НЕУЗНАННЫЙ ГОСТЬ: СУДЬБА И НАСЛЕДИЕ ВЛАДИМИРА СВИДЗИНСКОГО

В истории мировой литературы такое случалось нередко: запоздалыми, посмертными были открытие, признание, поэтическая слава Циприана Норвида, Эмили Дикинсон, Евгения Баратынского, Федора Тютчева, Болеслава Лесьмяна — список можно продолжить. Не исключено, что в этом есть определенная печальная закономерность. Современники не только не понимают и не ценят поэта: очень часто они его преследуют или игнорируют — чтобы потомки роняли слезу над его запоздалым «житием»...

Исключительность случая Владимира Свидзинского состоит в том, что этот процесс запоздалого признания как-то особенно затянулся: трудно сказать, состоялось ли наконец или все еще нет открытие этого поэта, который, без преувеличения, был бы украшением любой литературы. Тем временем у себя на родине он остается поэтом для знатоков, для сравнительно узкого круга ценителей, и такое положение как-то уже стало привычным. Тем более что и сами тексты его отнюдь не общедоступны. Это можно сказать не только о зарубежном издании 1975 года, но уже и об издании 1986-го: ведь с тех пор минуло 15 лет. Возможно ли вообразить, чтобы в течение стольких лет не появлялись новые издания кого-то из названных вначале поэтов, чтобы кто-то из них не имел собрания сочинений? Чтобы о ком-то не было написано ни единой монографии?

Судьба Свидзинского
поражает воображение тех, кто открывает его для себя: он прожил тихо и незаметно, словно невзначай заброшенный в несозвучную ему пору, трагическая гибель его предугадана в пророческих стихах, архива его не существует, как нет и могилы.

Родился Владимир Свидзинский 8 октября 1885 года в селе Маянив Винницкого уезда Подольской губернии (ныне Тывровский район Винницкой области). В семье священника Евтимия Свидзинского он был вторым сыном, после него родились еще трое мальчиков и девочка.

Известно, что предки поэта из поколения в поколение были священниками. Детям духовенства в Российской империи полагалось учиться в духовных заведениях, поэтому Владимир сначала учился в Тывровской бурсе, а затем в Каменец-Подольской семинарии (не окончил по болезни). Со временем получил экономическое образование в Киевском коммерческом институте (1906—1913). Продолжительность обучения становится понятной из личного дела студента Свидзинского: это материальная стесненность семьи, нехватка средств на обучение детей.

В 1912 году журнал «Украинська хата» напечатал первое стихотворение Свидзинского, тем не менее первый сборничек «Ліричні поезії» от той публикации отделяет целое десятилетие: он датирован 1922-м. Это красноречивый факт: как поэт он сформировался как-то потаенно и неторопливо, зато ретроспективно предстает в своем творчестве очень требовательным к себе, удивительно стабильным и всецело отчужденным от современного ему литературного быта.

В такой позиции можно усматривать как скромность, так и гордыню, как недооценку себя так и, наоборот, определенное чувство превосходства по отношению ко всем, кто суетился вокруг предреволюционного и послереволюционного Парнаса. Эта таинственность творческой личности Свидзинского обрела истолкование у Василя Стуса как «способ благородной герметизации собственного духа»... «В этой позиции, — пишет Стус, — единственное его спасение и надежда на выживание. Замкнуться, чтобы сохраниться. Стать незаметным, чтобы не ошибиться в собственной сути. Отстраниться, чтобы не быть соучастником...»

Такая позиция, однако, обрекала его на подозрительность и недоброжелательность критики, а это, в свою очередь, затрудняло выход к читателям. И первая книжка «Ліричні поезії», и вторая, «Вересень» (1927) заслужили упреки и проработку за «идеалистическое мировоззрение», за «бесперспективное буржуазное миропонимание» (цитаты из рецензий). Неудивительно поэтому, что третью книжку от второй отделяют целых 13 лет, что длительное время поэт писал, по его выражению, лишь для себя и для дочурки — не писать не мог (по воспоминаниям В.Петрова-Домонтовича). Сборник 1940 года «Поезії» оказался последним прижизненным: в следующем году, в начале войны, поэт погиб.

Юрий Лавриненко в своей антологии «Розстріляне відродження» (Париж, 1959) обоснованно разделил творческую жизнь Свидзинского на два периода: «относительного молчания» (до 1927 года) и до самой гибели — период «полного молчания». Он же истолковал самый факт появления сборника 1940 года (изданного во Львове) как пропагандистскую акцию: «Москва хотела показать свежеоккупированной Галичине, что нет среди уцелевших в Украине таких, кто не любит Сталина и Россию». «Промотором» и редактором этого сборника был Юрий Яновский. Существует предположение, что ему пришлось самому написать ту оду Сталину, которая выглядит так странно среди стихов Свидзинского. Она облегчила выход книжки, но не спасла поэта от мученической смерти.

Очередной парадокс состоял в том, что на Западе, в среде украинских эмигрантов больше знали о гибели Свидзинского, чем в Украине. Здесь он на два десятилетия был забыт так, словно его никогда и не было.

Одним из первых о Свидзинском заговорил Ю.Смолич в своих мемуарах «Розповідь про неспокій». Те, кто впервые узнали о Свидзинском от Смолича, приняли на веру его рассказ о смерти поэта в разбомбленном немцами эвакуационном вагоне. А между тем после войны во Львове брату поэта Вадиму соседка — жена высокого чина службы безопасности — сказала: «Если бы вы знали, как погиб ваш брат, вы содрогнулись бы!».

Когда немецкие войска приблизились к Харькову, НКВД предпринял выборочные аресты тех жителей, которые еще не эвакуировались. Свидзинский не спешил использовать свой эвакуационный талон из-за нежелания дочери выехать и также попал под эту облаву. Никакого вагона и вовсе не было: Свидзинского вместе с другими насильно эвакуированными просто гнали под конвоем на восток, а потом сожгли заживо в каком-то строении между Купянском и Старым Салтовом. Дочь поэта писала, что последние дни перед арестом за ним следили: «черный ворон» подолгу стоял возле их дома.

В стихах разных лет он высказал отчетливое предчувствие этой смерти в огне:

В полум’ї був спервовіку

І в полум’я знову вернуся...

І як те вугілля в горні

В бурхливім горінні зникає,

Так розімчать, розметають

Сонячні вихори в пасма блискучі

Спалене тіло моє...

И почему-то именно перед войной он составил рукопись большого сборника «Медобір»…

Уже самая первая публикация поэта после двух десятилетий забвения выдает трусливое замалчивание правды о Свидзинском. Это пять его стихотворений в сборнике «Із поезії 20-х років», (1959, «Радянський письменник») — своеобразном продолжении сенсационного ІІІ тома «Антологии украинской поэзии», который впервые приоткрыл целый материк репрессированной и изъятой из обихода поэзии (потом, в 70-е, были попытки снова его «закрыть»). Пространство этого материка таким образом стремительно расширялось, поражая воображение количеством забытых имен и трагизмом творческих судеб. Но интересно, что только об одном Свидзинском нет ни слова в «Примечаниях», которые содержат биографические сведения о поэтах. А затем появилась «версия» Смолича... Кто абсолютно в эту версию не поверил, так это Стус. Он цитирует строки поэта:

Тоді іду блукати в інші луки.

Там холодом північної роси

Торкаються мене невидні руки

І з темряви, з Великої розлуки

Звучать давно безмовні голоси… —

и замечает: «за такие стихи стреляли. Но кто знает, как закончил поэт свою жизнь?».

Именно статья Стуса «Зникоме розцвітання», глубокая и точная, могла весьма посодействовать возвращению Свидзинского в литературу. Но, написанная примерно в 1970—1971 году и изъятая во время обыска в 1972-м, она впервые была опубликована лишь в 1991 г. Как и его заметка «Два слова читателю», где собственную поэтическую генеалогию Стус ведет от Гете, Свидзинского и Рильке. Много сделал для возвращения В.Свидзинского Иван Дзюба.

…Первый сборничек Свидзинского «Ліричні поезії», попав в свое время на полки спецхранов, стал в конце концов таким раритетом, что когда уже в 80-е годы началось собирание наследия поэта, — его долго не могли разыскать и уже казалось, что он утрачен навсегда. Затем стало известно, что его экземпляр есть у А.Чернышова, но для издания 1986 года тот согласился предоставить только два стихотворения. Ими и представлен первый сборник в этом издании, да еще тремя фрагментами, цитировавшимися в рецензиях на него (неблагосклонных, как помните, рецензиях).

После смерти А.Чернышова книжка снова едва не затерялась. Профессор В.Яременко разыскал ее в Чернигове в музее М.Коцюбинского и опубликовал полностью в первом номере журнала «Дніпро» за 1996 год. Но, увы, даже это не повлекло нового издания, хотя как раз миновало десять лет со времени последнего издания и 110 со дня рождения поэта.

Сборник «Ліричні поезії», который шел к нам так долго и сложно, выразительно подтверждает, между прочим, внутреннюю, генетическую родственность Свидзинского украинским поэтам-неоклассикам (М.Зеров, П.Филипович, М.Драй-Хмара, Ю.Клен). И не потому, что в сборнике есть прекрасные сонеты или образы христианских праздников Троицы и Спаса — общность в том, что в пору страшного культурного нигилизма все они стоически хранили верность гуманистическим идеалам, держали оборону поэзии как таковой и в этом смысле являли сопротивление незаурядной силы. После разгрома неоклассиков Свидзинский осуществлял эту миссию в одиночку: иного примера такой последовательности, столь четко очерченной позиции «внутреннего эмигранта», пожалуй, и не сыскать.

Три радості у мене неодіймані:

Самотність. Труд. Мовчання.

Эти строки Свидзинского содержат в себе его кредо, его определяющие ценности. В частности, «молчание» Свидзинского, приглашающее вспомнить и Сковороду, и острожских книжников, и духовный опыт исихазма, имеющее соответствия и в ориентальной философской традиции, — это «ключ» к его медитативно-созерцательной и одновременно глубоко эмоциональной поэзии.

…Даже недоброжелательная к поэту критика вынуждена была признавать исключительное богатство его языка. Сырая первозданность призабытых, редкоупотребительных и диалектных слов, чрезвычайная пластичность языка Свидзинского неизменно очаровывают читателя. Однако его поэзия требует также других измерений проблемы языка: как «пространства, то есть дома бытия» (М.Хайдеггер) — всех тех аспектов, от «молчания» до «невыразимости», которые ставят Свидзинского в ряд таких поэтов ХХ ст., как Р.М.Рильке, Б.Пастернак, П.Целан, Б.Лесьмян.

Вопреки всем обвинениям
вульгарно-социологической критики — отчужденность поэта от современности не была всецелой: стихи, которые цитировал Стус, это удостоверяют. В сборнике 1927 г. «Вересень» есть также стихотворение «Одна Марійка, друга Стефця звалась...» — о голоде. Это стихи-тренос:

...Село моє, що сталося з тобою?

Померхло ти, зів’яло, посмутніло.

Лежиш у ярі, і осінній лист

Тебе, як гріб забутий, засипає...

Что-то пророческое теперь чудится в стихотворении Свидзинского — хотя на деле это лишь пронзительная лирическая картина, исполненная боли и жалости, образ украинской мадонны с младенцем у пустой груди.

«…Бо це ж, либонь,
позавтра буде місяць,

Як у дому нема скоринки хліба».

Заплакала, схилилась до дитини.

Думаю, что критика проигнорировала эти стихи исключительно по той причине, что они вынуждали бы что-то все-таки говорить о голоде, в то время как пресса неизменно избегала этой темы.

Ю.Лавриненко в упомянутой антологии написал: «Со страшной силой шопеновского «Мarche funebre» звучат его стихи сборника «Медобір» 1932—1934 годов — лет гибели возрождения и миллионов людей Украины. Наверное, погиб в те годы и кто-то из самых близких поэту (дочурка, для которой писал сказки? жена?) — таково ощущение от тех его стихов».

Это правда, в те страшные времена поэт пережил и личную катастрофу: жена оставила его‚ забрав дочку‚ а вскоре заболела тифом и умерла. Переживание разрыва и непоправимой потери отразились не только в стихах‚ непосредственно ими навеянных: эти переживания окончательно определили и жизненную позицию поэта‚ и его взгляд на мир. Стихи Свидзинского‚ посвященные жене и ее памяти‚ в украинской литературе можно сравнить разве что с лирической драмой И.Франко «Зів’яле листя»‚ в мировой — с «денисьевским» циклом Ф.Тютчева.

Волю поэта выполнил в эмиграции Олекса Веретенченко, издав сборник «Медобір» в 1975 году. Ему мы обязаны, что не печатавшиеся при жизни стихи Свидзинского не затерялись, не были уничтожены. Вместе с публикациями в периодике, антологией Ю.Лавриненко, книжечкой избранных стихов Свидзинского, изданной в 1961 году в Эдмонтоне Яром Славутичем, — это вклад украинской эмиграции в сохранение наследия поэта, которого режим силился ликвидировать во всех смыслах. Правда, теперь выясняется, что и в Украине, вопреки всему, все же сохранились автографы Свидзинского. Надлежащее, настоящее издание поэта уже не выглядит делом целиком нереальным.

В Харькове Свидзинский в
течение многих лет работал корректором, потом литературным редактором в журнале «Червоний шлях» (с 1936 года — «Літературний журнал»). Всю жизнь снимал углы и бедствовал.

Известно, что советская эпоха своеобразно посодействовала развитию поэтического перевода: талантливые поэты, пребывавшие с этой эпохой во внутреннем конфликте, обретали здесь возможность творческого самовыявления (а вместе с тем и определенный заработок). Правда, не принадлежащий к советскому литературному «истеблишменту», Свидзинский не очень мог рассчитывать на интересные для него предложения и заказы, но и при таких обстоятельствах в его переводческом заделе — «Слово о полку Игореве», античные поэты, Лопе де Вега, Пушкин и Лермонтов, Янка Купала и Готфрид Келлер, проза Тургенева. В 1939 году отдельным изданием вышли три комедии Аристофана в его переводе.

Перу Свидзинского также принадлежат несколько ценных научных разысканий — о народных промыслах Подольской губернии (ткачество и ковроделие), о графическом оформлении старинных униатских метрических свидетельств. К сожалению, слишком мало надежд разыскать текст его научного доклада «О событиях в подольских селах 1918 года».

Однако для потомков Свидзинский останется прежде всего поэтом-лириком, несравненным мастером поэтической медитации, поэтом-философом, влюбленным в «ненадивляний світ» природы, опечаленным несовершенством отношений человека с природой, заинтригованным тайной бега времени.

Владимир Свидзинский интересно развил довольно дефицитную в украинской поэзии урбанистическую тему; он обновил и углубил отношения поэзии с фольклором. Есть в его стихах и отголоски заговоров, колдовства, давних верований в магическую силу слова.

Невыразимо горько, что поэт такого сильного, оригинального и благородного дарования сравнивал свои «обреченные песни» с ненужными никому золотыми навесочками на крышке гроба («Такі ночі, так сяють дні!..», 1934 г.). Но горчайшие, пожалуй, строки были написаны еще годом раньше, в памятном 1933-м:

... Ніхто не шукає привіту в мене,

І скарб мій — більше нічий.

(«Моя радість
самотня й загублена...»)

Как хотелось бы надеяться, что он не только знал (не мог не знать!) афористические строки Евгения Баратынского, но и понимал, что они относятся и к нему:

И как нашел я друга
в поколеньи —

Читателя найду в потомстве я!