МИХАИЛ ПЛЕТНЕВ: «МОЛОДЫМ ПОМОГАТЬ ОЧЕНЬ ОПАСНО»

Имя пианиста и дирижера Михаила Плетнева хорошо знакомо и профессиональному музыканту, и простому обывателю. Но поскольку в течение двадцати лет он не был у нас с концертами, для целого поколения Плетнев оказался легендой из прошлого.

Трудно сказать, что больше повлияло на то, что эта звезда осчастливила своим визитом украинскую столицу — личность Владимира Горовица, в рамках чествования 100-летия которого выступал музыкант, или неутомимость организаторов, которым сначала в апреле этого года удалось таки привезти не менее знаменитого Николая Петрова (чего в свое время не удалось сделать Национальной филармонии Украины), и вот теперь — Михаил Плетнев.

Как известно, Михаил Васильевич славится своей нелюбовью давать всякого рода интервью. Но когда мы встретились с музыкантом, стало понятно, что слава глубоко необщительного человека намного опережает его самого.

— Михаил Васильевич, многие отечественные музыканты в последние годы перебрались за рубеж, мотивируя это тем, что там условия для творческой работы намного больше. Как вы решили для себя этот вопрос?

— Конечно же, условия для того, чтобы заниматься искусством, там несравнимы с теми, которые существуют здесь. Поэтому я сейчас живу преимущественно в Швейцарии. Но и в Москву постоянно наведываюсь, поскольку там у меня оркестр. Россия — замечательная страна, в которой есть хорошая, подготовленная публика, но условий для того, чтобы играть, скажем, на рояле, нет никаких. Даже приличных инструментов нет — иногда лучше взять балалайку и играть на ней.

Для организации туров оркестра, которым я руковожу, не хватает средств. Поэтому мы делаем то, что в наших силах — к примеру, Волжский тур и т.д. К сожалению, такие гастроли — убыточное и крайне неблагодарное занятие. Потому что никто «спасибо» не говорит, а наоборот — чаще всего стараются облить грязью.

Ведь оркестры у нас создаются не для того, чтобы играть музыку, а для удовлетворения чьих-то амбиций. Концертные залы строятся для того, чтобы нагрести побольше денег — это проявляется во всем. Поэтому чистому искусству у нас места очень мало. Чего нельзя сказать о странах западной Европы, где действительно идеальные условия и соответствующее отношение. Я только что вернулся из города Тенерифе, где построили новый концертный зал, совершенно изумительный по акустике, по красоте. На открытие приезжал наследник испанского короля. А в той же Москве на недавно открывшийся концертный зал потрачено средств раз в пять больше, но, судя по всему, только одна пятая часть пошла собственно на строительство зала. И акустика в нем такая, что его хочется просто забыть. Потому что искусство никого по большому счету не интересует. Понятно, почему артисты львиную долю своего времени проводят за границей.

— Что сейчас больше находится в сфере ваших творческих интересов — фортепианное исполнительство или руководство оркестром?

— И то, и другое. Просто когда подходит время концерта фортепианного — я играю на рояле. Когда наступает время симфонического концерта — становлюсь за дирижерский пульт. А между двумя этими занятиями, когда удается, еще пишу музыку.

— Вы предпочитаете плыть по течению или управлять обстоятельствами?

— Сейчас я делаю только то, что хочу, и стараюсь не делать того, чего не хочу. Поэтому могу утверждать, что в определенной степени управляю обстоятельствами.

— Многие музыканты сейчас говорят, что уровень пианизма за последние годы очень вырос…

— Я так не считаю. Послушайте Горовица — вот вам и аргумент. Смотря что понимать под словом «пианизм». Просто когда собственно музыки в игре мало, то стараются играть громче, быстрее.

Наверное, это закономерный процесс — какое-то время рождаются гении, потом не рождаются. В стране начинается рассвет культуры, потом полнейший упадок. Так было в России, до того — в Греции.

— Какой сейчас, по-вашему, период в России?

— Пыль лежит толстым слоем. А из нее ничего не может получиться. Может быть, вы еще доживете до того времени, когда она расчистится, а я — вряд ли. Надеюсь ли я на лучшее? Я всегда надеюсь. Человеку вообще свойственно надеяться, даже когда он сидит в яме с тиграми и змеями: а вдруг тигр его не съест, а змея не укусит.

— Вы считаете, что сейчас именно такая ситуация?

— Я считаю, ситуация почти безнадежная. Чтобы наступил какой-то реальный сдвиг, должно смениться поколение.

— А на чем должно вырасти это поколение?

— Думаю, то поколение, которое будет заправлять в Москве, сейчас учится в университетах Великобритании, Швейцарии. Эти молодые люди прекрасно знают языки, читают книги. Это дети тех, кто смог материально обеспечить им хорошее образование.

— Вы говорите о детях «новых русских», которые зарабатывали свой стартовый капитал, как правило, не совсем легальным путем?

— Сейчас уже все свои деньги легализовали. Конечно, у многих из них родители из бандитской малины, сейчас заправляющей всем. Но я думаю, что для своих детей они такого же не хотят, поэтому стремятся дать им самое лучшее, тем более, когда есть такие возможности. И слава Богу, что сегодня они могут учиться в Западной Европе. Ведь многие из них очень умненькие. Я думаю, когда они вернутся через время в Россию, начнется новый виток развития.

— То есть развитие придет извне?

— Думаю, да. Уже сейчас есть какие-то проблески. Я уже иногда встречаю молодежь, которая иначе смотрит на вещи, познакомившись с тем, что в мире делается.

— Но ведь многие русские мыслители утверждали и продолжают утверждать, что возрождение России пойдет из глубинки.

— Дело в том, что глубинки России практически не осталось. Я был бы рад согласиться с этой мыслью, сам обожаю глубинку, поскольку оттуда идет моя родословная — отец родился под Костромой. Я бывал там очень часто. Эта глубинка, по сравнению с тем, что там было еще 30 лет назад, часто производит гнетущее впечатление. Так что я не рассчитываю на глубинку совершенно. Тем более что от народа, который успешно «унасекомлен» после всех этих демократических порывов, вряд ли можно что-либо ожидать.

— Вернемся к музыке. Насколько, на ваш взгляд, актуальна классическая музыка сегодня?

— Дело в том, что эра классической музыки закончилась. Сейчас какой-то агонизирующий момент. Музыкальные инструменты, которые служили для того, чтобы извлекать какие-то прекрасные звуки, четыре струны, настроенные определенным образом — современным композиторам все это не нужно. Они берут скрипку Страдивари и заставляют ее скрипеть, хрипеть, стучат ею по голове — ну жалко скрипку. Рояль — хороший инструмент, хотя и менее дорогой, чем скрипка Страдивари. Так они начинают туда гвозди забивать, какие-то кнопки засовывать. Понимаете, то, что композиторы мыслят иначе — это хорошо. Но им просто лень заняться звучанием современных инструментов, синтезаторов, на которых все это можно намного лучше изобразить.

Например, есть искусство портрета. Можно, конечно, выйти далеко за пределы жанра и рисовать на стене, где угодно. Но все-таки рассматривать портрет хорошо, когда есть рамка и когда понятно — где он начинается и где заканчивается. Чтобы написать хорошее классическое сочинение, для классического инструмента, нужно сделать шаг назад. Рояль ни к чему, если пытаться изобразить на нем то, что отвечает современному духу.

— Напрашивается вывод, что музыку современных композиторов вы не исполняете.

— Не исполняю, правда, за редкими исключениями — есть все же хорошие сочинения.

— Что вам сейчас хочется играть?

— А я все время играю одно и то же. Для меня классическая музыка — это не то, что, Чайковский, к примеру, ненавидел Мусоргского, любил Танеева, а Танеев не любил Брамса, но любил Рахманинова, зато ненавидел Скрябина, а Скрябин не любил Рахманинова. Все эти трения видны только тогда, когда находишься там. Когда это все уходит — остается один большой пласт, в который вмещаются они все. У них общего гораздо больше, чем различного. Поэтому у меня в одной программе вполне могут звучать Мусоргский и Чайковский, Брамс и Танеев. Тех композиторов, которых я играю, все-таки больше, чем тех, которых я не люблю. Да и, в конце концов, какая разница, что играть — важно только, как играть. Потому что как еще можно удивить, самим фактом исполнения? Ни в коем случае. Сейчас можно удивить только тем, как ты это делаешь.

— Сейчас многие известные музыканты создали фонды собственного имени для поддержки молодых музыкантов — я имею в виду Спивакова, Крайнева. Как у вас с этим обстоят дела?

— Не возглавляю никаких фондов вообще. Молодым помогать очень опасно, особенно детям, особенно бедным детям. Растущему зверю надо дать возможность охотиться, а не класть в рот куски мяса. Если постоянно поить молочком, к нему привыкают как к должному. И вскоре могут сказать: «Мало! И почему молоко такое плохое?! Давайте, несите больше и лучше!». Это все надо с умом делать, а не так, как у нас. Вопрос не такой простой — кому и в чем нужно помогать, а кому дать возможность взять топор и самому пробираться через чащу.

— Считаете, в таких странах, как Россия, Украина есть возможность пробиться сквозь чащу?

— Я глубоко убежден: большой талант всегда пробьется. Могу сказать, что не помню ни одного случая, когда талант крупного масштаба остался незамеченным, если только сам не свихнулся и не попал в сумасшедший дом. Но если он готов к тому, чтобы себя проявить, то рано или поздно он все равно о себе заявит.

— Важно ли для вас, в каком зале играть?

— Есть залы, которые я люблю, есть такие, которых избегаю. Сейчас, к примеру, безумно полюбил недавно открывшийся зал в Тенерифе. Там несколько тысяч мест, и при этом между первым и последним рядом разница в звуке всего четыре децибела, звук проецируется абсолютно на всех слушателей. Много замечательных залов в Японии. Когда-то я очень скептически относился к Карнеги-холлу, мне казалось, что его слава напоминает славу Макдоналдса — «лучшего ресторана в мире» и т.д. Но сыграв там, я совершенно поменял свое мнение — это действительно зал с выдающейся акустикой, играть там необыкновенно приятно.

— А как насчет Большого зала московской консерватории?

— Этот зал мне не особенно нравится. Там мне еще ни разу не удалось хорошо сыграть.

— Что побудило вас приехать в Украину с концертами после двадцатилетнего перерыва?

— Не надо постоянно переводить на меня стрелки. У меня есть администратор, который предложил мне эту поездку. Я согласился — вот и все.