Ирина Жиленко: ЧЕЛОВЕК СОЗИДАЮЩИЙ — ЧЕЛОВЕК, ПРАЗДНУЮЩИЙ ЖИЗНЬ

«Новогодним прологом» открывается приметная публикация в последнем номере журнала «Сучасність». Имею в виду автобиографическую прозу поэтессы Ирины Жиленко «Homo feriens» (человек празднующий).

Это ее родная стихия: «Київ, заліплений снігом, підсинений новорічними присмерками і нереальний, мов казки Гофмана. Дивишся у вікно на фосфоресцуючі синню засніжені дахи - і очі стають величезними, дитинно-круглими, розкритими небові і землі, минулому і майбутньому. Очі не старіють, бо не старіє краса».

Давно знаю и люблю эту писательницу, особенный, подлинный мир ее поэзии: феерический, карнавальный и вместе с тем глубинно драматический. Была очень рада за Ирину Жиленко, когда наконец в 1995 году она стала лауреатом премии им.Т.Шевченко. Это была действительно большая победа, к которой, правда, поэтесса не очень стремилась: она не любит никаких соревнований. Подумать только: получить престижную премию за книжку, одно название которой раньше, годков десять назад, сочли бы за сплошную крамолу - «Вечірка у старій винарні»! Как, вы ничего такого уже не чувствуете?..

Почему долгое время официозная литература не признавала своей И.Жиленко? Прежде всего раздражала ее внутренняя свобода, карнавальность, а главное - урбанистические мотивы. Все это якобы не вписывалось в рамки затребованной народом украинской поэзии, которая должна прославлять социалистический труд, коллективистское начало, процветающее на фоне сельских пейзажей. А если урбанизм - так только с мощными кранами и крупнопанельными новостройками. А вот у Жиленко - какие-то гераньки, «соло на сольфі», жизнь души в скромном, но преображенном фантазией интерьере. Конечно, не один «литературовед в штатском» возмущался: «Як можна в такі часи писати вірші, пронизані якоюсь незрозумілою радістю?» (Так в оригинале рецензии.) Чувствуете справедливое возмущение?

И вот теперь - автобиографическая проза. Основа - дневниковые записи И.Жиленко, которые она ведет больше тридцати пяти лет. (Я видела некоторые из этих тетрадей: каждодневное осмысление жизни, человеческий документ и документ эпохи, если хотите.) Дневниковые записи И.Жиленко - а ведь это горячие, незабываемые шестидесятые - перемежаются с ее воспоминаниями о начале жизни на Мыкильско-Ботанической в Киеве, о «генеалогическом древе», о таинственной истории собственного рождения… А я-то, наивная, думала, что сюжет поэмы «Дитячий альбом» П.І.Чайковського» (о найденном в морозном военном Киеве младенце) - чистая выдумка.

Читаешь прозу И.Жиленко - и врастаешь в те времена и события, свидетелем которых не мог быть. Но субъективная подлинность деталей творит чудо: сопереживаешь тому, чего не пережил. Повторюсь: перед нами правдивый человеческий документ и яркий факт литературы.

Наш разговор с Ириной Жиленко - как бы развитие темы ее прозы, над новыми подачами которой в журнале «Сучасність» она работает.

- Читая вашу прозу, ловишь себя на мысли: сколько эпох мы все-таки уже пережили! Помню, первый раз увидела вас в редакции журнала «Вітчизна» - это был 1976 год. Тогда не «пускали» подборку ваших стихов. А вот сейчас - эта публикация в «Сучасності», журнале, который в ту пору был запрещен в УССР…

- Все нормально, все стало на свои места. Хуже было бы, если бы в то время дали «зеленую улицу» в «Вітчизні», а теперь не могла бы стать автором «Сучасності»: ведь это журнал авторитетный, напечататься в нем - честь. Но надо сказать, что в конце 60-х «Вітчизна» была единственным журналом, в котором хотя и мало, но печатались молодые. Надо отдать должное Любомиру Дмитерко, тогдашнему главному редактору: он встретил появление «шестидесятников» в штыки. Но затем эволюционировал (как и Платон Воронько, и некоторые другие литературные «боссы») и хоть как-то поддерживал молодых. За это, кстати, имел множество «втыков сверху». Так что одномерным ретроградом, как можно было бы судить по стихотворению Ивана Драча «Ода сивочолому брехунові», он не был. Мы вообще любим оценивать людей по принципу: черное - белое. А надо бы видеть оттенки и не судить ближних более сурово, чем Всевышний…

- Таковы, говорят, закономерности посттоталитарного мышления… Я, кстати, хотела бы отметить, что в своих воспоминаниях и дневниковых записях вы никого не осуждаете, не клеймите, а стараетесь понять.

- Просто я не из тех, кто злопамятен. Наверное, это защитная реакция здорового и доброго организма. Для чего душу отравлять? На меня было полно рецензий на уровне доноса. Теми, кто их писал, что-то двигало: то ли верноподданнический инстинкт, то ли зависть, может, страх перед системой. Представьте себе, какая это мука - носить в себе подобные чувства! Нет, таких людей нельзя не жалеть. И Бог им судья.

- Место и роль поэта, поэзии в наше время? В воспоминаниях вы пишете: «Шестидесятникам» посчастливилось войти в литературу во время наибольшей потребности общества в поэзии».

- Скажу прямо: конечно, место поэзии не там, куда ее ныне выдворили. Но вместе с тем, ей, поэзии, полезно побыть некоторое время «невостребованной»: и политикой, и запросами «черни». Она должна побыть самой для себя и в себе. И, перестав быть «оружием» разных сил, разобраться наконец: что же это такое - поэзия. Наш мир - перенаселенный, и всего в нем становится слишком много, чтобы быть уникальным. Слишком много и поэтов. Можно, конечно, искать перлы и в навозе, но все зависит от того, сколько жемчуга и сколько навоза… Перепроизводство стихов - угроза для существования поэзии. Но я верю, что время снесет весь навоз и останется только жемчуг. Поэзия - вечная, она умрет только со смертью последнего человека на Земле. Своими потребностями общество напоминает море: то поднимется высокая волна прагматизма, то набежит волна романтизма. Сейчас - пиковое время прагматизма. Верю, что это пройдет, как проходит все в этом мире.

- Но, думаю, сам по себе прагматизм, как и рационализм, не лишний в человеческом обществе, не так ли? Все в меру. Но есть вещи, как бы не поддающиеся осмыслению только на уровне рацио. Вот, например, вы пишете: «Я выросла в неведении национальной трагедии моего народа». Дальше о том, что в писательской среде вы чувствуете себя в русифицированном Киеве как в украиноязычном гетто. В другом месте: «Нам надо быть терпимее и больше любить своих - не по их вине - русифицированных соотечественников». Но что конкретно вы бы предложили для того, чтобы украинец мог чувствовать себя полноценным украинцем?

- Не знаю. Я не политик и не учитель народов. Знаю одно: чем примитивнее человек, тем больше он находит поводов не любить себя и ненавидеть ближнего и дальнего. Поскольку дурость человеческая вечна, как и мудрость, то конфронтация неистребима. Для меня ясно одно: надо трудиться, взращивая национальное чувство. Не бороться ненавистью «на поле битвы», а работать с любовью «на поле труда».

- Кстати, о любви. Любите ли вы себя?

- Провокационный вопрос. Человек, который не любит себя, не умеет любить и ближнего своего - об этом я уже сказала. Я не доверяю аскетам. Мучая себя, они не пожалеют и другого. И тут скажу еще вот что, почти шепотом: не люблю матерей, которые благословляют на смертные подвиги своих детей «ради идеи». Считаю, эта тема не для дискуссий, а глубоко личное понимание. Лично для меня человек и его жизнь - это все. Тем более - сыночек, кровинушка…

Итак, люблю себя. Хотя и держу в строгости, не распускаю себя.

- В публикации вы вскользь сказали о своей страсти коллекционера.

- Собираю старинные почтовые карточки. Виды старого Киева, рождественские, пасхальные, жанровые открытки. Это мой праздник, отдохновение от трудных каждодневных реалий. Интересны не только открытки, но и надписи на них - это целый мир! Кстати, в какой-то мере благодаря моему хобби, и дочь моя полюбила старожитності, старину, историю - еще в детстве, что потом и определило ее жизненный выбор. Сейчас она - историк, как говорится, «с именем» и перспективой.

И я рассматриваю книгу, составленную Ириной Жиленко, - дочь поэтессы звать точно так же, как и маму, - «Дива печер Лаврських». В поле зрения попадает и огромный портрет Ирины Жиленко-старшей работы Виктора Зарецкого, увы, ушедшего мастера, мужа Аллы Горской. А еще вокруг пестрят архитектурные пейзажи Львова и фотографии - их множество, уводящих в шестидесятые и дальше, к истокам: портреты родителей, чья жизнь уже ушла в вечность. А на прощание хозяйка дома, у которой я брала интервью, говорит: «Я все повторяю: трудное, очень трудное время переживаем. Но для литературы - замечательная пора. Я бы не хотела жить в иные дни».