Необратимость. О зазеркалье «реалити-романа»

Он взял ручку и бумагу, улыбнулся и тихо прошептал: «Бумага плюс ручка равняется литература». И начал дневник. Он знал это ощущение, когда бывает так, что запутываешься, устаешь и забываешь выход. И ему просто необходимо было поговорить с собой, описать свою жизнь с точки зрения дерзкого двойника: «В тридцать три у меня была депрессия, я никому об этом не сказал. Но я написал книгу, то есть в итоге перетер со всеми».

«Романтический эгоист» Фредерика Бегбедера (дальше — Ф.Б.) — это «антидневник» (как называет его владелец) Оскара Дюфрена — литературной суперзвезды, у которой вдоволь и славы, и денег; это полтора года странствий в поисках места, называемого домом, успеха, случайных любовниц, сплетен, цинизма, толики настоящей любви, разочарования в супружеской жизни («Почему все истории любви так предсказуемы?»), существования ради описания в дневнике («Я переживаю все это, только чтобы вам потом рассказать. Если бы вы меня не читали, я бы и не переживал. Я пишу, чтобы не потерять память; вы помогаете мне вспоминать») и разрыв между реальным и желаемым («Ах, если бы я был так же отважен в жизни, как на страницах этого дневника...»); это эфир вживую с красной дорожки мировых звезд; это рефлексии постмодерного мира, попытка присмотреться к себе со стороны и старание сделать слепки своего счастья («Мне хочется запомнить все места, где мы были влюблены: запечатленные в этой книге, они войдут в историю. Наша любовь умрет, а книга будет жива»); это неотвратимость пути («к моей кончине»?), который измеряется страницами жизни.

Оскар Дюфрен анализирует вещи, в которых разбирается, частью которых является сам. К примеру, он проводит всемирное исследование «дискотезации» мира («Земля превратилась в танцпол»). Дюфрен тусуется и оттягивается в крупнейших ночных клубах мира. Описывая свои приключения, он указывает точные адреса, особенности тех или иных учреждений и размышляет, собственно, над тем, что же заставляет молодежь объединяться, проводить жизнь под громкими выстрелами битов? Кажется, то же самое, что и клубы свингеров, филателистов или партии любителей пива, выпитого после кальмаров, — «страх одиночества и боязнь смерти — вот причины, по которым я тусуюсь всю ночь», а еще, пожалуй, ожидание тех секунд, когда почувствуешь причастность к чему-то большому — организму-толпе, которым ты сам по себе не являешься.

Тема танцполов и прожигания жизни в разнообразнейших сомнительных местах тесно связана у Дюфрена с глобализацией. Так, с одной стороны, он всюду себя чувствует как дома. Аэропорты, магазины, отели, клубы и музыка в этих клубах, мировые звезды, Краков, Берлин, Барселона, Стамбул, Рига, Париж, Москва — копия копии (как говорил герой фильма «Бойцовский клуб»: «Когда ты страдаешь бессонницей, то все кажется бледной копией копии, копией копии»).

Один мой хороший знакомый рассказывал, как его родители строили домик в пустыне рядом с Лас-Вегасом. Во всех агентствах недвижимости есть лишь ограниченное количество проектов домов. Проектирование новых стоит дорого, и потому у большинства новых граждан Лас-Вегаса, обживающих новые территории в пустыне, абсолютно похожие дома. Копии копии.

И потому, например, все понятно, когда О.Дюфрен собирается сообщить Уэльбеку, что «ему больше нет смысла ездить в Патайю; амстердамочки весьма умелы. Их девиз — плагиат найковского: Just do me. Зачем ехать в чужие и далекие страны, если те же извращения можно найти и в родных краях (причем национальные умения-традиции получишь за меньшую цену от гражданок той же страны)? Зачем подниматься с софы и отрываться от телевизора, если можешь пережить приключения или посетить другие страны не выходя из комнаты? Зачем напрягаться? Зачем откладывать что-то на завтра, если «неизвестно, состоится ли оно»?

Но машина глобализации запущена, и уже по всей Европе ходят одни и те же деньги, одни и те же привидения и проблемы. О.Дюфрену, звездному мальчику французской богемы, остается только гордиться, похваляться, размышлять, сочувствовать и иногда завидовать беднякам, поскольку «За неимением революций мы бунтуем против всяких пустяков. Я, например, решительно отказываюсь пристегиваться в машине, езжу без шлема на мотороллере, курю дурь в самолетах, писаю в бассейнах моих друзей — типа лью воду на их мельницу, езжу зайцем в автобусе [...] Недалеко то время, когда подрыв устоев сведется к переходу улицы на красный свет». Но то, что для Ф.Б./О.Дюфрена — маленькая революция, для нас — норма жизни и повседневности.

Записки О.Дюфрена пронизаны трагизмом и ощущением катастрофы. Он, как и вся Европа, и весь мир-танцпол, проживает этот день, как последний. Но, как писал А.Ирванец: «А завтра знову буде просто день./ Звичайний день, під назвою «останній». За чрезмерным, эксплицированным цинизмом и эгоизмом («вторник 11 сентября 2001 г. Рухнули башни-близнецы. После обеда бассейн»), как всегда, скрыты более глубокие вещи. Вообще сам дневник напоминает фильм «Необратимость» Гаспара Ноэ — жестокую сверхреалистичную историю одной влюбленной пары, одного изнасилования, одного мщения-убийства, рассказанную с конца. То есть зритель, который смог вытерпеть начало фильма, давящее на психику и сознательно рассчитанное на возбуждение звериных инстинктов (гей-клуб, убийство огнетушителем, десятиминутное изнасилование Моники Белуччи), почти в конце фильма успокаивается и радуется вместе с героиней ее будущему материнству. Глаз отдыхает на зеленых цветах и обнаженном теле Моники, но тогда (затравленный?) зритель вспоминает, чем заканчивается эта история («Я думаю, что существует книга, в которой уже все записано наперед», — говорит героиня), мир теряет краски и появляется основная идея — «Время разрушает все». Титры. История Дюфрена так же трагична, как и чья угодно. Он старается представить Хью Гефнера и его стариковские, а не плейбойские проблемы, но ничего не выходит. Он видит биографию-карьеру писателя, проблемы, окружающие его, и свое одиночество. Но необратимость была раньше, в словах: «Настоящее скверно, и с каждым днем будет все хуже и хуже, пока не настанет самое худшее. Порой мне очень хочется сказать Шопенгауэру, чтобы он заткнулся».

О.Дюфрен на страницах дневника, среди прочего, медитирует над феноменом современного телевидения и всеобъемлемостью реалити-шоу, которое «выбирает наугад какого-нибудь француза и делает его знаменитым». Бывает, что начинаешь сомневаться в О.Дюфрене, в его нежелании делиться славой со звездами французского «За стеклом» (за зеркалом?) и его зависти к той легкости, с которой они получили свои пять минут славы. Ф.Б. находит выход: он пишет реалити-роман («Поскольку с тех пор даже роман стал автобиографическим, я решил создать романизированный дневник»), пускает читателя в свою жизнь, делает из романа прямой репортаж из собственной жизни, из своей кровати, головы, отовсюду, куда могут добраться камеры («всегда найдется парочка эксгибиционистов, согласившихся, чтобы их жизнь превратили в передачу. Возможно, недалеко то время, когда каждая знаменитость станет сама себе каналом. Мечтаю попереключать телик с «Ширак-ТВ» на «Бен Ладен-ченнл», канал «Зидан» [...] и само собой, «Оскар Дюфрен лайв». Со временем этот дневник станет вашей любимой телепрограммой. У меня уже готов слоган для ее запуска: «Живу для вас». В соврукрлите уже имеем похожий (хотя и несколько сомнительный) пример «романа-жилища» — «Перламутровое порно» Ирены Карпы. О.Дюфрен сознает свою двуликость, эгоистичность и вторичность относительно Ф.Б. и потому идет дальше Карпы и Ф.Б. — он причудливо стирает границы между писателем и персонажем («Второе Я позволяет пойти в обход и превратить чтение дневника в игру в прятки»), выхватывает из реальности автора («Моя жизнь — это роман, основанный на реальных фактах») и сам обнажается перед камерами, выпускает читателя-зрителя-наблюдателя-вуайера на красный ковер, чтобы тот почувствовал, листая страницы, и себя звездой.

Ф.Б. собирает своего бесшабашного и наглого шута-близнеца из рассыпанных частичек-записей, дней жизни Оскара — «Романтического эгоиста» можно определить следующим образом: это лего из эго». Имеем еще один вариант энциклопедии. Мира? Самих себя? Уже есть и в современной украинской и русской литературах такие произведения — «Лексикон тайных знаний» Прохасько, «Перверзия» Андруховича, «Священная книга оборотня» Пелевина. Так что же это еще, если не игривые попытки собрать воедино мир, который разрушился, как «два близнеца»? Попытки понять себя? Составление каталогов мира, центром которого все равно остается Ego?

Бывает, что хочется цитировать его. Хочется начинать и заканчивать тексты его словами. Такая вот чрезмерная «эпиграфичность» слов. И в каждом из эпиграфов его жизни отражаются причудливое штукарство, циничный и самоуверенный эгоизм, поскольку только он всегда может сказать: «Может быть, я умру. И может быть, смогу убрать «может быть» в предыдущем утверждении».

А иногда это и есть выход...