобретательное «дирижирование» непослушными строфами Гафта. Здесь нужен именно дирижер, а не усталый мастер трафаретного жанра.

В итоге,Виктюк, очевидно, уже утративший способность умно и подробно разбирать тексты (любого качества), опять прыгает по своим верхушкам, холмикам, бугоркам — штампам. И предлагает давно запатентованные им же самим образы-фантомы томных юношей. И еще портреты-силуэты Ленина—Сталина, которые, согласно Жолдаку, вечно lоve.

Вот и диву даешься: как в любимом мною театре, где до сих пор идет великий «Крутой маршрут» (лучший спектакль всех вре­мен о развенчании культа личности), мог появиться столь сомнительный виктюковский опус, в котором больше пиара Сталина, нежели исследования природы этого исчадия.

Такие трагические темы должны прибивать людей к своим посадочным местам, которые они купили гривен за 500—600, чтобы впоследствии даже двигаться не хотелось, да так и остаться оглушенными и пораженными навсегда.

А наши — медийно-востребованные зрители-делегаты — были просто счастливы, веселы и приятно возбуждены, наблюдая за кривляньями режиссера под занавес постановки. За этой опоздавшей конъюнктурой. Обид­но и неприятно. Одна радость, что не эти случайные поделки определяют художественную линию «Современника».

* * *

Несколько иное — антиконъюнктурное — спектакли БДТ. Эти вообще ни за какой модой вприпрыжку не скачут, тексты знают назубок, а «культы личности» разоблачают через более совершенные тексты, Шиллера, например.

Очевидно, что этот питерский театр, особенно пос­ле смерти Товс­тоногова, вынужден терпеть язвительную снисходительность по отношению к своему же вялотекущему творческому периоду. «Ну мы же понимаем: медный всадник (Гога то есть) навсегда ускакал, а все, что после него — лишь медленное отмирание органов некогда цельного живого организма…»

Это и так, и не так. То, что было (а многие помнят, что было чудо), вернуть невозможно. А то, что есть (в нескольких спектаклях нам явленное) — это скромные, но все же достойные попытки «законсервировать» условности традиционной эстетики этого театра. Ничто не нарушает покой в спектаклях БДТ. Ничто в них особо и не раздражает. Худрук Темур Чхеидзе, как и подобает мудрому грузину, педантично и неторопливо строит репертуар, неспешно раскладывает актерские мозаики.

В нынешней их афише (по сайту судя) нет ни одного случайного (графоманского) опуса. А в показанных Киеву спектаклях нет и чего-то отталкивающе антихудожественного. Местами возникает опасная мысль о пользе «консервации» для отдельных театров. Дают «Марию Стюарт» — великая трагедия Шиллера, популярные королевы Мария и Елизавета — и вроде ничего неожиданного… Какая-то заданная линейность режиссуры, когда ни одного непредвиденного движения в сторону или вспять, а все сухо по буквам, все ожидаемо. Какая-то старомодная «расфасовка» актерских психотипов, когда каждый пытается соответствовать своему же амплуа. При этом довольно размеренное чтение Шиллера — едва ли не по слогам.

Но слушая и вслушиваясь в такое вот «чтение», местами получаешь эстетическое удовольствие. Во-первых, от перевода — Пастернак (не шутка!). Во-вторых, от основательности и традиционности (ну вот не орет никто, к чему мы в последнее время привыкли).

Чхеидзе здесь-то как раз и при­ятен той самой хрестоматийной графической архаичностью, которая иногда и качественнее, и целесообразнее пустоголовых поверхностных перепевок «Фига­ро» или же опасных «Снов», пересказанных усталыми режиссерами.

«Стюарт» у Чхеидзе — это царство мужчин, территория сильного пола. История без сюрпризов. Две женщины, собственно, главные пружины истории, обычные (даже заурядные) дамы… Но не королевы. В этом и часть замысла — показать Марию и Елизавету как бы без ожидаемого бенефисного размаха. Но и элемент… постановочного просчета. Поскольку на эту шиллеровскую пьесу уже давно пора наложить сургучовую печать: «Играть только крупным артисткам! И никаких!» Не то порою теряется очевидный смысл дальнейшей игры. Иначе просто не трогают заданно обыденные страсти «женщин обычных». Такая уж это пьеса, словно бы приговоренная историей к подлинной сценической жизни обязательностью присутствия артистического гения (коим когда-то и сражали в этом произ­ведении Ангелина Степанова и Алла Тара­сова на сцене МХАТа).

* * *

Об артистическом гении все вы нынче можете только мечтать, поглощая без разбору свои антрепризы. А вот я его видел. Свои­ми глазами. Видел Фрейндлих еще в одном спектакле БДТ (поста­новка того же Темура Чхеидзе) — «Дядюшкин сон» по Ф.Достоевскому.

Алиса Бруновна играла Ма­рию Александровну (Москалеву). Не роль, а нечто большее. Не уле­тает из моего подсознания, упрямым привидением по утрам стоит перед глазами. Вот грядет, представим, когда-нибудь страшный суд и спросят меня там архангелы у стенки плача: «Ну, так расскажи-ка нам, дружок, что в твоей суетной жизни было важным, значительным?..» И помимо прочих мимолетных сюжетов, уж найду чем дополнить этот отчет. Хотя бы тем, что еще застал на этом свете да на этих сценах живыми и цветущими в полном блеске своего актерского гения, ска­жем… Фрейндлих (в «Дядюш­кином сне»). Или Марину Неёлову (в роли Елизаветы Английской в «Современнике»). Или Копержин­скую в «Визите старой дамы» (у франковцев). На той же сцене — Ступку в «Украденном счастье». Или Доронину (в роли Вассы Железновой во МХАТе — со всеми буквами). Или… Думаю, на пальцах второй руки их еще наберется?

У этого «Дядюшкиного сна» более чем обширная театральная пресса. Спектакль был гордо представлен на «Золотой маске». И понаписали о нем массу комплиментов — и артистам, и постановщику. Были и упреки, что тоже естественно в живом сценическом процессе.

От себя скажу: именно по таким вот актерским произведениям и пишутся главы или целые разделы — в учебниках истории театра.

Такие роли (как у Алисы Бруновны) не то что разбираются по кусочкам, винтикам или деталькам — ими хочется попросту любоваться. Как драгоценностями, изумрудами. Не трогать руками, чтобы не нарушить чудесную природную гармонию. И даже другим хочется дать по рукам, чтобы не «лапали».

Фрейндлих играет в этой героине из раннего Достоевского… все. Вот так и играет — все. Игра­ет тоску пожилой матери, которая упрямо хочет счастья своему ребенку и ради этого готова на подлости. Играет про загубленную собственную судьбу, когда «надо», сцепив зубы, жить дальше, а жить-то надо в провинциальном аду. Играет и пронырливую стерву, которая может вывер­нуть наизнанку целую жизнь мерзкого городишки Мордасова, где и сама как дура мается, и другим скучать не дает.

Нескольких артисток я видел в этой классической роли прежде. Советскую кинозвезду Лидию Смирнову — в одноименном фильме Константина Воинова. Еще чудесную Наталью Тенякову. Потом — уморительно-смешную Марию Аронову (на сцене Вахтан­говского). И каждая была хороша в своем бенефисе. А Фрейнд­лих — гениальна. И все тут.

Видимо, ей одной дано столь глубоко и в то же время вроде в шутку, вскользь, проиграть и пронести скрытую пушкинскую мысль — «догадал же меня черт родиться в России с умом и талантом!»

Ума, таланта и еще подлости — в ней, в героине Фрейндлих — да на пол-России хватит. Только «догадал» ее черт оказаться именно в этой мрачной тьмутаракани, где эти таланты от несоответст­вия крупной личности и окружающего мелкого «декора» — то тускнеют, то ржавеют. То вообще деформируются. И все ее наполеоновские замашки, все эти войны и с Шекспиром, и с домочадцами, и с горожанами кажутся лишь напрасной муштрой — бессмысленностью. Не с теми воюет!

А ведь она вроде не дочь родную хочет пристроить к старому князю, а, почитай, целую родину свою готова «выдать» за какого-нибудь дряхлого да богатого спонсора — лишь бы счастлива была, лишь бы довольна!

У этой Москалевой совсем не провинциальный умишко, а государственный ум. Но опять-таки роковое несоответствие — масштаба личности и мелочности «спецопераций». Фрейндлих внешне вышивает вроде по бытовой канве, поначалу вроде и не ожидается никаких непредвиденных психологических перепадов. Голос слегка надтреснут (актриса, кстати, недавно перенесла опе­рацию). И берет не криком, а взглядом. Не мощью тембра, а переливами колдовского бабьего джаза, обволакивающего всю семейку, весь городок.

Басилашвили в роли князя — как призраком постаревшего фигляра Хлестакова.

А у Москалевой—Фрейндлих — ум делового городничего, мозги разведчика, ловкость шпиона, тактика «первого номера» в каком-нибудь партийном списке, например «Единой России». По­читай, сам Владимир Владимирович, только в юбке и в несколько ином художественном интерье­ре.

И я, например, понимаю, почему к недавнему юбилею этой выдающейся актрисы Путин отложил все свои важные дела — и чаевничал в квартире Фрейндлих, долго чаевничал…

Потому что Фрейндлих, Баси­лашвили, Гафт, Волчек (некоторые другие вышеупомянутые мною лицедеи) — вот они истинные «природные ресурсы». А не вонючий газ, цена на который то скачет, то плачет. На этот же «ресурс» — ставки не упадут никогда. Несмотря на жару, на кризис. На киевское мещанство. Они, эти таланты, к счастью, пока важнейшие общие наши ресурсы. И та единственная новость, та головокружительная страсть и, увы, уже последняя надежда сохранить в сердцах Театр таким, каким он и должен быть — волшебным… А иного мне и не надо.