КАК МЫ ДУМАЕМ

Прежде всего, зададимся вопросом: свободна ли наша мысль? Может, в принципе и свободна: есть тому отдельные подтверждения, но только как редкие исключения из правила. Отчего же, если свободно мыслить нам не запретно? Потому что стандартный ум не понимает свободы: она представляется ему чем-то вроде свободы прыгнуть из окна, вместо того, чтобы спуститься по лестнице.

Нельзя не признать, что развитие свободной мысли безусловно затрудняется ее вопиющими расхождениями с житейской практикой и невольным ее стремлением опровергать и рушить. А чем иным она могла бы заняться, крылатая и вольнолюбивая по природе, среди глухих переборок устоявшихся мнений? То и дело натыкаясь на них, не дающих ходу, она, само собой, старается их сломать.

Эти переборки образуют ячейки и отсеки нашего повседневного как бы мышления, наших представлений о жизни. Тесные, лишенные притока света и воздуха, они, для увеселения глаз, а также для того, чтобы дать уму хоть какую-нибудь пищу, сплошь заклеены цветными картинками — все больше из наших старых детских книжек. Что ж! В этих картинках, при всей их простоте, есть и душевность, и своя наивная прелесть. Мы думаем, например, что солнце всходит и заходит, и никакой Коперник нас в этом не разубедит.

Детские наклейки — яркое свидетельство ранней стадии мышления, подразумевающей некую возрастную неиспорченность. Конечно, сегодня среди этих милых картинок все чаще попадаются странички иллюстрированных журналов и глянцевитые листки рекламы, сочетание пошлости, деловитости и беззастенчивости, и все же наша многоопытность — чисто внешняя, напускная. С настоящим цинизмом мы знакомы скорее понаслышке. Потерять наивность на самом деле, а не в раззадоренном воображении, было бы для нас равносильно катастрофе. Это безопасно лишь в том случае, когда уже есть чем ее заменить: сознательным пониманием, взрослым чувством ответственности. А нам до этого еще далеко.

Мы, как дети, живем преимущественно воображением. Мы живем, как думаем: полусознательно, и думаем, как живем: безотчетно. Чем очевидней что-то для нас, тем оно непонятней по сути. Задумывался ли кто-нибудь всерьез над удивительной странностью нашего мировосприятия, которое кажется нам таким естественным? Мы уверены, что видим то, что есть на самом деле, что обретаемся в реальном мире, существуя в то же время от рождения до смерти как бы в огромном иллюзионе. Купол неба над головой и неподвижная твердь под ногами, день и ночь, формы, уменьшенные расстоянием, край земли, очерченный горизонтом, ликование рассвета и вечерняя грусть заката, голубизна воздуха, белизна облаков — все эти иллюзии и множество других, с которыми мы сроднились, превращают наше восприятие в подобие магического зеркала, отражающего вовсе не то, что находится перед ним. О какой реальности можно говорить, когда все данные точных наук противоречат сведениям наших органов чувств? А поскольку органы чувств нам по-прежнему роднее и ближе наидоказательнейших научных открытий, с которыми мы миримся, и не больше, — сам собой напрашивается вывод, что это не случайность, что человеку назначено жить иллюзиями и что вся его жизнь в целом скорее иллюзорна.

Конечно: поразмыслив, можно было бы сделать такой вывод. Но разве не пришел бы он в конфликт с намерениями Великого Иллюзиониста, который явно хочет, чтобы мы до поры верили иллюзиям? И оттого, должно быть, наша мысль еще простодушна, оттого она не свободна, и чаще всего с истинно фокуснической ловкостью незаметно для нас подменяется так называемыми убеждениями, детищами иллюзии.

Слово «убеждения» понимается как наличие в человеке прочных основ характера и мышления. На самом деле убеждения — это компромисс между необходимостью и неспособностью думать. Вот для примера одно из таких убеждений, из самых распространенных. Кому не известно, что человек — царь природы и покоритель материи? Мы думаем, что мы — строители жизни: если не зодчие и прорабы, так хотя бы каменщики или, на худой конец, подсобные рабочие. Одним словом, сторона активная.

Очевидно, есть необходимость так думать: это одна из тех иллюзий, которые побуждают к действию. Но беспокойная мысль разрушает эту иллюзию, как всякую другую, и, подобно лучам рентгена, видит костяк под цветущей плотью. Она видит человека во всей его зависимости и фактической беспомощности. Видит, что он действует и побеждает не на самом деле, что ему только позволяется в это верить. У этого покорителя и царя ничего своего по существу нет: нет прошлого, которое представляет собой всего лишь бледную и сбивчивую кальку памяти; нет настоящего, которое ежесекундно и неостановимо перетекает в прошлое; нет будущего, которое не более чем невещественный слепок предположений и надежд. Но даже и эти воздушные миражи у него отнимет смерть.

Не зодчие, не каменщики, строящие для себя и для других, — мы пока всего лишь живые кирпичи, из которых складывается этот странный дом, уже при закладке обреченный на снос. Настоящие строители — известные и неизвестные нам силы и закономерности, а главный архитектор всегда неудовлетворен и всякий раз приказывает раскидать постройку и начать сызнова.

Тот, кто умеет думать и понимает существо дела именно так, обязан остаться со своим пониманием в стороне от магистрали общего движения. Вернее будет сказать, что он слишком забегает вперед и оказывается один на пустоши, куда еще очень не скоро доползет строящаяся дорога. За ним, конечно, будущее — то отдаленное время, когда человек овладеет мыслью, отбросит все иллюзии, как отслужившую ветошь, и в самом деле изменит себя и мир — но настоящее принадлежит не ему. Его одинокой мысли противостоит повсеместное убеждение, горластое и самоуверенное. Голос его куда громче, аргументы проще и доходчивей. Минуя мозг, они непосредственно адресуются человеческому самомнению.

Кто прав? Увы: прав тот, кто в данную минуту полезнее. Так сказать — исторически прав. Свободная мысль нам еще не по плечу. Она слишком самостоятельна, слишком увесиста для неокрепших тканей нашего естества, и разрывает их. Нас, как детей, нужнее поощрить, чем напугать или одернуть. Нам гораздо проще что-либо внушить, чем разъяснить. И мать-иллюзия спешит представить нам иллюзорные, но впечатляющие доказательства нашей значительности и нашего умения думать. Разве не блестящее тому подтверждение — ошеломительные достижения науки и техники, грандиозные успехи цивилизации и прогресса?

Всеобщая убежденность в этом беспредельна. И лучше не прислушиваться к тихому голосу независимой мысли, которая упрямо бубнит, что эти пресловутые успехи — всего лишь следствие непомерного и однобокого развития низших, служебных способностей мозга, что за все время ускоренного научно-технического прогресса, за эти полтора века цивилизационного бума человек не сделался ни счастливее, ни добрее, ни хотя бы на йоту умней. Пожалуй, он даже заметно поглупел: самодовольство оглупляет. Он стал неизмеримо опасней, это правда, но безусловно поверхностней и механичней, и внешняя его сила растет за счет усыхания лучших свойств его души.

Думаем ли мы вообще? Если и думаем, то как-то странно: как будто за нас думает кто-то другой, подсказывая нам слова. Мы имеем слабость считать, что мысль — наше законное добро, такое же органичное, как наши мускулы. Но это относится только к тем недоноскам собственного порождения, которых мы упорно именуем мыслями и стараемся впрячь в повседневную работу. Настоящие мысли скорее сами порождают и формируют нас. Известно, какой неизгладимый отпечаток налагают на свою эпоху преобладающие идеи этой эпохи, подгоняя людей под свой образец. Появляясь из таинственной ментальной сферы и завладевая нашим сознанием, они самовластно хозяйничают в нем, а нам и невдомек, что мы всего лишь квартиранты в собственном доме.

Что и говорить: наша способность думать еще сбивчива и непоследовательна, хаотична и зависима. Она слишком подчинена чувству и окрашена им. Такое, допустим, полное ничтожество, как самолюбие, если оно задето, способно внести сумятицу в наши мысли и мгновенно изменить их знак на противоположный. Голова как будто в неустанной деятельности: что-то комбинирует, прилаживает, согласует, вспоминает, задумывает — но мышлением это не назовешь. Если исключить бесчисленные домыслы и соображения, кишмя кишащие, как инфузории в бочке гнилой воды, и не заслуживающие названия мыслей, если не брать в расчет догадливости, хитрости и поверхностной эрудиции, которые мы то и дело путаем с умом и принимаем за него — обнаружится, что во всех мало-мальски важных случаях мы вовсе не думаем, а безведно для себя пользуемся, как готовым платьем, готовыми убеждениями, которые складываются помимо нас.

Здесь не место подробно разбирать их природу, тем паче — природу тех сил, которые их внедряют в нашу жизнь. Скажу только, что убеждения — нечто вроде штампованных и серийных как бы мыслей, предназначенных для массового и индивидуального пользования и призванных негласно нами руководить, оставляя нам полное впечатление самостоятельности для успокоения наших амбиций. Оттого ими, как настоящими мыслями, можно обмениваться, можно их сталкивать друг с другом, менять одни убеждения на другие, сражаться из-за них и жертвовать за них собой — и нельзя только одного: нельзя с их помощью думать, потому что они — всего лишь более совершенные и гибкие подобия тех программ, которые мы вводим в свои так называемые «умные» машины.

Что такое мысль? Этого мы не знаем. Быть может, вся вселенная — всего лишь проявленная мысль. По-настоящему думать — не значит ли это творить, сообщая сотворенному всю полноту и независимость жизни? Мы незаконно присвоили это заманчивое слово, мы приписали себе эту воистину божественную способность и сделали понятие «творчество» расхожим, пародийным и смешным. Однако и более скромной, более отвечающей нам возможностью мышления — самостоятельным различением — мы владеем еще на удивление плохо. Мы думаем, что мы и в самом деле думаем, — и это, пожалуй, самое нелепое из всего, что мы способны подумать и сказать о себе.

Остается сделать вывод, что человеческая мысль в общем и целом находится еще в пеленках, и нужно затратить много времени и положить много сознательного труда, чтобы вырастить ее и воспитать.

Нужно ли? Думаю, что раньше или позже — но делать это придется. Мысль обещана человеку, как душе обещан рай. Ад недомыслия, быть может, коварнее всякого другого. Он не мерещится где-то там, впереди, после смерти — он существует сейчас и здесь, он скрывается в самой благополучной, самой невинной обыденности, опутывая мозг плотной пеленой ходячих представлений, и тем самым не допуская возможности увидеть и понять, что ты уже в аду.