Появится — и растворится снова. Белла Ахмадулина: «Меня так и не выслали… Я сама себя сослала «за сто первый километр»

О Белле Ахатовне Ахмадулиной отчего-то хочется говорить ее же текстом (несколько перефразировав): она познала мудрость и печаль; свой тайный смысл открыли ей предметы; природа, прислонясь к ее плечам, доверила ей детские секреты... Ахмадулина — поэт трудной судьбы, поэт высокого слога, поэт вечного долга. Ее визит в Киев был непродолжителен: появилась — и растворилась… В интервью «ЗН» Белла Ахатовна говорила о своем ощущении России; о языке, из которого изъяли «ять»; вспоминала о судилище над собою в Союзе писателей; размышляла, как и полагается поэту, о жизни и смерти.

«С нами всегда тени великих страдальцев»

— Белла Ахатовна, можно ли после распада Советского Союза вслед за Гамлетом говорить о том, что «распалась связь времен»? В том числе и потому, что, помимо системы политической, распалась и система культурная.

— Думаю, что так уверенно говорить о том, что распалась связь времен, нельзя. Слишком тяжел и велик этот громоздкий шлейф, тянущийся за событиями, которые уже прошли. И особенно ощутимо это для старшего поколения. То, что пережили мы во время советской власти… Это, конечно, оставило какие-то изъяны в сознании. Какие-то раны…

— Незаживающие раны?

— Я их всегда ощущаю. То, что пережили люди во множестве, не может не оставить последствий. Причем это множество можно назвать народом. И русским, и украинским народом. Народ. Часть человечества. Молодежь может веселиться. Может петь. Забывать. Но на самом деле с нами всегда тени великих страдальцев. Они, собственно, и возглавляют нашу совесть и наше сознание. Это и Цветаева, и Мандельштам, и Ахматова, и Пастернак. Они стали нашим сокровищем и нашим утешением. Хотя, почему стали? Они и были таковыми. Даже тогда, когда не были доступными для чтения. И вот так просто взять это забыть, и проснуться молодым, здоровым — не выходит.

— Я говорю о связи времен, потому что вы наследовали традиции Ахматовой, Мандельштама, Пастернака, Цветаевой. Кто наследует сегодня?

— Важным событием в русской литературе было явление Иосифа Бродского. И его жизнь, и его смерть. Не знаю, вполне ли осознана сегодня его значительность. Значительность душевного масштаба. Но знаю, что это, с одной стороны, очень повлияло на молодежь. На молодых пишущих людей. Которые восприняли его ни с чем не схожий слог. Ни на что не похожую интонацию. Но, с другой стороны, словно какая-то эпоха кончилась.

— Прекрасная эпоха?

— Именно, как сказал Бродский, «конец прекрасной эпохи». Он сам как бы это обозначил. Когда меня спрашивают «где эти молодые?», когда требуют «а подать их сюда немедленно», я отвечаю — «Не торопитесь!» Еще не отошли люди от того, что им пришлось пережить. И это еще продолжается. Это напоминает нам о том, что, безусловно, приходится на наш великий, трагический исторический опыт. Он нас терзает. Он нас уязвляет. Но, конечно, и возвышает…

Сегодня много пишущей молодежи. И не все они известны.

Знаете, есть такая многотомная энциклопедия русской жизни, которая выходила когда-то давно из года в год. И я больше всего люблю читать тот том, где подробно описывалась жизнь пятого года девятнадцатого века. Почему приятно читать именно том? А потому что там описывались балы, дуэли, охоты, похороны, свадьбы, награждения, возвышения в чинах, изгнания с высоких постов. И там упоминались поэты. Разные. Часто упоминается Василий Львович Пушкин. Он был элегантен, импозантен. Достаточно популярен. Любим в обществе... А в это время по дому бегает маленький кудрявый толстый мальчик. И я наслаждаюсь… Ведь там еще никто ничего не знает! А я как будто вникаю в это время и радуюсь за Василия Львовича, но думаю: «Вы же ничего не знаете!» А я-то знаю… И это такая радость…

У нас у всех есть ощущение не только былой жизни. И разоренных имений, и цветущих имений, и знаменитых людей, и просто каких-то шалунов. Мы страшно живо умеем воспринимать былую Россию. Меня как-то награждали игрушечной медалью за Бунина. За пристрастие к Бунину. У нас сейчас принято давать такие условные медали… Негосударственного значения. И я им сказала, что всегда была нормальным ребенком. Что-то всегда писала. Даже написала в свое время продолжение «Горя от ума». Чем восхитила доверчивых учителей. И моя учительница всю жизнь хранила это сочинение. Но когда она мне, наконец, вручила тетрадку, я ее немедленно сожгла.

«Кары в отношении меня обсуждались в Союзе писателей СССР»

— Какие особые ощущения у вас остались из детских лет?

— Мое детство вроде не было особо изувечено. Но, тем не менее, какая-то тень рядом происходящих страданий всегда меня касалась. В доме, где прошли первые три года моей жизни, как потом выяснилось, почти все были арестованы. И в раннем детстве я ощущала печаль. Видимо, эти ночные приезды, хлопанье дверей, чьи-то рыдания все-таки как-то усваивались? Был такой замечательный человек — Феликс Светов. Добрейший, прекрасный человек. Он тоже жил в нашем доме. Только он на десять лет был меня старше. Когда мне было три года, ему, соответственно, тринадцать. У него посадили родителей, а его отдали в детский дом. И потом, когда он вернулся, испытав все, что ему выпало, мы с ним вспоминали о том, что жили в одном доме. И он говорил: «Я помню...»

Это я говорю к тому, что человек в детстве, если он душевно не глухонемой, не может не видеть и не ощущать происходящее…

Это не может его не ранить, не воспитывать.

Ну и, конечно же, война. Я помню, что первое серьезное осознанное ощущение отечества у меня было, когда началась война. Мы ехали в эвакуацию. Нас везли в теплушке. И я помню эти просторы. И среди них бродит одинокая, брошенная почему-то голубая корова. И тогда, по-моему, кроме бомбежек и страданий людей, которые я видела, почему-то именно эти просторы в тумане и одинокая корова голубого цвета дали какое-то ощущение чего-то очень пронзительно болезненного. Не помпезного, не величественного, чего-то очень щемящего. Так вот, когда я говорила о Бунине, то вспомнила о том, когда впервые вышел его четырехтомник. Впервые — после долгого запрета. Это было начало пятидесятых. Он был неполный. Без «Жизни Арсеньева», без «Руси». Но Бунин был настолько русским человеком, был так этим пропитан, в нем было такое страдание по России, что я вдруг поняла, что оказалась где-то не там… Хотя выросла в Советском Союзе, ездила в пионерский лагерь и даже что-то писала в защиту негров.

— Не в том историческом времени?

— Наверное. Ощущение было, будто я родилась в другом месте, где-то в Ельце, а меня оттуда похитили злые кочевники. Я потом бывала в Ельце, но там о Бунине никто не слышал.

И вот это ощущение было сильным. Ощущение тоски, ощущение страдания, ощущение мучений, которые он испытывал, страдая в эмиграции.

И вот с этим надо совладать. С тем, что читаешь в воспоминаниях заключенных. От этого не уйдешь. Потому что это живет вместе с нами. И на экране, и в книгах. И в оставшихся людях, которые это помнят. И все это совпадает с теми печальными просторами и одинокой голубой коровой. И все это ощущение отечества…

Знаете, в советские времена мне рассказывали о наказаниях, которые планировали ко мне применить. После того как я написала письмо в защиту Сахарова и его напечатали в «Нью-Йорк таймс»… Меня какая-то девочка в восьмидесятом году все спрашивала — почему в «Нью-Йорк таймс», а не в «Комсомольской правде»?...

И эти будущие кары в отношении меня обсуждались на секции поэтов в Союзе писателей СССР. Мне рассказывал об этом один из участников собрания, который работал со мной как редактор.

Так вот он говорил, что там, помимо поэтов, присутствовал и невзрачный человек, который молча слушал. А говорили они о том, что не могут быть со мной в одном Союзе... Причем не только в одном Союзе писателей, но и вообще в одном Союзе. Но кто-то с ужасом сказал: «Как? Отправить туда? Это все равно, что щуку бросить в реку или пустить козла в огород»…

— Очень напоминает записные книжки Ильфа: композиторы уже ничего не делали, а только писали друг на друга доносы на нотной бумаге…

— Да-да. А один поэт сказал, что это требует юридического вмешательства. Ну, понятно, что он имел в виду… И вот тогда этот невзрачный человек, который очень внимательно следил за ходом обсуждения, но на которого никто не обращал внимания, вдруг поднялся и мрачно резюмировал: все это будет решаться не на вашем уровне. Дал понять, что решаться будет. Но не на «их» уровне. И поэты сразу притихли. И так и не решили, «что» со мной делать. Так что они меня так и не выслали… Я сама сослала себя «за сто первый километр» — уехав из Москвы.

«Если пошлость постоянна, то она очень действенна»

— Белла Ахатовна, чем для вас стала смена эпох? Я имею в виду наступление не только нового века, но и нового тысячелетия. Изменились ли, на ваш взгляд, в новом тысячелетии старые понятия: добро—зло, любовь—ненависть, жизнь—смерть?

— Не думаю, что что-то изменилось. Жизнь… Смерть… Никакое время ничего нового придумать не может. Все равно человек об этом всегда думает. Об этом всегда думал Пушкин:

«День каждый, каждую годину

Привык я думой провождать

Грядущей смерти годовщину

Меж их стараясь угадать…»

Мысли о смерти, об ответственности перед жизнью, о сострадании к человеческим бедствиям — все это остается. Многое, конечно, исправилось. Но вот последствия… Россия ведь очень много претерпела. У нее отняли столько умов, столько человеческих юдолей. Это ведь всех коснулось. И аристократов, и философов, и крестьян. Но при этом я думаю, что где-то сейчас бегает тот самый кудрявый толстый мальчик…

— Время абсолютно естественно меняет язык. Появляются новые слова, уходят старые.

— Самое страшное, что они сделали, — это когда набросились на язык и отменили «ять». Без которой нельзя жить. Я пишу с «ятью». Потому что иначе нельзя. Свет, свеча, век, вера — все это пишется не через «е», а через «ять». Так правильно. Так грамотно. Так писала Марина Ивановна. И «ять», и «ер». Без них очень плохо. Потому что Маяковский пишет, смеясь над Лермонтовым: «С винцом в груди». А ведь Лермонтов, когда написал «С свинцом в груди лежал недвижим я», после «с» ставил «ер». Потому что Лермонтов слышит букву… Вообще я уверена, что пишущие слышат буквы. И вот эти все потери, конечно, сделали свое дело.

Хотя Владимир Иванович Даль некоторые потери вроде «ижицы» и признавал. Но русский язык претерпел ужасающие изменения. Просто чудовищные. Именно в двадцатые годы прошлого века. И реформа эта длилась постоянно. Кстати, бесконечные ложь и доносы тоже культуру языка не развивают.

— А все-таки, если можно, о вашем отношении к расширению словарного запаса. Ведь в те времена, когда, пользуясь вашим образом, по комнатам бегал маленький толстый кудрявый мальчик, тот же «брегет» еще не стал настолько обиходным понятием, которое, скажем, в «Евгении Онегине» уже не требовало объяснения. Ну, как сегодня Интернет…

— Тут ничего не поделаешь. Хотя я эти слова не люблю. Во-первых, у меня ничего этого нет. Я не пользуюсь ни мобильным телефоном, ни Интернетом. Телевизор, правда, есть. Но я понимаю, что жизнь идет, и это невозможно запретить. Но я сама нахожусь в тени старинных садов.

— Сколь долго, на ваш взгляд, может длиться нынешний апофеоз попсы, которая уничтожает язык просто на корню. Хотя, слова, подогнанные под рифму, кто-то гордо именует поэзией, а людей, которые эти слова комбинируют, именуют поэтами.

— Это, конечно, будет. С этим связаны не только дурной вкус или отсутствие какой-то душевной тонкости. Растлевают еще и деньги. И поэтому эти пороки будут присущи человечеству всегда. Не попса, так придумают что-то еще. Но мне кажется, что рано или поздно это себя изживет. Постепенно, но изживет.

— А что делать тем, кто сегодня этот продукт потребляет, считая его наиболее питательным и калорийным?

— Иногда с горечью думаешь, что люди становятся какими-то недоумками. Потому что если пошлость постоянна, то она очень действенна. У меня есть такие строчки: «О пошлость, ты не подлость, ты лишь уют ума». И вот в этом уюте ума, в этой пошлости человек вполне может прижиться.

Но все-таки хочется верить, что сила языка себя покажет. Да, они поют… Да, их слушают. Да, это производит отвратительное впечатление. Но чего-то рокового я все равно не ощущаю.