ЕВГЕНИЙ КОЛОБОВ: «У ХУДОЖНИКА ДОЛЖНО БЫТЬ ДВА ГЛАВНЫХ КАЧЕСТВА — ЧЕСТНОЕ ИМЯ И ТАЛАНТ»

Ушел из жизни потрясающий музыкант современности, художественный руководитель театра «Новая опера» Евгений Владимирович Колобов.

Говорить о человеке, которого знаешь, в прошедшем времени невыносимо трудно. Тем более о личности, яркий талант которой мощным свечением озаряли жизнь даже ненадолго соприкоснувшихся с ним людей. Я благодарю судьбу за случай, даровавший возможность общения с Евгением Владимировичем. Он не любил давать интервью, и лишь брезжущая далеко впереди возможность привезти свой театр в Киев заставила его изменить своим привычкам. Киевлянам не везло. Каждый раз, когда гастроли «Новой оперы» уже должны были состояться, этому препятствовала ставшая обычной примета нынешнего времени — отсутствие финансов у устроителей. Но у читателей «ЗН» есть возможность услышать живой голос в последнем интервью Души «Новой оперы».

Евгений Колобов родился в 1946 году в семье военного в городе на Неве. Музыкантов в семье не было, но прадед был регентом церковного хора. Маленький Женя очень любил петь и в семь лет начал учебу в Хоровом училище при Ленинградской государственной академической капелле, которую успешно завершил через 10 лет. Юный Колобов продолжил образование в Свердловской консерватории у замечательного дирижера Марка Павермана. В его классе он учился дважды: сначала окончил дирижерско-хоровое отделение, затем, отслужив в армии, — оперно-симфоническое.

Дважды отличник становится в 1974 году дирижером Свердловского академического театра оперы и балета. В 31 год, невиданно рано для нашей страны (так было с Тосканини в Италии), его назначают главным дирижером этого коллектива. В 1981-м по приглашению Темирканова Колобов возвращается в Ленинград в качестве дирижера знаменитого Мариинского театра. В 1987 году, не чувствуя развития в удушливых тенетах академизма, понимая, что «как музыкант, как дирижер я погибаю, опускаюсь», со свойственной ему решительностью Евгений Владимирович покидает Мариинку: «Театр великий, но мне он не интересен».

Начинается московский период. Колобов становится главным дирижером находящего в упадке музыкального театра им. Станиславского и Немировича-Данченко и ставит там несколько имевших оглушительный успех спектаклей, в которых участвует молодежь. Бунт «стариков» заставил его уйти из театра, но неожиданно вместе с ним ушел весь коллектив, — и на свет появилась «Новая опера».

— Евгений Владимирович, Ваш «роман с театром» длится многие годы, но стать Пигмалионом и создать такую желанную подругу, как «Новая опера», — беспрецедентный случай. Как это получилось?

— Это очень долгая история. Когда-то я худруком работал в театре Станиславского и Немировича-Данченко, все руководство тогда было коммунистическое — два министерства, ЦК и прочее. Надоело, понял — не хочу погрязнуть в этих перипетиях и уже начал собирать чемоданы, но пришло человек 200, начались демонстрации — пришлось остаться. Коллектив фактически за мной ушел. Не думал создавать театр, потому что был в таком настроении, что ничего не хотелось. Но было жаль людей, так как им бы не дали нормально работать, переломали судьбы. 19 ноября 1990 года я сдал все свои звания, партбилет — это было принципиально, не хотел быть народным артистом. Через пару дней меня вызвал к себе тогдашний вице-мэр Москвы Лужков, которого я не знал до этого, и предложил через два дня представить ему концепцию театра, новую модель. Я растерялся, потому что всегда работал в театрах, где модель уже была разработана, но свои предложения написал. Через два дня пришел к Лужкову, он спросил: «Как назовем театр?». Я посмотрел на него и, может быть, нагло заявил: «Имени Лужкова». Он засмеялся: «Нет, пока что рано. Давайте назовем его «Новая опера». Тогда я ответил: «Мне в общем-то все равно, как вы его назовете, просто людей жаль». И поставил одно условие — контрактная система: я на контракте у мэра и заключаю контракты с коллективом.

— А если мэр сменится?

— Для меня совершенно однозначно — если он сменится, я уйду.

— А люди?

— А что люди? Я сделал свое дело. Не бросил их. Мы скитались лет пять. И где только ни работали, кроме телефонной будки и туалета. Театр построили. Я не могу их предать. Они могут. Уже человек 30 уехало работать на Запад. Последних забрали в Метрополитен Опера. Я же всегда хотел работать на родине. Вот работаю и готовлю кадры Западу. А государство это совершенно не волнует. Рынок и театр — вещи совершенно не совместимые, но сейчас за идею работать никого не соберу.

— Есть же искусство на Западе, несмотря на коммерцию?

— Не знаю, они сыграли и разбежались, а у меня репертуарный театр. Каким же может быть, допустим, «Современник», если люди меняются все время? У Товстоногова работал один состав, и, если заболел, скажем, Евгений Лебедев, «История лошади» не шла. Не вижу смысла театра в ситуации постоянной смены коллектива. Театр не растет, но я его заложник.

— Название «Новая опера» — достаточно серьезная заявка, которая предполагает новую концепцию музыкального театра. Она существует?

— Она у меня существует в душе. Сейчас новые названия плохо идут. Впервые поставил «Марию Стюарт», «Евгений Онегин» у нас идет два часа на одном дыхании. С моим финалом, с купюрами. Мы даже «Золотую маску» за него получили. Странный вроде бы спектакль «О, Моцарт, Моцарт», я его сам сочинил, там есть музыка Римского-Корсакова, Сальери, Моцарта. Поставил «Травиату», она называется «спектакль по опере «Травиата» — не опера! У нас постановки с моим видением — «Руслан и Людмила» всего два часа шла. Считаю, что и литература великая, и стихи, и шум ветра, и живопись — это музыка. Нот-то семь, но они не музыка. Человек ее сочиняет. И зарплату платить нужно не нам, а композиторам. Мы, как сутенеры, извините за грубое сравнение.

— То есть исполнительство, по-вашему, вторичное творчество?

— Я так не считаю, просто ноты озвучиваю. Ноты — шифр. Слова — шифр. К примеру, Юрий Михайлович Лотман, великий пушкинист, читает «Онегина» совершенно не так. Его чтение совершенно меняет смысл. Для меня «Онегин» трагическая музыка. Там все друг друга убивают. И никто никого в этом мире не слышит. Об этом спектакль. Можно его сделать ярким, можно — трагическим. И это же я не единственную партитуру «испортил». Меня очень много критиковали за издевательство над музыкой. Но зачем охранять классику от ноты до ноты?!

—Что же главное в спектакле «О, Моцарт, Моцарт»?

—Шопенгауэр сказал, что талант попадает в цель, в которую обычные люди попасть не могут и не видят ее. Это спектакль о мелкой зависти. Кстати, первый вариант своей пьесы Пушкин назвал «Зависть», потом поменял на «Моцарт и Сальери». Сальери образованный человек для своего времени, но не гений. Достаточно востребованный композитор, но жаждет славы. А Моцарта волновало, стыкуется ли его музыка с музыкой божественной. Это спектакль о великом художнике. Меня интересует, что человек хочет высказать своим произведением. А это загадки. И здесь важно, как ты их разгадываешь — ведь только Моцарт или только Чайковский знали, о чем говорят в своих партитурах. Я же слышу музыку, насколько Бог дал мне таланта — на 10 копеек или на рубль.

— Вы, художественный руководитель театра, большинство задумок ваши, и вы сами в состоянии поставить спектакль от начала и до конца. Тем не менее вы приглашаете много режиссеров, причем режиссеров очень интересных, идеи которых даже драматический театр не всегда принимает. Зачем?

— Моя цель как художественного руководителя, чтобы театр был интересен для людей, а не для меня лично. Могу, конечно, все ставить один, но это же не мой личный театр. Я руковожу этим театром по мере сил и возможностей. Работаю для театра и для людей, и если приглашаю интересных личностей, которые плодотворно работают, то, думаю, это станет интересно и зрителям.

— У вас в театре существует команда?

— Главный принцип: чтобы люди, работающие в театре, любили музыку, то, чем они занимаются, и работали честно. Я вижу это сразу по глазам. Они должны жить не для амбиций, а для зрителей, которые приходят в зал.

— Как действуете, чтобы привлечь зрителя? Зовете звезд?

— Не понимаю слова «звезда». Сейчас все звезды. Меня больше волнует небосклон, на котором эти звезды горят. А небосклон этот — музыка. Оркестр, хор и солисты — в команде. Нет спектакля, когда дирижер бездарен, а режиссер замечателен. Только Венера Милосская может без рук быть красивой. Не думаю, что у меня есть в театре звезды. Звезд уже всех забрали. И уже знаю, кого заберут через три года. Мне нужно, чтобы спектакль был интересен. Поэтому все в команде. Партитура Чайковского — это одно, а та же партитура, вынесенная на сцену, — совершенно другое произведение. Для меня важно создание театра.

— Но вы кого-то приглашаете?

— Я никого не приглашаю. Вот Дима Хворостовский приезжал. Но он сам попросил. Я ему ответил: приедешь ко мне, с учетом репетиционного периода, — будем работать. Он приехал, и я месяц работал с ним и получал удовольствие.

— У вашего театра есть своя постоянная публика, знающая досконально каждый спектакль. Это большая редкость сегодня. Зрителя тоже воспитывают. Вы работаете каким-то образом над этим?

— Нет. Я не даю интервью, не общаюсь с критиками. Мои интервью — мои концерты. Но раз театр заполняется, люди приходят — мы им интересны. Пока! В театре нужно качественно работать. Искренность очень важна в человеке.

— Министерство культуры вам помогает, поддерживает?

— Я страну обожаю, а государство ненавижу. И мне от него ничего не надо. У нас городской театр.

— Почему многие оперы идут на итальянском языке?

— Это уважение к языку оригинала. Ни одна русская опера на Западе не идет в переводе. Это нормально. У великих композиторов слово играет тоже большую роль. Сама фонетика — уже музыка.

— Евгений Владимирович, по какому принципу вы выбираете соратников?

— Меня интересуют люди, одаренные музыкой. И совершенно необязательно иметь специальное образование. Люди, с которыми я работаю, а я люблю работать с драматическими режиссерами, слышат музыку по-своему, и у них возникают уникальные идеи. Не важно, какой профессии человек, важно, чтобы он был личностью.

Вот такой последний разговор… Евгений Владимирович Колобов был яркой, светлой, необыкновенно одаренной личностью. Дай Бог, чтобы его соратники сохранили в «Новой опере» тот необыкновенный дух творчества, что витал там при его худруке. И дай Бог, чтобы у украинских продюсеров хватило смелости познакомить, наконец, нашего зрителя с высоким искусством этого необыкновенного театра. Ради светлой памяти его создателя.