ОТ КОМЕТЫ ДО КОМЕТЫ

Жанру летописи, пожалуй, изначально присуща фрагментированная структура — даже когда речь идет о летописях крупных и мощных государств. А что уж говорить о летописи жизни отдельного человека, да еще и наделенного знанием о жизни своей в «эпоху перемен». Как следствие, видимо, возникает болезненное желание фиксировать-сшивать отрывки болесных впечатлений от столкновения с «изменчивой» действительностью. Поэтому большинство хроник похожи между собой — они кратко упоминают о победах и детализируют поражения и беды. Эпизоды об удачных штурмах, как правило, короче эпизодов о морах.

Быть может, именно использование летописного жанра превращает роман Юрия Олийныка «Хроники абсурда» в плоскость, сложенную из маленьких клочков — исследований, впечатлений, фрагментов бреда, фантазмов, наблюдений. Неоднородность текста, сюжета и стиля — повсеместна; сначала она поражает, со временем — немного раздражает, но в конце концов все-таки располагает к чтению. Рваный текст, а подчас и рваный стиль является, видимо, следствием «летописности» произведения. Несмотря на некоторые недостатки, в частности, немалое количество совершенно случайных деталей, «летописность» придает тексту своеобразную динамику и структурированность, помогает дифференцировать в романе и время, и вневременье. Порой автор старателен в квазинаучных изложениях, рачителен и кропотлив, а временами даже зануден. А спустя мгновение — доверительно-откровенный в описаниях чувств, спокойный и отстраненный в хронологических перечнях, блестящий в бытовых сценах.

Отдельный плюс романа — язык настоящего «недобитого киевского интеллигента», интегрирующий в себе лучшие черты «полтавского диалекта» и суховатое, изысканное и точное изложение научного сотрудника. И это весьма выигрышная интеграция, ведь одного лишь «диалекта», который порой нам пытаются представить в качестве ВСЕГО украинского языка любители литературного наследия из школьных хрестоматий, просто не хватает для заполнения лингвистического пространства — ведь отсутствие терминологии в «хрестоматийном» языке сочетается кое-где с нежелательной многозначностью. И «латынь с грекой», использованные не только со знанием, но и с чутьем, — кардинально исправляют ситуацию.

Неизбежные классики — Шевченко с Тычиной и словно ненароком упомянутый Нечуй-Левицкий, — неизбежный символизм, построенный, разумеется, на женских образах, неизбежный элемент субъективизма или даже солипсизма — все элементы «джентльменского набора» современного украинского романа. Также ощутим специфический привкус катастрофизма, усиленный оборотами «на изломе» в названии романа, появлениями комет в качестве хронологических границ, маяков и густыми черными тенями соседской войны, путешествующих из глубокого детства. Нет-нет, никаких геополитических инсинуаций, количество друзей и врагов, разговаривающих на украинском или русском, может, и не одинаково в математическом плане, но вполне соразмерно. Речь идет о значительно более глубокой, старшей и почти рафинированной ненависти двух сельских семей, живущих рядом и относящихся к соседским смертям и увечьям как к собственным праздникам.

Неповторимый киевский дух — кафе «Семь унижений» (может, невольно, но у автора этот эпизод получился чрезвычайно проникновенным), эзотерическая ложа во главе с осовковившимся Воландом, путешествия по подземельям, Бог, черт, Смерть и постоянная суета мелкой нечисти где-то за спиной — все это путешествует по страницам романа неизменным, хоть и непостоянным спутником читателя. Нет, в книге нет ежечасных оккультных аллюзий — скорее, наоборот, в большинстве случаев все ужасно рационально, правдоподобно и даже знакомо. Однако это только усиливает устойчивое впечатление присутствия чертовщины в окружающем пейзаже.

Специфическое послевкусие прочитанного романа наталкивает на мнение, что автор порой ищет себе оправдание за то, что пишет. Он словно просит извинения у мироздания за то, что потрясает его очередным, пусть далеко не самым худшим текстом.

В книге проступают три будто отделенных уровня задекларированного в названии абсурда. Первый — бытовой абсурд, «комедия ситуаций» — в начале несколько отпугивает, вызывая подозрение, что дальнейший текст сведется к более или менее удачному поиску «гигикальных» ситуаций. Хорошо ли, плохо — но этого не происходит, а среди обычных (так сказать, слегка небритых) остроумий попадаются сцены, на самом деле мастерски выхваченные из действительности.

Абсурд доктринальный, выстроенный на полнейшей потере смысла какими бы то ни было социальными доктринами или понятиями в условиях «ранней и развитой перестройки», как-то исподволь и незаметно перетек в настоящее, а потому воспринимается довольно адекватно. Банки, не способные возвратить деньги вкладчикам и не банкротящиеся, люди, которых на основании никем не виденных распоряжений выселяют из квартир, налоговики, охотящиеся на самых бедных, — все это довольно жизненно и уже не воспринимается как абсурд.

Изображение онтологического абсурда, игра на нелогичности представлений о времени и пространстве представляют достаточно рискованное литературное поле. Рискованное — ведь очень легко скатиться и к банальности прописных истин, и к фальсификации в виде потока хаотического и беспорядочного квазипостмодернистского текста, когда в конце так и хочется добавить: «А перед тем, кто не понял, автор не виноват. Потому что он и сам не понял». Тем не менее тут Юрию Олийныку удалось остаться в рамках хорошего тона. Сдержанность и невосприимчивость к лишнему меду в кутье позволяет, по большому счету, приостановиться на уровне формулировки вопросов, не переходя к тиражированию стандартизированных ответов или малопонятной писанины, являющейся всего лишь индикатором страха перед банальностью.

И, несмотря на попытку автора задекларировать свой роман как абсурдистский, — он таковым не является. Слишком очевидно возникает из текста простая идея. Оттолкнувшись от спасительного покрова гротеска и абсурда, она выныривает вопросом: как среди термоядерного синтеза, найденной темной материи, релятивных систем исчисления и глобальных компьютерных сетей сохранить что-то малое и незначительное, может, и просто смешное, но вместе с тем — критически, смертельно важное. Без чего нет смысла вставать утром и приниматься за какую-либо работу. Нечто, похожее на запах печеной свеклы.