ГОЛОС ЮВЕЛИРНОЙ ЧИСТОТЫ

Несмотря на то, что я знал его столько, сколько живу на свете, Иван Семенович Козловский всегда казался мне небожителем. Жизнь Козловского, его юношеские и зрелые годы пришлись на времена торжества воинствующего атеизма в нашей несчастной стране. Можно себе представить, каково было глубоко верующему Ивану Семеновичу жить и творить на вершине советского искусства, сохраняя верность полученным в детстве нравственным устоям и неся своим творчеством любовь к Господу нашему, Иисусу Христу, глубокую и непостижимую для большинства окружающих. В то время, как отцы наши да и мы сами не то что боялись в храм войти, но делали вид, что и рядом оказались случайно, Козловский по церковным праздникам пел в православных храмах Москвы, преимущественно в Елоховском соборе. В свои концерты включал редко исполняемые, почти забытые религиозные произведения. Так, он принял участие в записи грампластинки «Всенощное бдение» Рахманинова, исполнение которого до той поры было запрещено и в концертах, и в храмах. Я помню скандал, разразившийся весной 1969 года: на концерте в Большом зале Московской консерватории, где дирижировал Евгений Светланов, Козловский исполнил романс Рахманинова на стихи Мережковского «Христос воскрес». Это вызвало восторг у публики и шок у начальства. Иван Семенович тихо, благородно, без всякой аффектации взял ответственность на себя, заявив, что Светланов пошел на исполнение романса по его настоянию.

Я с детства помню его приходы к нам в гости каждое первое января. Войдя в наш дом, он долго крестился, читал поздравительную молитву всем присутствующим и сыпал семена во все углы. Затем садился к столу, пил им же привезенное шампанское, иногда и хозяйский коньяк, но, конечно, в малых дозах. Говорил он очень мягко, подчеркнуто вежливо и несколько сентиментально. Любил вставлять в русскую речь целые предложения на украинском - поговорки, остроты, - говорил с явным акцентом, но русская лексика Козловского была безупречна. Он владел тем русским литературным языком, который теперь почти что исчез! У него был целый список первоянварских визитов - от нас он обычно ехал к актрисе Малого театра Обуховой, обязательно - к Озеровым, Мелик-Пашаевым, Коганам, Гилельсам, под конец визитов - к Марии Максаковой, жившей с ним в одном доме. Лишь однажды первого января мы с ним не встретились - первого января 1941 года.

Войну он провел в Москве - от эвакуации отказался. Пел в филиале Большого театра, основная сцена была закрыта. Изредка выезжал с концертами в воинские части ближе к фронту - дальше не пускали, Кремль запрещал рисковать жизнью знаменитого тенора. Как все «звезды», Козловский пользовался повышенным вниманием со стороны власть предержащих. Было известно, что он и его партнер по дуэту Максим Михайлов нравились Сталину. Про Козловского Сталин говорил: «Где там наш хохол, пусть споет про черные брови!» Ивана Семеновича все это страшно тяготило, но он знал, что высший христианский подвиг - это терпение. Что-то в нем казалось немирским, хотя зачастую поступки его были вполне земными.

Он очень любил славу. Обожал комплименты, даже вульгарные. Чрезвычайно ценил свой успех у дам и подчеркивал его. Для вящей популярности не жалел ничего: при всей своей боязни потерять голос - катался на коньках с юными фигуристками. Даже будучи в мафусаиловом возрасте снимался для кино на катке с Ириной Родниной. В тридцатые годы принял участие в любительском заезде на ипподроме. Танцевал каскады в опереттах, а в балетной сцене «Вальпургиевой ночи» в «Фаусте» попросту пытался изображать партнера балерины, танцевавшей вакханку.

Одни находили во всем этом недостаток хорошего вкуса, другие же колоссальное жизнелюбие. В какой-то степени Козловский был фигурой трагической. Он был несчастлив в личной жизни: семьи не получилось - дочки вышли замуж, жены ушли, и к концу его дней в доме с ним находились лишь его сестра - монахиня -староверка - и очень пожилая секретарша.

Нет нужды описывать капризы Козловского. Он был беспощаден к режиссерам и дирижерам. У него был уникальный слух, и ему досаждали фальшивые ноты в оркестре. Сам он пел ювелирно чисто и некоторые ноты в своем диапазоне, особенно очень красивые, порой намеренно затягивал. Дирижеры бесились. Но позволял себе это Козловский исключительно с дирижерами средними, с которыми ему было просто неинтересно работать. А вот с Головановым, Хайкиным, Светлановым - никогда. Чиновников Козловский воспринимал как неизбежное зло и старался установить с ними сколько-нибудь хорошие отношения. Но когда взрывался и шел на конфликт (что редко, но бывало), доводил его до победного конца.

Большой театр любил беззаветно. Появлялся там на всех премьерах. На художественные советы не ходил - за советами бегали к нему. Человеческое присутствие Козловского в Большом было едва не более важным, нежели артистическое. Когда он входил в здание - через 15-й или 16-й подъезд, - обыденные поступки прекращались, начинало жить и дышать истинное искусство. Он пробуждал в людях совесть.

Мне почему-то особенно запомнилось появление Козловского на праздновании его восьмидесятилетия. Давалась первая сцена из «Евгения Онегина». Козловский вышел с молоденькой хорошенькой актрисой, певшей Ольгу, и был кокетлив сверх всякой меры. А когда на последних тактах перед знаменитым ариозо сел на скамейку в саду и элегантным жестом снял цилиндр - по плечам рассыпались волосы абсолютно седого парика! Он не скрывал своего возраста - он подчеркивал его, по-прежнему молодым голосом уверяя: «Я люблю вас, Ольга!»

Потом выступали дети из музыкальной школы его родного села, и с ними Козловский пел рождественские колядки. Школу эту, к слову, Козловский сам и содержал. И наконец - апофеоз юбилейного вечера - «Рассказ Лоэнгрина». Иван Семенович в серебряном шлеме, светлых латах. В этой сцене Лоэнгрин вынужден назвать свое имя, дабы спасти честь возлюбленной, оклеветанной злобной толпой. И вот Козловский, с несвойственной ему яростью, на высоких теноровых нотах бросает: «Отец мой - Парсифаль, Богом венчанный! Я - Лоэнгрин, святыни той посол!»

Козловский ушел в мир иной, прожив с нами, своими современниками, почти весь век. За несколько дней до его смерти мы с женой пришли в Большой зал Московской консерватории. С Козловским мы встретились в ложе. Заканчивался декабрь, близилось первое января. Иван Семенович с каким-то юношеским задором сказал: «Не забудь напомнить ваш адрес»... А через несколько дней его не стало.