ГОЛОС ОТВРАЩЕНИЯ

Это — кошка, это — мышка.

Это — лагерь, это — вышка.

Это — время тихой сапой

убивает маму с папой.

И.Бродский, Представление

Завтра снова выбираем свое «завтра». Вне всякой связи с этим Польский институт в Киеве недавно устроил показ в Союзе кинематографистов не очень нового фильма «Воячек» (1999) Леха Маевского. Повторяю, между этими событиями нет ровно никакой формальной связи. Но разве улавливать внутренние связи между различным (как, впрочем, и различия сходного) — это не наша с вами задача?

Картина стартует по-антониониевски сверхмедленным наездом на какой-то просвет меж некими темными массами. Выясняется, это выезд из подворотни на унылую улицу. Ресторанчик. В его окне-витрине видим, как один из посетителей вдруг вскочил да и выбросился сквозь стекло на тротуар. Познакомьтесь: Рафал Воячек, 26 лет, поэт, существовал в реальности, называли «каскадером польской литературы». Вот так он и будет все время выбрасываться, выламываться, выпадать из всего ограниченного, нормативного, «приличного», тошнотворно-стереотипного. Между тем на дворе — цветущий (в смысле ряской) социализм начала 70-х, истинный заповедник ничтожеств и их машинального функционирования. В общепитовском арт-кафе под монотонные звуки ВИА богема безотчетно пьёт и напивается. Здесь рефлекторно реагируют на сексуальные раздражители, привычно интригуют и по инерции говорят разные слова. Серятина льётся по радио и ТВ. В поликлинике очередь, в костеле пусто. «Кому ты молишься?» — спрашивает Рафал коленопреклоненную подругу. Ответ: «Тебе». Бог как бы «на минутку» вышел отсюда, оставив храм на уборщицу со шваброй.

К достоинствам фильма следует отнести его принципиальное уклонение от политического окарикатуривания социализма. Время и пространство здесь обращены в отвлеченные знаки эпохи: на заднем плане маячат плакаты с абстрактными призывами что-то там «крепить», а в радиоручье однажды мелькнет хрономаркер — «мексиканская олимпиада». Да и биографизм повествования выглядит весьма условным. Главное здесь не фактура, а образ образа жизни. Это кино без фантастики кафкианское, черно-белое — о потаенной убийственности бесцветия, о тошнотворности социал-коммуналки, о своего рода чернобыльщине. Все вокруг вроде нормально и даже замечательно — любимая мама, любящая девушка, хохмач-приятель, творчество и прочее. А употребить это «в жизнь» не получается. Подташнивает, будто все отравлено неким невидимым химикатом. Не хочется обитать в одном месте, заводить семью, делать карьеру, вообще — закрепляться. Мутит от «коллег», солдат и других профессиональных строевиков — Рафал истово их провоцирует. Его жесты неприятия все отчетливее суицидальны. Как-то он лег в свежевырытую могилу и предложил себя засыпать, а то повторил бросок сквозь стекло, но уже с третьего этажа. Не помогло. Жить дальше, значит, самому дальше повторяться, т.е. уподобляться в тривиальности прочим. Наконец, горсть таблеток — и Рафала Воячека вчистую стошнило жизнью. В реальности тогда шла осень 1971 года.

В посмертной диагностике героя, конечно, есть и универсальная составляющая. Художники-нонконформисты во все времена бытийно неуживчивы. Однако в данном анамнезе безоговорочно доминируют конкретно-социальные обстоятельства. Их патогенность для индивидуума давно известна. Еще изнутри тоталитарной монады о том вели синхронные репортажи польские авторы фильмов «нравственной тревоги». В прошлом украинского кино тоже есть аналогичная по духу и блестящая по стилю вещь — «Полеты во сне и наяву» (1982) Романа Балаяна. Наши еще пуще спивались, и цирроз нередко становился самоубийством в рассрочку. Однако в Польше экранное человековедение «застоя», как видим, длится, а в украинском игровом кино почему-то отсохло. Параджанов и Стус канонизированы, но инакомыслие и аутсайдеры так и не стали киногероями. Зато ширится на экране оппортунистический психоанализ исторического «начальства». Видать, и тут наши часы отстали на годы.

«Воячек» заканчивается симметрично началу — отъездом со знакомой улицы во мрак знакомой же подворотни. Не приведи Господи!

Польский киносеанс (дорога ложка к обеду) невзначай напомнил об очень важном из подзабытого. О невыносимой легкости бытия-небытия даже и в нехудшем из бараков «лагеря». И об удушающих свойствах госпатриотизма, который всегда охраняет периметр подобных заведений. Кому сие ведомо, дайте право голоса своему отвращению.