Одиночное плавание

Во Львове состоялся дебютный фестиваль камерной музыки «Квартет имени Кароля Шимановского и друзья». В гости к польско-украинскому квартету, являющемуся ансамблем in residence Высшей школы музыки и театра в Ганновере (из украинцев — первая скрипка Андрей Белов и альтист Владимир Микитка, польская половина ансамбля — вторая скрипка Гжегож Котув и виолончелист Марчин Сенявски), приехали пианист Игорь Четуев, баянистка Эльсбет Мозер, виолончелист Николас Альтштедт и джазовый квартет Pure Desmond (совместно с последним Квартет имени Шимановского записал совместный альбом The Meeting of Minds). Благословил фестиваль своим участием в концерте-открытии и главный музыкант Ганновера Владимир Крайнев. Не просто один из величайших пианистов современности, но представитель «последних из могикан» эпохи Личностей, не привыкших лицемерить то ли в угоду собственным, то ли государственным интересам.

Накануне открытия феста, где маэстро предстояло исполнить вместе с Квартетом имени Кароля Шимановского фортепианный квинтет Дмитрия Шостаковича, Крайнев поведал «ЗН» о «жизни в искусстве» и об «искусстве жить».

«В Ганновере я правлю свой маленький бал»

— Владимир Всеволодович, в Киеве уже привыкли к тому, что «Владимир Крайнев приглашает», а тут пригласили вас...

— Ну наконец-то, дожил! С Квартетом имени Шимановского мы познакомились в Ганновере. Замечательный квартет. Сейчас редко выходят на такой уровень. Потом я их пригласил в Киев на свой фестиваль. С ними тогда играл Игорь Четуев...

В прошлом сезоне играл с ними в Ганновере. Все отмечали редкую импровизационность выступления. Когда же они сообщили, что у них намечается фестиваль во Львове, то я сказал: «Все зависит только от моего самочувствия!».

— Получилось так, что на фестивале собралась в основном украинская и русская диаспора Ганновера.

— Ганновер — близкий мне город. Там спокойно работать. Нет тех невероятных соблазнов для ребят, которые есть и в Берлине, и в Гамбурге — всех этих дискотек, сумасшедшей ночной жизни. Ганновер предрасположен к тому, чтобы спокойно и глубоко заниматься.

— Ганновер вас «выбрал» или вы сами его «нашли»?

— Меня пригласили. Это случилось в 1990-м. Тогда еще не было такой катастрофы, как в 1991-м, —
до и после путча. Но я и до того пропадал на Западе, все время играл. Я там очень независим. Правлю свой собственный маленький бал, в котором участвуют только я и мои ученики. Мы занимаемся, готовимся, выезжаем на конкурсы. Почти все время побеждаем — и я спокоен.

Президент ценит, что я для Германии несу «золотые яйца». Немцы, безусловно, завидуют. Но это их личное дело. Ограниченное знание немецкого языка позволяет мне с ними общаться постольку поскольку. Я не лезу в их внутренние дела. У меня одиночное плавание.

А если я приеду в Россию, мне что, опять окунаться во все «это»? Когда только поступал в консерваторию, некоторые профессора хотели меня погрузить в мерзость, в которой они и живут всю жизнь... Но я сказал: «У меня нет времени — я играю по всему миру!». А если еще и преподавать начну, то времени на дрязги не будет совершенно. Один коллега как-то мне принес пленку, на которой было записано, как обо мне отзывается другой. Разве с тех пор что-то изменилось? Ничего не изменилось. Только стало хуже и хуже. Ко всему прочему — дикая зависть. Зачем мне это?

«Искусство постепенно превратилось в шоу»

— В Украине некоторые считают, что вы занимаетесь «плановым вывозом» из страны лучших пианистов.

— Пускай. Собака лает... Я что — на аркане кого-то тащу? Или предлагаю что-то особенное? Да, немцев у меня учится действительно мало. Немцы идут учиться к нем­цам. И потом, ко мне в класс не так легко попасть. Редко кого беру «с улицы». В основном это лауреаты моих конкурсов, которых, кстати, часто отпускаю. Уж, казалось, Динару Наджафову я мог бы забрать, но сначала я ее отдал в московскую ЦМШ, теперь она поступила к Элисо Вирсаладзе. Вот интересно: те, которые теперь возмущаются, они бы воспитали Игоря Четуева или Машу Ким?

— А как у вас лично складывались отношения с педагогами?

— В московской ЦМШ у меня была Анаида Степановна Сумбатян. В консерватории — Генрих Густавович Нейгауз и трое его ассистентов: Станислав Нейгауз, Лев Наумов и Евгений Малинин. Я ходил в основном к Наумову и к Нейгаузу. Когда Генрих Густавович умер и встал вопрос, к кому идти, я решил, что для меня важнее будет Станислав Нейгауз. Хотя мне гораздо было труднее с ним, чем с Наумовым.

— Труднее в чем?

— Он был педант, дотошно работал над звуком. И садистом был невероятным — не успокаивался, пока не доводил тебя до белого каления. Он был замечательным музыкантом, но педагогом-психологом не был. Но я уже тогда был лауреатом, мне от него нужна была только музыка. И мы ругались. Я закрывал рояль, уходил. Перед конкурсами он становился невыносимым. На третьем туре конкурса Чайковского я его послал на глазах у всех...

— Со времен, когда в фортепианном мире царила династия Нейгаузов, многое изменилось?

— Искусство постепенно превратилось в шоу.

— А где собственно «шоу»?

— Вот возьмите Дениса Мацуева... Там и искать не надо — это шоу. Я не против, на здоровье! Я против того, когда при этом еще и плохо играют. В исполнительстве, в интерпретации все стало облегченней. В прошлом все-таки было больше личностей.

— А как так получилось, что личностей вдруг не стало?

— Сейчас нет времени «погрузиться в себя». Для того чтобы выбиться, нужно рвать и метать. Взбивать как лягушка сметану, чтобы она превратилась в масло — и выплыть на поверхность! А если погружаешься — тонешь... Я же вижу это по ученикам.

— Но ведь и публика заметно изменилась...

— Советская публика всегда сопереживала, а на Западе — отдыхала и получала удовольствие, когда ее не трогали. Но на разных музыкантов приходит разная публика. На китайского пианиста Ланг Ланга не пойдет та публика, которая пойдет на Ашкенази или на Баренбойма. Быть на концерте Ланг Ланга и престижно, и легко, потому что это «шоу». Вот где в классике шоу? В построении фраз, в манере выйти на сцену, в жестах, гримасах? Впрочем, блестящий пианист Владимир Горовиц — я подчеркиваю, пианист, — это тоже был шоу-бизнес. Его транскрипции, бисы, продуманность каждого движения. Это не только слушалось, но и смотрелось. Плюс бокал шампанского. Тут нет ничего зазорного. Просто не это главное. Когда выходишь насыщенный, придавленный или окрыленный от соприкосновения с чем-то большим, то именно это важно.

— Кто сейчас занимается организаций концертов пианистов?

— Абсолютная самодеятельность. Ничего централизованного. Есть Интернет, есть миллион импресарио. Пианисты звонят, пересылают биографии, записи, налаживают контакты. Советский рынок был фантастическим. Огромнейшая страна, можно было вообще не выезжать — сидеть себе там, играть и вообще не знать, что есть еще какие-то страны.

Но сейчас нужно ездить, потому что количество пианистов просто невероятное. Перерасход страшный — и все хорошие. Другое дело, что три четверти из них слушать невозможно, надоедает через двадцать минут.

— Победа на конкурсе сегодня еще что-то значит?

— Ничего. Только деньги.

— Почему так получилось?

— Раньше конкурсы слушали импресарио и затем занимались «раскруткой» победителей. Теперь раскрутка идет только через симфонические оркестры, у которых, как правило, уже есть сложившийся круг солистов. Вот рядом тут Варшава. Вы что-нибудь слышали о первой премии последнего конкурса имени Шопена?

— Увы.

— И мы в Германии ничего не слышали. Тишина абсолютнейшая. В Корее ко мне как-то привели парня, который получил в Лидсе первую премию. Я ему говорю: «Поздравляю, у тебя сейчас начнется активная жизнь, много концертов будет». А он мне: «Всего пять!». У конкурсов есть список обязательств перед лауреатами, но даже он не выполняется, потому что все переполнено.

— Многим конкурсам удается поддерживать свою репутацию?

— Сами по себе конкурсы дер­жат планку. Дело в другом: от победы на них нет никакого толку. И для меня важно сейчас только преподавание. Играю совсем немного. Не столько из-за занятости с учениками, сколько в связи с плохим здоровьем. Пока лечусь… В конце июля планирую выступить на фестивале памяти Нейгауза в Дюссельдорфе с сольной программой.

— Некоторые ученики по-прежнему продолжают жить у вас дома?

— Теперь уже нет. Конечно, приходят ко мне. В школе сейчас занимаюсь не больше четырех часов, во второй половине дня провожу уроки дома. Маме уже девяносто, оставлять одну страшно. Если куда-то уезжаю, то приезжает мамина сестра.

«С Татьяной Тарасовой видимся редко»

— Кто из близких сейчас рядом с вами в Ганновере? Часто ли к вам приезжает супруга — легендарный тренер по фигурному катанию Татьяна Анатольевна Тарасова?

— В Ганновере — мы с мамой. Татьяна сейчас редко там бывает. Вместе мы были только первое время после переезда. И первый, и второй наш дом в Ганновере — это все ее руки, все она сделала. Когда она была художественным руководителем Театра на льду, то у нее было больше времени. Театр московский, но гастролировал в основном в Англии. Было удобно: поставит пять дней, посмотрит — и уезжает. Лондон—Ганновер — прямой рейс. Месяц-полтора гастроли спокойно идут и без нее.

Когда же ее уговорили вернуться в спорт и начать «печь» олимпийских чемпионов, то тогда она уже жила в основном в Америке. Безусловно, она прилетала в Ганновер, я летал в США. Но виделись уже меньше.

Но сейчас и у нее тоже сложные обстоятельства. В Москве у нее пожилая мама, на полгода старше моей. Тесть, теща и мама — они все 1918 года рождения, теща первая, потом мама, а потом уже тесть. Раньше ее мама приезжала к нам в Ганновер — все вместе гудели. Теперь же еще и сестра Тани тяжело больна — настолько, что только Танино присутствие там просто обязательно.

Она, конечно, мечтает вырваться хоть на неделю в Ганновер… Раньше я и сам часто мотался, но сейчас не могу. Так что в основном — телефон.

— Когда муж и жена — два настолько мощных лидера, это легко или все же сложно?

— И легко, и сложно. Профессиональная линия — и только профессиональная — у каждого из нас своя. В ее линии я участвовал довольно активно, она в моей — меньше. Хотя она талантливый человек, и иногда могла дать дельные советы: что делать, чего не делать, как, куда и зачем. Кстати, ей бы очень хотелось, чтобы я преподавал в Москве. Тем более сейчас, когда уже подходит немецкая пенсия. Она хотела, чтобы я вернулся…

Как-то Татьяна затронула эту тему в разговоре с Валерием Гергиевым, который еще совсем молоденьким провел со мной свои первые концерты и гастроли... Так он сказал: «Только не в Москву! Ты же видишь, что здесь делается! Володе в этот смрад лезть?»

Но она, конечно, в Москве все как-то обустраивает, квартиры меняет, ищет…

Так что с Тарасовой видимся редко. Раньше хотя бы отпуск проводили вместе. Где угодно — в Америке, на Барбадосе, на Мальорке, на Мальдивах. До этого — в Пицунде. Когда у меня начались проблемы с легкими — от Ялты до Мисхора. Тогда хотя бы это время можно было провести вместе с Таней.

— За нынешней политической жизнью в России и в Украине следите? Насколько эта «жизнь» способна влиять на искусство?

— Все зависит от музыканта. Есть музыканты, которые живут «при политике». Хотя и делают вид, что абсолютно независимы.

— А что современный музыкант может делать «при политике»?

— Карьеру! Устраивать какие-то свои дела, в которых важно решение сильных мира сего.

— А с нашими-то политиками общаетесь?

— Нет. Я и с нашими-то никогда не общался. С Кучмой, можно сказать, познакомился случайно, благодаря Виктору Михайловичу...

— Пинчуку?

— С самого начала именно он меня и познакомил с Людмилой Николаевной. Уж не помню, почему я приехал в Днепропетровск, причем 1 апреля, на свой день рождения... Людмила Николаевна тогда была на концерте. Потом Виктор Михайлович провел мой первый фестиваль «Владимир Крайнев приглашает». Он еще не был «зятем», просто помогал в финансовых делах.

А с самим Кучмой мы виделись дважды. В первый раз, когда он меня награждал. Во второй, когда пришел на концерт лауреатов. Одной девочке нужен был инструмент, и я ему сказал: «Либо вы покупаете ей пианино, либо я покупаю».

— И купил?

— Купил «Ямаху». Он сказал сразу: «Покупаю я!» Я ответил: «Хорошо, через три месяца я проверю» — «Вы мне не верите?!» — «Я верю всем, но проверяю». Вот и все общение.

— А российский политикум?

— Только с Фурцевой. И то по пьянке! Начиная с 1970 года, когда победил на конкурсе Чайковского.

— Она тогда слушала конкурсантов?!

— Она меня пришла слушать на второй тур. Так, конечно, нельзя было делать, потому что все в зале недовольно «зажужжали». И я понимаю их прекрасно, я бы сам сделал «вэ-э-э». Просто перед страной стояла задача получить первые премии, а у пианистов, как всегда, с этим хуже всего. И если б не я, то вместо первой премии у нас была бы третья, которую отдали Алле Постниковой.

Потом мы с Фурцевой общались на Кубе, позже встречались во время заседаний комитета по Ленинским премиям. Она заседала, а я сидел у своих приятелей. И после уже она присоединялась. Вот и все знакомство! Да мне от нее ничего и не надо было...

Вообще-то любое министерство культуры — это не политика, а так... Культура сегодня вообще нигде никому не нужна… Нашли спонсора — и ладно! Люди, которые действительно что-то могут вершить и от которых что-то зависит — это президент, премьер и начальник президентской коман­ды. Все! Вот с их помощью и делаются карьеры, пробиваются фестивали, создаются оркестры...

«Через языковой барьер в музыке отсеивают «чужих»

— А что все-таки происходит с вашим фестивалем?

— В этом году его не будет. Просто сам не успеваю. Много важных дел, а сил нет. Если соберусь с силами, так, может, сделаю в 2009-м. А может, и в 2010-м.
Министерство культуры фестиваль не финансирует. Я с ними был связан до тех пор, пока по всем украинским телеканалам не назвал их «ворами».

Почему-то, когда сам не участ­вовал в концертах, то публики на фестивале, откровенно говоря, было мало.

Даже на Игоря Четуева, которого любят, собиралось в лучшем случае три четверти зала. А когда в Киев приезжал Квартет имени Шимановского, было вообще ползала. Ведь хотя бы студенты должны приходить и слушать! Их же по пять человек на один билет пропускали! Пускай хоть зал будет заполненным, чтобы артисты чувствовали себя востребованными! Мне что, снова играть по шесть концертов подряд? Было ведь и такое.

— Кого все-таки хотели бы приглашать в Киев на будущие фестивали?

— Пока не знаю. Из пианистов люблю Луганского. С удовольствием пригласил бы Вадика Руденко. Конечно, мечтал бы видеть Витю Третьякова, но это невозможно. Он просит десять тысяч, а это совершенно нереально. Я даже не уверен, что ему в Европе эти десять тысяч дают за концерт, потому что сейчас он уже все-таки не так известен.

— Как вы относитесь к «экспансии» пианистов из Дальнего Востока в западный музыкальный мир?

— Ну что же тут поделаешь? Многие из них действительно хороши.

— Говорят, в американских консерваториях даже начали вводить процентные ограничения на вступительных экзаменах.

— Это невозможно. Поступают иначе: устанавливают барьер в виде сложного экзамена по языку, и таким образом отсеивают «чужих». Немцы сейчас тоже пытаются делать то же самое.

— С правовой точки зрения не придерешься?

— Если сейчас закрыть Дальний Восток, у музыкальных педагогов просто не будет работы. Некому будет учиться! Немцы не учатся. Американцы не учатся. Их нет на конкурсах! Хотя Бен Ким — чистый американец... Но он американский подданный с американским паспортом, хотя кровь-то у него корейская, и от этого никуда не денешься. Китайцы, например, очень филигранны, у них от природы изумительная мелкая техника. Корейцы более массивны. Японцы сейчас стали лучше, раньше были слишком «компьютеризированными».

— Вы педагог «говорящий» или «играющий»?

— Говорящий. Конечно, я показываю, как нужно прикасаться к клавишам, но не на рояле, а на теле ученика — на руке, плече, спине. Раньше, когда играл довольно много, обычная реакция была такая: «Ну да, конечно...». Поэтому решил не травмировать учеников примерами. Они ведь должны чувствовать искусство. С литературой хуже, потому что я не знаю, что они сейчас читают. Китайца или корейца спрашиваешь: «Фауста» знаешь?». А он вообще не понимает, о чем речь.

— Сейчас записываетесь?

— Давно прекратил этим заниматься. Последнее, что я целенаправленно писал, это два диска с музыкой Шопена — в 2000 году. И очень недоволен этой записью.

— Какие свои записи считаете самыми удачными?

— Всего Прокофьева. Также Второй концерт Рахманинова, которым я на телевидении хоронил все политбюро. Какие-то из 12 концертов Моцарта, которые мы с Саулюсом Сондецкисом успели записать до развала Союза. Сыграли все 27, а записали 12, потому что в Литве писать было негде, а в России билеты, визы, отели — все сразу стало в невероятной цене. И мы на этом скромно замолчали.

Из досье

Владимир Крайнев — известнейший музыкант современности, пианист, педагог, общественный деятель. Родился в 1944 году в Красноярске. В пять лет поступил в Харьковскую специализированную музыкальную школу. Учился в московской ЦМШ, Московскую консерваторию окончил по классу Генриха Нейгауза, аспирантуру — у его сына Станислава. Победитель международных конкурсов в Лидсе (Англия, 1962 г.), Лиссабоне (Португалия, 1963 г.), конкурса имени П.Чайковского в Москве (1970 г.).

Лауреат Государственной премии СССР (1986), Государственной премии России (2006), народный артист СССР (1990). академик Академии гуманитарных наук России. В 1992 году основал в Харькове международный конкурс юных пианистов. Фестивали «Владимир Крайнев приглашает» проходят в нескольких городах бывшего СССР, в том числе и в Киеве. В 1994 г. основал фонд помощи юным пианистам. Профессор Высшей школы музыки и театра в Ганновере, член жюри многих международных музыкальных конкурсов.