Мужество воспоминания

В начале позапрошлого века в моде были картины, называемые «обманками», — художник дорисовывал на обычном тематическом полотне иллюзорно выписанную лишнюю детальку (например, каплю воды) так, что ее хотелось сдуть. За смакованием фокуса сама картина была уже неинтересна. Нечто подобное сотворило издательство «Фолио» — сборник эссе звезд телеканала «1+1» Юрия МАКАРОВА, Ольги ГЕРАСИМЬЮК и Станислава ЧЕРНИЛЕВСКОГО «Ты не один!».

Признаки этой книжной «обманки» — обложка с портретами всем известных телеведущих и подзаголовок: «Из новейшей истории украинского телевидения».

Нет, читателя не подцепили на наживку модных лиц и горячей темы — все это в книге есть. Закулисная жизнь канала и россыпь блестящих эскизов: «утонченный эстет... многослойный брэнд» Александр Роднянский; «бывший скрипач и мотогонщик» Владимир Оселедчик; «джентльмен украинской журналистики» Александр Кривенко; Мыкола Вересень, «способный разговаривать так, что собеседник чувствует себя самым важным человеком в мире»; «Человек-интуиция» Валентина Руденко; Даниил Яневский, который «всегда был Яневским — и тщетно было его форматировать»; Андрей Данилко и его «Верка — тот самый шут, который смеется и над королем, и над толпой, и если толпа этого не ощущает, ей же хуже».

Немало здесь (особенно у Ю.Макарова) «технологии деталей» становления новейшего украинского TВ, о которой любопытно узнать как обычному зрителю, так и профи. К примеру, следующие размышления: «Новости — это такое же шоу, как и любая другая телевизионная программа. Не цирк, но шоу... Телевизор — весьма ограниченное поле для экспериментирования. Не потому, что телевизионщики не любят экспериментов. Их не любят зрители... Генетически и эстетически телевидение происходит не от кино, а от... радио. Телевидение — не несовершенное кино. Телевидение — усовершенствованное радио».

Но книга все-таки о другом. О мечте как энергоносителе жизни с ее магической формулой «Хочу и буду!»; о компромиссе как отсутствии надежды (печальный афоризм А.Кривенко) и о «допустимых уровнях» конформизма; об ответственности профессионала как условии свободы — собственно, о гипотетической «возможности жить по-другому» в современной Украине, где «люди снова погрязли в страхе. А впрочем, возможно, они оттуда никогда и не вылезали?» (О.Герасимьюк).

Около двух месяцев назад, когда книга появилась в печати, казалось, что этот триптих воспоминаний-исповедей затронет массового читателя разве что своей кулуарной стороной. Ее боль и крик — тот самый, из картины Мунка и стиха Набоки («Щось кричала та людина, // Та не чули люди») — загустеет в трясине если не страха, то равнодушия. При отсутствии адресной аудитории достаточно вместо рецензии вспомнить одну лишь строчку из записной книжки Набоки: «Речь, рекомендованная для произнесения в кругу семьи перед смертью… о том, что мало меда. Мало!»

Однако после того как миллионы украинцев прошли через Майдан, расцвеченный именно медовыми красками, появилась уверенность, что эта книга будет прочитана, скажем так, изнутри. Как и еще две, появившиеся в это же время: Володимир Павлів. Синдром програної війни. 12 есе про Олександра Кривенка; Андрій Кокотюха, Максим Розумний. Лірика 90-х. Любити живих. Ибо, как писал М.Мамардашвили (не случайно несколько раз упомина.oийся в очерке С.Чернилевского), «познавать можно только то, что есть в душе. Даже из книги — готовое, казалось бы, знание — можно усвоить, если в тебе уже есть то, с чем можно привести его в соответствие, что можно вспомнить и узнать... Познание как вспоминание».

Семнадцать дней, которые потрясли Украину, стали воспоминанием, которое делает возможным познание.

«Студия 1+1» вышла в эфир в 1995 году. Только что избранный президент еще не баловался на людях гитарой и не позволял себе быть самим собой — о том, что «национальная идея не сработала», он скажет позже. Вибрации сине-желтой эйфории еще ощущались за спиной, и профессионалов подпитывало «страстное желание осуществить что-то достойное в своей стране» (А.Роднянский). Набока и Кривенко способствовали сплочению новой украинской журналистики, подавая императивный пример профессионального креатива и этики (первый — в информагентстве
УНИАР и на телестудии «Эра», второй — в «Пост-Поступі», в «ПиКе» и на «Громадському радіо»). Литераторы спешили «писать на запрещенные темы запрещенными словами» (А.Кокотюха, М.Розумный). И лучшие произведения того времени — Андруховича, Пашковского, Забужко — еще поддерживали адреналиновый уровень мировосприятия. «Мы верили, что можем быть иными — не серыми, забитыми, испуганными и зависящими от ласки чужака, а пестрыми, радостными, отважными и свободными — независимыми» (В.Неборак).

А тогдашние киношники, имена которых составляют мозаику нынешнего телебрэнда «1+1», решили создать новое украинское TВ, еще не ведая, что затрагивают нечто сродни ящику Пандоры. «Девять лет назад, когда начинался «1+1», нам и в голову не могло прийти, что телевидение окажется настолько важным инструментом политического влияния, что телевидение превратится в чрезвычайно успешный бизнес, что телевидение сыграет ключевую роль в реализации карьер и проектов, не совсем связанных с медиа» (А.Роднянский).

Поначалу, вспоминает О.Герасимьюк, «мы думали, словно беременные, только о хорошем… В этом не было привычной для меня журналистики. Но было сладкое наслаждение или пьянящая горькая тоска. Так когда-то я играла на пианино… А киношное наше руководство ничего не запрещало. По-моему, они и сами с удовольствием понемножку играли на пианино».

«Полеты во сне и наяву» длились недолго. Экспедиции «ранней» Ольги Герасимьюк за мистическими сюжетами по всей стране поставили ее нос к носу с правдой: «Некому было спорить с тем строем, который, как мы видели, формировался в стране. Не было таких программ и не было желающих… Слаб был духом сам журналистский мир в стране, слаб нервами и кошельком». «Правда в том, — пишут о тех же временах А.Кокотюха с М.Розумным, — что мы не хотим видеть той жизни, которая существует рядом с нами».

Это было критическое распутье, по-разному преодоленное нашими журналистами. Одни потянулись на призывные пункты известных политигроков и обменяли журналистскую клятву Гиппократа на кредо «голубчиков» из «Кыси»: «Ничего не знаю, ничего не видел. Не слышал. Не понимаю, не хочу, не мечтал». Меньшинство придерживалось штандарта Набоки: «Ми не підемо пріч по забутих таємних стежках, // Ми лишаємось тут». О.Герасимьюк переходит к чистой социальной журналистике, названной сестре адвокатуры. «Первое, что следовало укрепить, — научить заново каждого гражданина быть сильным. Убедить его, что в правильном государстве самое важное — его право быть свободным и защищенным. Людей можно было научить этому, только подавая пример, как это делается».

Тогда же Кривенко с Павливым уже разочаровываются в возможностях хрестоматийного влияния прессы на власть: «Мы понимали, что их цинизм не пробьешь никакими демаскировками или взываниями к совести. Пронять их можно было только провокацией — наглой и беспощадной. Это была наша месть за обесчещенную общественную этику, как мы ее понимали. Поэтому провокация и стала творческим методом, доминировавшим и в «Пост-Поступі», и в ЭНУ, и в ПиКе». Провокация как жанр превращается в пример как стиль.

Теоретиком провокации-примера можно считать Юрия Макарова, который изначально скептически относился к возможности современного TВ корректировать сознание и вместе с тем подчеркивал его неограниченное влияние на подсознание: «Телевидение органически не приспособлено к тому, чтобы вселять убеждения, позиции, веру, наконец. Максимум — простые стереотипы поведения. Не стиль мышления, а стиль жизни... Телевизор — как Буратино, мысли у него коротенькие». При такой установке объектом провокации-примера становилась не власть (как в классической журналистике), а массы. Им, телеаудитории, Ю.Макаров демонстрировал прежде всего себя — себя как успешного, утонченного телепрофи. И послание это означало «возможность быть украинцами и при этом не чувствовать себя провинциалами... Возможность быть интересными и успешными не вопреки, а благодаря тому, что мы украинцы... Модель украинца умного, образованного, интеллигентного, зажиточного».

Рядом с Макаровым присутствовал невидимый в телевизоре Станислав Чернилевский, языковый колдун канала. «Мы начали наращивать определенный порядок высказанных по-украински переживаний, развивая полифонию гуманитарных смыслов, которые ранее не включались в пространство этих переживаний... Начали расширять лексический диапазон украинской памяти русскоязычного соотечественника. Люди начали массово заглядывать в словари, напрягаться, чтобы понимать и переживать по-украински... Возможно ли это было в «додинастийные» времена?»

Канал провокационно излучал «органическое благородство» украинскости. Как пишет О.Герасимьюк, «все зачарованно смотрели и уже любили и не любили». Ведь! «Успешных людей у нас не любят… неприятие вызывает успешность как таковая. Не просто успех, а установка на успех» (Ю.Макаров). Имя этой «ментальной мелочи», как ее осмелились дразнить на «1+1», — Зависть. Не так та лягушка из анекдотов, а как темные испарения подсознания, оседающие в душе ядовитым конденсатом. То, что доктор Чехов настойчиво рекомендовал выдавливать из себя капля за каплей. Ибо, если пренебречь гигиеной, можно однажды услышать собственный голос в реве «Распни его!». Или, более мягкий вариант, — испугаться «наколотых апельсинок».

На фоне злободневной дискуссии о расколах и «расколах» любопытно присмотреться к одному пассажу в воспоминаниях Виктора Неборака: «Мир расколот на два мира — мир Котляревского и мир Гоголя. Первый — ясный, виталистический, спокойный. Второй — затемненный, фанатичный, ужасный». И далее это персонализировано в двойном портрете Андруховича—Ирванца: «Юрко — это «украинская мечта» со времени ухода в хрестоматийные сферы Ивана Петровича Котляревского… поэт-коллекционер эстетизированного прошлого… Сашко — это стеб над всеми «украинскими мечтами»… Классический персонаж толпы, обычный распространитель сплетен, сенсаций и респираторных заболеваний, Ирванец неожиданнейшим образом выделяется из толпы и дразнит ее… адреналиновыми прикосновениями к сегодняшнему».

Это — те же разновидности провокации-примера: против сознания и против подсознания. Но, похоже, эта условная демаркация проступает разве что на вызревшей со временем поверхности событий. А там, в глубинном украинском бурлении, — как в совершенно непредсказуемой Зоне Тарковского. Возможно, и так, как представляет себе С.Чернилевский: «Мне кажется, что матричным состоянием украинской культуры является именно ее «популярный субстрат», концентрированный… Да! Да! Именно в суржике. Или в вертепе. Особенность украинского культурного топоса именно в том, что «низкое» и «высокое» в нем существуют друг в друге, а не отдельно: сакральное в профанном, профанное в сакральном, комическое в трагическом, трагическое в комическом, страшное в прекрасном и наоборот. Украинская женщина-оборотень днем — милая жена, а ночью — коварная ведьма... Сатурналии — украинский шифр... Верка… такой себе Чаплин в Солохе… А «Глухомания» Валентины Руденко в «Телемании» — эта миргородско-гоголевская стихия в рафинированном тележурнале Юрия Макарова!».

Любопытно было бы взглянуть на тринадцать наших независимых лет сквозь такую призму, не так ли?

Если упомянутые книги рассматривать не только со стороны мемуарной интриги (кто? когда? с кем?), то они содержат больше вопросов, чем предписаний. Такова уж наша украинская действительность — «к’єркегора б сюди // або з десяток жанполів чи сартрів» (С.Набока). Но психологи знают: правильно поставленный вопрос — ключ к самопознанию. Авторы нашли в себе мужество поставить свои вопросы не прошлому, а дню сегодняшнему — в именах и должностях. Выросшая на таких вопросах литература — карта для тех, кто идет следом.

Если они, конечно, помнят предупреждение Милана Кундеры: «Незнание — это вина».

Если же нет — голосуйте за «стабильность».