ПОТОМКИ ФАУСТА: ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА ИЛИ СТАТИСТЫ?

Говоря об интеллигенции и интеллектуалах, мы обычно имеем в виду не только принадлежность определенной группы лиц к «людям интеллектуального труда», но и то, что интеллектуалы играют определенную социальную роль, несут ответственность за события в обществе уже в силу своей способности понять социальные процессы, их причины и последствия. К сожалению, в Украине в последнее время все чаще звучат нарекания на пассивность отечественной интеллигенции, а то и вообще высказываются сомнения в ее способности (и желании) влиять на ситуацию. Впрочем, история XX столетия убеждает нас в том, что интеллектуал занимает ощутимое место в общественной жизни. Не случайно со времен памфлета Жюля Бенда «Измена интеллектуалов» (1927 г.) интеллектуал превратился в предмет придирчивого внимания. Ведь именно последние нередко становятся авторами сценариев, по которым разворачиваются события в современном мире.

Итак, современные интеллектуалы — кто они? Если говорить о самом этом понятии, то очевидно, что единого определения тут нет: гипотетические самооценки Конфуция, Сократа, Маймонида, Абеляра, Гегеля, Достоевского, Ивана Франко или Дмитрия Лихачева, как, собственно, и их оценка со стороны общества и их ближайшего окружения, существенно отличались бы между собой. Определенным авторитетом и общеупотребительностью наделено определение интеллектуала, предложенное французским исследователем Паскалем Ори: образованный, культурный человек, оказывающийся в ситуации политического выбора, творец или потребитель идеологий. С этим определением — в какой-то степени — согласуются известные давние размышления Сократа из платоновской «Апологии Сократа»: философ, принципиально не занимая какие-либо должности в государственных учреждениях, как будто специально приставлен к обществу, чтобы не давать ему заснуть и остановиться — подобно оводу, который сопровождает ленивую кобылу, чтобы хоть немного подогнать ее.

Итак, как мы видим, фигуры интеллектуала (в понимании Ори) и философа (в сократовском его понимании) совпадают в одном — занимаясь своим собственным делом (наукой, медициной, искусством, литературой, философией), эти персонажи одновременно заботятся также об общественном благе, об интересах других, то есть находятся в определенной политической плоскости, — это и стало источником исторических коллизий, которые пришлось пережить интеллектуалам и философам и которые они переживают сегодня.

Известный французский историк Жак ле Гофф в своей книге «Интеллектуалы в эпоху средневековья» начинает историю интеллектуалов со времен средневековья, когда «знание» перестало принадлежать только Богу и Церкви и превратилось в существенный элемент светской жизни. Затем в XII веке появился «базовый» тип интеллектуала — университетский преподаватель (клирик), который, в отличие от схоластика и эрудита, не только интересовался событиями, происходящими вне стен его кабинета, но и составлял единое корпоративное целое со своими студентами, то есть был творцом определенного типа общности и социальной солидарности. Создание свободного коммуникативного интеллектуального пространства еще во времена средневековья определило «открытость» интеллектуальных сообществ, их чувствительность к различным культурным и социальным контекстам, толерантность и способность проявить интерес к «Другим».

Новейшая история интеллектуалов начинается с дела Альфреда Дрейфуса — капитана Генштаба французской армии, который в 1894 г. был несправедливо осужден за «шпионаж» в пользу Германии. На самом деле — как выяснилось со временем — дело Дрейфуса было сфабриковано, документы, которые будто бы свидетельствовали о его вине, были подделаны. Альфред Дрейфус — после неоднократного пересмотра его дела — был реабилитирован. Сегодня в Париже на бульваре Распай стоит памятник Дрейфусу, а на месте тюрьмы, в которой он сидел перед высылкой на остров Дьявола, возвышается здание Высшей школы исследований в социальных науках. Во время судопроизводства над Дрейфусом французское государство использовало риторику борьбы против «иноверцев», требовало сохранения чистоты французской нации, проявило полное равнодушие к судьбе отдельного человека перед лицом интересов Нации, Государства, Армии. Эта риторика была подвергнута жесткой критике со стороны «дрейфузаров» — защитников «маленького человека» капитана Дрейфуса, среди которых оказались такие известные люди, как Жорж Клемансо, Эмиль Дюркгайм, Марсель Пруст. Золя написал тогда письмо президенту III Республики, которое было опубликовано в газете «Аврора» под названием «Я обвиняю». Название этого письма-статьи почти на столетие определило брэнд новой социальной группы.

Именно тогда — когда французское общество раскололось на защитников Дрейфуса и его обвинителей — определились четыре фактора, оказавшиеся важными для будущей судьбы интеллектуалов. Во-первых, выяснилось, что ответственные эрудиты в тот или иной момент истории вынуждены занимать определенную и однозначную позицию относительно горячих социальных явлений. Во-вторых, дело Дрейфуса стало поводом вспомнить черту поведения интеллектуалов, определенную еще Сократом: их мнение не принимает во внимание требования политкорректности (говоря современным языком). То есть был открыт счет борьбы с мистификациями и манипулированием общественным сознанием. В-третьих, европейское население осознало, что защита прав человека реализуется не только через выдвижение теоретических идей, но и через защиту конкретной «человеческой единицы», через неравнодушие к конкретным ситуациям. Дело Дрейфуса — и это является еще одним важным моментом — продемонстрировало всю силу медийной поддержки социальных движений.

Во времена дела Дрейфуса родился так называемый жертвенный интеллектуал, к которому, собственно, тяготеет как российская «интеллигенция», так и поколение безоговорочных критиков общества. «Жертвенный интеллектуал» очень близок к так называемому «органическому интеллектуалу» А.Грамши, направляющему свою эрудицию на поддержку и концептуализацию социальных движений. К этому типу относятся и те, кто вышел на улицы Парижа в мае 1968 г., — Ж.-П. Сартр, Ж.Дельоз, Л.Альтюсер, А.Глюксман, Д.Кон-Бендит. Эти люди принадлежали к разветвленной «сети единомышленников»: они вдохновлялись не только свежим воздухом Французской революции
1789 г., но и суровыми ветрами революции Октябрьской, не только проникались проблемами национальной независимости и национализма, но и критиковали американскую интервенцию во Вьетнаме, поддерживали хиппи, исповедовали свободную любовь и выступали в защиту советских диссидентов. Стоит сказать, что достаточно широким был круг этих интеллектуалов и не так далеки были они от народа. Если посмотреть на фотографии Парижа или Берлина 1968 г., то мы увидим наших героев в самой гуще событий. Они и сегодня защищают права эмигрантов и сексуальных меньшинств, призывают к осторожности при внедрении неолиберальных моделей развития, принимают участие в разработке нового брачного контракта РАСS, учитывающего интересы сексуальных меньшинств, и являются интеллектуальной основой антиглобалистской организации АТАС, предостерегают против клонирования и предупреждают об опасности генетически модифицированных организмов.

Поколение жертвенных интеллектуалов не только пережило трагедии (драматические судьбы многочисленных советских, польских, чешских и венгерских диссидентов), но и испытало триумфы (Адам Михник, Ежи Гедройц, Вацлав Гавел, Чеслав Милош, Милан Кундера).

Конечно, не все интеллектуалы самоотверженно поддерживали большие «социальные движения»: как известно, причиной отъезда в Соединенные Штаты Америки Поля Рикера были события мая 1968 г., от которых он стремился дистанцироваться. Не является секретом и то, что «органичный» интеллектуал мог участвовать как на стороне «правых» (Шарль Пеги, Шарль Моррас, националистическая организация «Аксьон франсез»), так и на стороне «левых» (в разное время Луи Арагон, Андре Жид, Андре Мальро, Жан-Поль Сартр, Альбер Камю были членами или попутчиками Французской коммунистической партии). Мощная идеологическая акцентуация была характерна как для одних, так и для других. Так, если говорить о «правых» интеллектуалах, то вершиной их ослепления были реалии режима Виши. Что касается «левых», то напомним, например, обожествление Сталина Сартром и Арагоном, путаные характеристики сталинского режима в книге А.Жида «Возвращение из СССР», поддержку со стороны Э.Мунье процессов советизации Центральной Европы, недоверие, выраженное Ф.Жолио-Кюри и Р.Гароди книге генерала-диссидента О.Кравченко «Я выбираю свободу», которая вышла на Западе в 1949 г. и в которой впервые было засвидетельствовано существование ГУЛАГа; тогда же Андре Бретон, Рене Пласт, Морис Надо и Виктор Серж смогли поддержать советского генерала-диссидента. Кстати, большинство французских «органичных интеллектуалов» вплоть до самого выхода «Архипелага Гулаг» и переезда на Запад его автора упрямо отрицали правду о советском тоталитаризме. Еще в
1963 г. Симона де Бовуар описывала советские лагеря как центры перевоспитания, где были библиотеки, театры и возможность свободного общения, а отношения между надзирателями и лагерниками характеризовала едва ли не как «дружеские».

После событий 1968 года, а еще более выразительно после падения Берлинской стены в 1989 году — когда потерпела крах советская идеология, а западное общество перешло к более инструментальному подходу к построению социального государства, с развитием масс-медиа и ростом значения общественного мнения — призвание интеллектуала перестало состоять в социальном жертвовании собою, оно переросло, скорее, в функции провозглашения и экспликации намерений, общественных мнений и стремлений определенных социальных групп — но без того, чтобы полностью разделять эти намерения, общественные мнения и стремления. Функция представительства и — в определенной степени — администрирования отдельных социальных интересов. Так возникает фигура «интеллектуала — социального инженера».

Одновременно рождается и возрастает так называемый «медийный интеллектуал», основные усилия которого все явственней начали сосредоточиваться вокруг функции объяснения, популяризации, привлечения внимания общественного мнения. Он все чаще выступает на телевидении и в прессе, все чаще его книги похожи на эссе. Интеллектуальный продукт в этих условиях должен был изменить свою обертку, но сердцевина осталась профессионально мощной. Медиатизация знания и финансовая поддержка, сопровождавшая ее, во многих случаях лишь укрепляла финансовую основу научных исследований. Вместе с появлением медийного интеллектуала и интеллектуала — социального инженера знание было социально и политически инструментализировано. Ничего принципиально плохого в этом нет — ведь функцию самоусовершенствования, самокритики и саморефлексии, как казалось, государство и общество добровольно взяли на себя. Интеллектуал стал напоминать эксперта, который наподобие архитектора осматривает здание современного мира — в целом, неплохое (по крайней мере, в проектном варианте) — и указывает на отдельные не совсем совершенные детали.

Новый этап в истории современных интеллектуалов начался после распада СССР. Именно в течение 90-х годов, когда канула в прошлое коммунистическая идеология, выяснилось, что «невидимые идеологии», которыми пропитаны все сферы западного общества, не менее угрожающие, чем идеология коммунистическая, и способны порождать не менее опасные фантомы. В самом архитектурном замысле современности обнаружились немалые погрешности. Упомянутые выше социальные инженеры — преимущественно экономисты и социологи — брали на себя ответственность не только эссеистических экспертиз, но и реального воплощения определенных моделей развития (стоит вспомнить хотя бы макроэкономические модели чикагской экономической школы). Современная коммуникативная инфраструктура общества облегчала задачи внедрения социальных и экономических моделей, а вместе с ними — определенных форм поведения и культурных стереотипов. Что могло быть лучше — образованные люди смогли наконец-то непосредственно влиять на социальные реалии. Не это ли было когда-то мечтой многих поколений потомков Фауста?

И тут оказалось, что мир не будет подчиняться прозрачной рационалистической схематике. Не существует единой — европейской или американской — модели всеобщего счастья. Более того, интеллектуалы других, чем евро-американский, культурных регионов вполне серьезно обсуждают перспективы «африканской» или «исламской» экономики, вообще строят другие системы координат, в которых экономическая целесообразность и известная модель рентабельности и профита вряд ли будет занимать главенствующее место. На этом фоне мнимо «прозрачная» европейская модель оказалась как раз «скрытой идеологией», существующей среди других, но не являющейся ни их вершиной, ни их отрицанием. Следовательно, в связи с развитием культуры масс-медиа западные интеллектуалы сталкиваются с новой дилеммой — необходимостью балансировать между существованием в пространстве общественного мнения и существованием в качестве экспертов государства-просветителя. Ни первый, ни второй вариант не является вполне адекватным современным реалиям отношений интеллектуала и государства, интеллектуала и общества.

Итак, какова роль интеллектуалов в этой ситуации и какой тип интеллектуала рождается в связи с обозначенными реалиями? Это — тип демократичного (или критичного) интеллектуала, призвание которого состоит в отстраненно-критическом видении реалий современности. Проблема, с которой он сталкивается, — это умеренное и ответственное сопротивление неистовому давлению «скрытых идеологий» и финансово-партийных групп, осуществляемому через огромную систему современных масс-медиа и средств коммуникации.

Именно в виртуальном мире масс-медиа происходят войны, нас не касающиеся, именно в нем голодают дети, которым мы не можем реально помочь, именно в этом мире мы наблюдаем судебные процессы, политкорректную супружескую неверность и убийства «в прямом эфире». Именно благодаря интеллектуалам-журналистам в интимное пространство современного человека безоговорочно попадают медиазнания, без которых он в действительности мог бы счастливо обойтись. Сегодня банальная поговорка «меньше знаешь — дольше живешь» приобретает неоднозначные значения: где проходит граница необходимого и избыточного знания. Именно в этом мире существуют так называемые культурные и информационные политики, политики в сфере образования и науки. Именно в этом мире принимаются решения, от которых в определенной степени зависят судьбы народов, культур и самих интеллектуалов. В книге «Интеллократы», вызвавшей одновременно огромный интерес и не менее огромный скандал, Амон Эрве и Патрик Ротман довольно убедительно показали опасности, таящиеся в мире, в котором существует солидарность капитала, мира масс-медиа, интересов престижности и «интеллектуального производства».

В Украине в начале 90-х годов сообщество интеллектуалов довольно быстро сдало свои позиции, солидаризировалось с новой властью и согласилось с интеллектуальной однозначностью, наиболее ярким выражением которой стала довольно устарелая уже в то время «национальная идея». В результате украинское интеллектуальное гетто потерпело поражение в двух измерениях: социальная фронда интеллектуалов оказалась мизерной, а сугубо интеллектуальные достижения на сегодня достаточно единичные. Стоит задуматься над вопросом, не является ли случайно второе поражение следствием поражения в первом измерении, то есть в сфере социального и политического интеллектуализма?

Итак, «что делать»? В свете опасностей, подстерегающих мировое интеллектуальное сообщество, а также в свете особенностей украинской традиции отношений власти и интеллигенции, есть ли перспективы у украинских интеллектуалов? Очевидно, что украинское интеллектуальное сообщество, во-первых, должно было бы сделать определенные шаги в направлении профессиональной и социальной консолидации. В этом смысле следовало бы оставить пустые разговоры об «интеллектуальной элите», а просто взяться за создание независимых профессиональных центров интеллектуалов. Во-вторых, неопределенность интеллектуалов относительно ярких социальных и политических событий в стране, отсутствие «манифестационной» (по крайней мере, от слова «манифест») деятельности со временем будет только усиливать социальный конформизм, ставший едва ли не брэндом украинских интеллектуалов. Этот атавизм «хато-с-крайней» психологии уже продемонстрировал свои отрицательные стороны и должен трансформироваться в нормальную для демократического общества социальную смелость и ответственность. В-третьих, украинское интеллектуальное сообщество должно было бы четко осознать, что за драматизированными масс-медийными сценариями истории и современности, предлагаемыми как мировыми бестселлерами и мировыми службами новостей, так и местными «информационными окнами», лежат такие давние и хорошо известные основные персонажи человеческой драмы — человеческие достоинства и недостатки. И именно они являются самой демократической субстанцией, которая объединяет всех без исключения людей.

Следовательно, «демократичный интеллектуал» — это ответственный мыслитель, который способен понять, сказав сначала «я обвиняю» или «я стремлюсь понять» своим собственным страхам и недостаткам, своему собственному времени, — и только потом экстраполировать свои обвинения на внешний мир и на вчерашний день. Именно он, лично исповедуя христианство, иудаизм или ислам, способен видеть дальше своих личных религиозных убеждений и — таким образом — создавать сопротивление фундаментализации современного мира (Альберт Швейцер, кардинал Люстижье, Эдвард Саид). Именно он, будучи эмигрантом в Америке, не поддается мелким сомнениям и смело подвергает критике американский экспансионизм (Ноам Хомски). Именно он особенности собственной сексуальности переплавляет в социологические теории и исторические эссе, открывает социальные последствия СПИДа, даже если ему приходится публично признать себя больным СПИДом.

В Украине таких людей, которые не боялись бы говорить о своих собственных интеллектуальных и социальных позициях, о самих себе, не так много. Рискуя забыть многих других (за что я прошу прощения), мне бы хотелось вспомнить фамилии нескольких из них — Н.Амосова, Ю.Шевелева, А.Кривенко, С.Глузмана, Л.Костенко... Но это все же отдельные имена — Украина сегодня не знает консолидированного «интеллектуального землячества». Результатом его отсутствия стало (уже в который раз!) прерывание интеллектуальной традиции, институционные потери, утечка мозгов. Как следствие, в стране с мощным интеллектуальным потенциалом был реализован слоган «Превратим профтехучилища в университеты», в результате чего многие мощные университеты превратились в профтехучилища, а академические институты — в филиалы агентств недвижимости, занимающихся арендой помещений.

Очередная «невидимая» культурная революция победила — признаками этой победы стала не только утечка мозгов, но и геронтологизация Академии наук, опрощение и инфантилизация (суровый и «взрослый» надзор ВАКа) украинской науки. Интеллектуал, не ставший членом «интеллектуального землячества», не имеет шансов сберечь уровень эрудиции — в науке, как и в жизни, «один в поле не воин». Наука (а тем более гуманитарные исследования) требует соответствующей среды, диалога, профессионального рецензирования и корпоративной цензуры. Одинокие «гении» в окружении коммерсантов от образования и науки не в состоянии создать нормальную интеллектуальную среду. И это очень устраивает украинскую власть, ведь «интеллектуальное землячество» способно не только защищать свои собственные интересы, но и служить примером солидарности и поддерживать другие «землячества»... Если ему хватит на это смелости...