ПОСЛЕДНИЙ ВСПЛЕСК

25 июня 1997 г. исполняется 90 лет со дня рождения Арсения Александровича Тарковского. Украина (поэт родился в Кировограде) может гордиться еще одним своим сыном, ставшим звездой первой величины на сплошь усеянном яркими звездами небосводе русской поэзии XX века. Тем более, что духовной связи с родиной поэт не прерывал никогда.

Мальчику было всего семь лет, когда товарищ отца по ссылке украинский социалист Афанасий Иванович Михалевич познакомил его со стихами и философскими притчами Григория Сковороды. Это запало в душу навсегда. «Самые мои любимые стихи, - признается поэт в конце своей долгой жизни, - те, в которых я полностью выразил свое отношение к миру, к вещам, к чувствам человеческим», стихи эти проникнуты мироощущением Сковороды.

Однако анализ творческого пути Мастера не является целью этой небольшой статьи. Я просто хочу напомнить читателю один романтический эпизод в его земной биографии.

Эпизод тем более непостижимый, что произошел он в самые мрачные времена большого террора. И тем более незабвенный, что оставил в поэзии вечный след. Ибо можем ли мы забыть эпизод, более того, можем ли мы назвать эпизодом Любовь, которой посвящены более десяти стихотворений Арсения Тарковского и последнее (самое последнее!) стихотворение Марины Цветаевой.

Итак, год 1939-й.

Вернувшаяся в СССР бездомная, безработная, неприкаянная Цветаева. Муж еще не расстрелян (по крайней мере, она не знает об этом), а дочь уже арестована. По двум страшным, но разным адресам приходится носить передачи. А еще платить за снимаемую комнату, кормить себя и сына... Марине 47 лет. Но жизнь как будто остановилась в ее зеленых глазах. «Я очень постарела... и морда зеленая: в цвет глаз, никакого отличия... Но мне все еще нужно, чтобы меня любили,.. во мне нуждались - как в хлебе». Душа жива.

А вот другой полюс вольтовой дуги, озарившей кромешные времена всеобщего страха. Баловень судьбы с нервным худощавым лицом и пытливыми глазами под удивленно взметнувшимися бровями, почти доживший до возраста Христа.

Не пожимай, читатель, плечами в недоумении - именно баловень судьбы по меркам тех лет. Имеет крышу над головой, семью, постоянную работу. Переводчик поэзии народов СССР. Стоит ли обращать внимание на мелочи? Ну подумаешь - не востребован обществом как поэт. Не нужен был советскому обществу в 1939 году (и еще почти четверть века) поэт Арсений Тарковский. Есть у этого общества другие поэты - Демьян Бедный, Лебедев-Кумач, Гусев, наконец...

Кого следует благодарить за то, что полюса сблизились и произошла вспышка? Судьбу? Туркменского лирика XIX века Кемине, чьи стихи переводил тогда Арсений Тарковский? Переводчицу Нину Герасимовну Бернер-Яковлеву, которая по просьбе Тарковского показала сборник стихов Кемине Цветаевой?

Какие строки этих переводов отозвались эхом в помертвелой душе Марины Ивановны?.. Еще не зная переводчика, или зная лишь понаслышке, со слов Яковлевой, Цветаева пишет ему таинственное, на первый взгляд, необъяснимое письмо.

Милый тов. Т.

Ваша книга прелестна. Как жаль, что Вы (то есть Кемине) не прервал стихов. Кажется, на: у той душа поет - дыша до (неразборчиво) камыша... (речь идет о стихотворении Кемине «Красавицами полон мир»). Я знаю, что так нельзя Вам, переводчику, но (Кемине) было можно и должно. Во всяком случае на этом нужно было кончить (хотя бы продлив четверостишие). Эти восточные - без острия, для них - все равноценно.

Ваш перевод - прелесть. Что Вы можете - сами? Потому что за другого Вы можете - все. Найдите (полюбите) - слова у Вас будут.

Скоро я Вас позову в гости - вечерком - послушать стихи (мои), из будущей книги.

Поэтому - дайте мне Ваш адрес, чтобы приглашение не блуждало - или не лежало - как это письмо.

Я бы очень просила Вас этого моего письмеца никому не показывать, я - человек уединенный, и я пишу Вам - зачем Вам другие? (руки и глаза). И никому не говорить, что вот, на днях, усл. мои стихи - скоро у меня будет открытый вечер, тогда - все придут. А сейчас - я Вас зову по-дружески. Всякая рукопись - беззащитна. Я вся - рукопись.

М.Ц.

Такое письмо могла бы написать героиня романов Дюма. Во всяком случае в нем - ничего от затравленной жизнью женщины. И так точно передает оно состояние души. И как непросто его читать - все между строк.

Не по первому ли впечатлению после чтения этого письма Тарковский напишет много лет спустя: «Ее прозу трудно читать - столько инверсий, нервных перепадов...»?

Встретились они на квартире все той же Яковлевой. Этой женщине уже за пятьдесят, но следы былой красоты еще явственны на ее лице. Дочь богатых родителей, жена богатых мужей, героиня светских романов, до революции подолгу жила в Париже. Но в душе осталась романтической восторженной гимназисткой. У нее единственная комната в коммунальной квартире (все, что осталось), но зато там старинные зеленые обои, мебель красного дерева, на полках французские книги в кожаных переплетах с золотым тиснением.

«Я зачем-то вышла из комнаты, - вспоминает хозяйка, - а когда вернулась, они сидели рядом на диване. По их взволнованным лицам я поняла: так было у Дункан с Есениным. Встретились, взметнулись, метнулись. Поэт к поэту. В народе говорят: любовь с первого взгляда...» Последняя любовь с первого взгляда. Самая последняя. «Последний всплеск» (Яковлева) истерзанной души. Последний вызов судьбе. Всю жажду, всю неуемную страсть вложила Марина в эту любовь. Ведь это была для нее единственная возможность выжить.

А Тарковский?

«Я ее любил, но с ней было тяжело. Она была слишком резка, слишком нервна.. Она страшно несчастная...

Она могла позвонить мне в четыре часа утра, очень возбужденная:

- Вы знаете, я нашла у себя ваш платок!

- А почему вы думаете, что это мой? У меня давно не было платков с меткой.

- Нет, нет, это ваш, на нем метка «А.Т.» Я его вам сейчас привезу.

- Но... Марина Ивановна, сейчас четыре часа ночи!

- Ну и что? Я сейчас приеду.

И приехала, и привезла мне платок. На нем действительно была метка «А.Т.»

Жена Тарковского Антонина Александровна Тренина при всей своей мягкости и интеллигентности, конечно же, ревновала. Марина Ивановна подарила ей зеленое ожерелье, такое же, как Анне Андреевне Ахматовой, но Тонечка его не носила и уверяла знакомых, что Цветаева чернокнижница, достаточно только взглянуть в ее колдовские зеленые глаза, чтобы понять это.

И Арсений Александрович вроде бы подтверждает: «Многие ее боялись. Я тоже немножко. Ведь она была чуть-чуть чернокнижница».

Да и к поэзии Марины Цветаевой Тарковский относился, как сейчас принято говорить, неоднозначно.

Все ее послереволюционное творчество он считал слишком усложненным, перегруженным, ее гениальные поэмы многословными. «Марина, вы кончились в шестнадцатом году», - неоднократно говорил Арсений Александрович.

Время все и всех расставило по своим местам. Совсем недавно, в 1992 году, Иосиф Бродский, крупнейший знаток мировой поэзии и, что очень важно в данном случае, «птенец ахматовского гнезда», отвечая на вопрос корреспондента на поэтической конференции в США - кого из поэтов он считает самым выдающимся в XX веке - ответил с не свойственной ему категоричностью - Цветаеву.

- Среди русских поэтов? - не унимался корреспондент.

- Среди поэтов XX века, - уже раздраженно повторил Бродский.

В конце зимы или в самом начале весны 1941 года Тарковский читал друзьям, среди которых была и Марина, новое свое стихотворение.

Стол накрыт на шестерых,

Розы да хрусталь,

А среди гостей моих

Горе да печаль.

И со мною мой отец,

И со мною брат,

Час проходит. Наконец

У дверей стучат.

Как двенадцать лет назад

Холодна рука

И немодные шумят

Синие шелка.

И вино звенит из тьмы,

И поет стекло:

«Как тебя любили мы,

Сколько лет прошло!»

Улыбнется мне отец,

Брат нальет вина,

Даст мне руку без колец,

Скажет мне она:

- Каблучки мои в пыли,

Выцвела коса,

И поют из-под земли

Наши голоса.

Цветаеву прямо-таки захлестнула волна страстной обиды. Это даже не давнее - «что за тем столом я - голодная». Тут о ней просто забыли, не пригласили к столу. Обида столь велика, что - редчайший случай - Марина Ивановна забыла ритм стихотворения Тарковского. Строка, взятая эпиграфом, звучит не хореем, а ямбом: «я стол накрыл на шестерых» (у этой строки вообще было немало приключений. Автор менял ее на «стол накрыт на четверых», а позднее вернулся к первоначальному варианту. Но в любом виде стихотворение из книги «Земле - земное» издательством было изъято.)

Итак, вот ответ Цветаевой.

Все повторяю первый стих

И все переправляю слово:

«Я стол накрыл на шестерых»...

Ты одного забыл - седьмого.

Невесело вам вшестером,

На лицах - дождевые струи...

Как мог ты за таким столом

Седьмого позабыть седьмую...

Невесело твоим гостям,

Бездействует графин хрустальный.

Печально - им, печален - сам,

Непозванная - всех печальней.

Невесело и несветло.

Ах! не едите и не пьете.

- Как мог ты позабыть число?

Как мог ты ошибиться в счете?

Как мог, как смел ты не понять,

Что шестеро (два брата, третий -

Ты сам - с женой, отец и мать)

Есть семеро - раз я на свете!

Ты стол накрыл на шестерых,

Но шестерыми мир не вымер.

Чем пугалом среди живых -

Быть призраком хочу - с твоими,

(Своими)...

Робкая, как вор,

О - ни души не задевая! -

За непоставленный прибор

Сажусь незваная, седьмая.

Раз! - опрокинула стакан!

И все, что жаждало пролиться, -

Вся соль из глаз, вся боль из ран -

Со скатерти - на половицы.

И - гроба нет! Разлуки - нет!

Стол расколдован, дом разбужен.

Как смерть - на свадебный обед,

Я - жизнь, пришедшая на ужин.

...Никто: не брат, не сын, не муж,

Не друг - и все же укоряю:

- Ты, стол накрывший на шесть душ,

Меня не посадивший с краю.

Под стихами дата - 6 марта 1941 года. Это последние строки Марины Цветаевой. Снова - «одна противу всех», непонятая и непозванная. До рокового дня в Елабуге осталось совсем немного. «Стихотворение Марины появилось уже после ее смерти, - вспоминает Арсений Александрович. - Для меня это был как голос из гроба».

Но еще до того, как услышит Тарковский этот голос, до того, как узнает в Чистополе о смерти Цветаевой, до того, как прохрипит проклятому времени и пространству:

- «Елабуга...

на гибельном ветру твоем я тоже стыну,

Еловая, проклятая, отдай Марину» -

до всего этого была еще одна встреча.

Вообще-то принято было считать, что после того, как той же злополучной весной 41-го года Тарковский не подошел к Марине Ивановне на книжном базаре, они больше не встречались. Но сам Арсений Александрович вспоминает еще одну встречу - уже после начала войны, в бомбоубежище на (вернее, под) Арбатской площади.

Цветаева была в паническом состоянии. Она сидела, охватив руками колени, и, раскачиваясь, повторяла одно и то же:

- А он все идет и идет...

Такой ее запомнил Арсений Александрович, такой она стояла у него перед глазами, когда он в той же чистопольской тетради рядом со стихами о Елабуге пишет жестокие строки о сошедшем в бомбоубежище ангеле Господнем...

Пройдет более 20 лет, прежде чем искалеченный войной Арсений Тарковский сможет наконец-то издать свою первую книгу, куда войдут и стихи, правленные Мариной Цветаевой, а затем опубликует целый цикл стихотворений, посвященных ее светлой памяти.

Будем благодарны судьбе, которая в страшное, самое, казалось бы, неподходящее время на краткий миг свела двух великих поэтов и подарила нам прекрасные строки, рожденные благодаря этой встрече.