«ЕДИНЕНИЕ СМЫЧКА И ДУШИ...»

Владимира Спивакова я поймала в гостинице Mayflower, где он обычно останавливается, когда приезжает в Нью-Йорк. Мы встретились в конце дня, который он провел в студии BMG. Связанный с этой крупной фирмой многолетним контрактом, он прилетел в Нью-Йорк между концертами, чтобы прослушать и откорректировать очередную серию записей. Времени было немного, и я начала «с места в карьер».

- Где вы сейчас живете?

- В основном, в дороге. Вот сейчас было 13 концертов «Виртуозов Москвы» в Америке плюс мои дирижерские выступления с симфоническими оркестрами Хьюстона и Сан-Франциско и сольные концерты. Завтра лечу в Торонто - там сольный концерт, потом будет Рим, где должен дирижировать «Реквиемом» Керубини. И только три дня в Париже. Там - квартира, дети (у Спивакова - три дочери, младшей год и шесть месяцев).

- А «Виртуозы» по-прежнему живут в Испании?

- Да, в Овьедо, в Астурии. Я приезжаю к ним на репетиции. Но это не требует так уж много времени: за годы нашей работы заложен фундамент феноменальной прочности. Сложилось такое невиданное взаимопонимание, что я даже сам поражаюсь. Я могу стоять и только смотреть на них, а они будут играть в том темпе и с теми нюансами, которые в моей голове.

- Но все эти годы вы неизменно возвращались в Россию, продолжая регулярно и довольно много там играть. Что вас туда тянет?

- Культура. Россия - уникальная страна. Мы привязаны к ней невероятными, невидимыми узами. У большинства людей тело здесь, а душа - там, и никуда от этого не денешься. Как первым одеяльцем, которым тебя мама укрывала, все в нас окутано этой культурой - той, что сделала нас именно такими, какие мы есть. Это больше, чем понятие улицы, города, республики...

И к тому же нам сейчас уже не шестнадцать, и нас тянет туда, где нами владели первые чувства, первая любовь, там очень много вещей, с которыми впервые столкнулся молодой творческий дух, там произошли все первые, самые яркие открытия нашего сознания. Сейчас, с годами, все это приобретает совсем иной отсвет.

И люди. Когда после концерта в Ленинградской филармонии к тебе подходят слушатели, показывают синие чернильные номера на ладонях и говорят: «Мы стояли за билетами всю ночь. Спасибо вам» - поверьте, это очень много значит.

- А вы не чувствуете «холодка» по отношению к себе из-за того, что не живете в России?

- Да, это есть, но не в публике, а, скорее, со стороны официальной. Они по-прежнему ходят на мои концерты, но холодок чувствуется. Я ведь к тому же позволяю себе их критиковать. Вот в прошлом году оркестр играл в Вологде, и в день, когда мы туда приехали, хоронили 12 молодых ребят, погибших в Чечне. Мы посвятили концерт их памяти, я выступал по телевидению с протестом против этой войны, где говорил, что правительство не имеет права распоряжаться жизнью людей - не оно ее им подарило. Мы сделали специальный номер, который заканчивается тем, что музыканты как бы перевоплощаются в марширующих солдат, и когда с последним аккордом я поворачиваюсь к залу, на моем лице - черная маска с прорезями для глаз, как у боевиков-террористов, а вместо дирижерской палочки - автомат. Зрительская реакция была очень сильной.

- Говорят: «русская классическая традиция» - в музыке, вообще в искусстве. Что это такое?

- Конечно, мы можем говорить о таких вещах, как интонация, колорит, школа и тому подобные вещи. Но в первую очередь это традиция ДУХОВНАЯ, которая определяется всеми условиями жизни и в свою очередь определяет все остальное.

В России, мне кажется, человек чаще сталкивается с проявлениями жертвенности - мы, например, это видели в поведении наших учителей. Я всегда помню, как Юрий Исаевич Янкелевич ставил себе в классе градусник - температура подчас поднималась до 39! А он и не думал заканчивать урок и сидел с нами до глубокой ночи.

- Расскажите о ваших учителях. Вы с самого начала играли на скрипке?

- Нет. Мама, которая была профессиональной пианисткой (в свое время училась в Одессе вместе с Гилельсом), заметив, что у меня есть способности, очень рано начала учить меня на фортепиано. Потом - на виолончели. Но я был маленький, а виолончель - большая, и я попросил что-нибудь полегче. В 53-м году меня не приняли в ЦМШ - отголоски «борьбы с космополитизмом» звучали в сознании руководства школы еще довольно громко. И я начал с обычной музыкальной школы.

Огромную роль в моей судьбе сыграли три педагога - Любовь Марковна Сигал, которая была ученицей самого Леопольда Ауэра, затем - профессор Вениамин Иосифович Щер, человек широчайшей эрудиции, первым по-настоящему приобщивший меня к литературе, к изобразительному искусству. И профессор Янкелевич. Но я еще посещал уроки Давида Федоровича Ойстраха.

- Что заставляло ходить к нему?

- Юрий Исаевич почти никогда не играл на уроках сам. А Ойстрах был на исполнительском Олимпе, и слышать каждый его показ было настоящее чудо.

- Ваша жизнь исключительно насыщенна. Такой ли вы ее себе представляли?

- Трудно сказать. Мой диплом гласил, что я имею квалификации солиста, педагога и артиста оркестра. Я подписал распределие на работу в музучилище в белорусский город Мозырь и отправился сдавать экзамен в аспирантуру, где меня слушать не стали - приняли и так, потому что это было уже после победы в Монреале, а до этого я еще стал лауреатом конкурса имени Паганини в Генуе и парижского - имени Маргариты Лонг и Жака Тибо.

- А потом была еще серебряная медаль конкурса Чайковского?

- Да, но я участвовать в нем не хотел: это было всего через два месяца после Монреаля. Меня заставили - для «укрепления» советской команды.

- Не хочется ли сбавить обороты?

- Хочется иногда, но как сбавишь? Здесь же все закручено на два года вперед. Ты готов к паузе, ты хочешь получить передышку, но у тебя контракт. И потом, я должен думать об оркестре, о том, чтобы у почти 30 музыкантов всегда была работа.

- Сколько же раз в году приходится выходить на сцену?

- Даже не знаю. Моя жизнь делится на работу с «Виртуозами», на собственные сольные выступления и на дирижерские - с другими камерными и симфоническими оркестрами. Иногда еще и квартеты играю - для души.

- И что вы любите больше всего?

- Репетиции. На репетиции можно искать, пробовать, а на концерте все окончательно, и результат не всегда тот, которого ожидаешь, потому что возникает множество непредсказуемых обстоятельств, которые вносят свои поправки. Хотя результат не всегда оказывается хуже. Кстати, эта непредсказуемость наименее характерна для американских оркестров.

- Почему?

- Потому что здесь, в Америке, все как бы построено на формулах, которые во многих случаях становятся законом. Скажем, «enjoy», «relax». И в партитуре они видят то же: написано «piano», значит будем играть «piano», а сколько уровней, сколько оттенков у этого звучания - об этом речи нет.

Поэтому здесь нужно все, абсолютно все заранее учесть и обговорить. Не то, чтобы здесь плохие музыканты, просто они привыкли относиться к своему делу как к службе - такой же, например, как работа в метро.

А знаете, как называются оперуполномоченные, которые работают в метро? «Метрополитен опера». Эту шутку, между прочим, я впервые услышал десять лет назад в Украине, когда через несколько недель после чернобыльской трагедии мы приехали в Киев с концертами. Меня поразило, что в такой страшной ситуации люди находили в себе силы шутить и придумывать анекдоты.

«Виртуозы Москвы» были тогда единственными, кто не отменил своих гастролей в Украине. Зрители стояли минут двадцать и плакали - от самого факта, что мы приехали. Я этого никогда не забуду. И мы сейчас с чистой совестью едем в Киев и Днепропетровск на концерты, посвященные десятилетию чернобыльской трагедии, потому что мой Фонд милосердия все это время помогал, как только мог, детским больницам в Украине. Будем исполнять «Реквием» Моцарта - я пригласил великолепный хор академии «Санта Чечилия» из Рима и четырех замечательных солистов.

(Концерт, состоявшийся в Национальной опере 22 апреля, прошел с подлинным триумфом, подарив киевским меломанам высочайшее наслаждение. - «ЗН»)

- Я давно хочу спросить вас о вашем Фонде. Ведь он возник в то время, когда слово «благотворительность» больше ассоциировалось с дореволюционной Россией или современной западной практикой. Не учили этому в Московской консерватории...

- Я думаю, корни всего - в семье, в детстве. Я помню, как бедно мы жили в послевоенном Ленинграде, в шестиметровой комнатушке в коммунальной квартире и как отец, лежа на диване, качал ногой люльку, в которой спала моя младшая сестра. Я жил позже в интернате при школе, потом в общежитии, и никогда не просил денег у родителей, жил на стипендию и до сих пор помню эти голубцы в студенческой столовой за 13 копеек. Я знаю, как это трудно.

У Ахматовой есть потрясающее стихотворение, которое всегда мне приходит на ум, когда я подлетаю к Шереметьево:

Тот город, мной любимый с детства,

В его декабрьской тишине

Моим промотанным наследством

Сегодня показался мне.

Все, что само давалось в руки,

Что было так легко отдать:

Душевный жар, молений звуки

И первой песни благодать -

Все унеслось прозрачным дымом,

Истлело в глубине зеркал...

Но потом я встречаюсь с людьми. И вижу те беды, которые обрушились на них в этот переломный момент российской истории, в особенности на детей, о которых и в благополучные-то времена и в более или менее здоровом обществе недостаточно думают, вспоминая о них, как здесь, в Америке, только перед президентскими выборами... Я просто посчитал это своим долгом человеческим - помочь. Я подумал, что если я на своем маленьком месте хоть что-то смогу сделать даже для небольшой группы детей, то это... в общем, это не так плохо.

У нас два отделения - одно в России, другое - во французском городе Кольмаре, где я, как вы знаете, уже восемь лет руковожу музыкальным фестивалем. В Кольмаре все и началось - первый фестиваль проходил вскоре после землетрясения в Армении, мы устроили там выставку рисунков армянских детей и купили во Франции первую партию детских инвалидных колясок. Потом уже было открыто отделение в Москве, и с этого момента все деньги за концерты на территории бывшего СССР мы стали отдавать в Фонд.

Но этой зимой лопнул банк, где находились все средства Фонда. Пропало восемь лет работы. Когда я хотел купить одному талантливому мальчику гобой - а мы все-таки успели купить и подарить 14 роялей, гитары, кларнет, мне сказали: «А денег нет». Это был, конечно, удар.

Но человек живет между ударами. И никогда не надо бояться начинать сначала - тем более то, во что веришь. Поэтому в апреле я отправляюсь в большую концертную поездку, чтобы Фонд снова заработал: Киев, Днепропетровск, Рига, Москва, Горький. В мае - Казахстан и Киргизия, потом Минск, может быть, Ярославль.

- Какова сейчас вообще культурная ситуация в Европе?

- С одной стороны, все и там плачут, потому что муниципальная и государственная поддержка сокращается, фестивали закрываются... Но искусство имеет фантастическую способность к выживанию и самообновлению. Потому что в искусстве человек себя кодирует. И потом те огромные личности, которые определяют целые периоды культуры, - Шостакович, например, или Бродский. Это как запущенная в космос система, которая имеет возможность проекции на прошлое, на настоящее, на будущее, - это то, что нас объединяет: с прошлым и друг с другом...

Если американскую культуру создавала эмиграция и, в основном, европейская, то Европа вправе гордиться своим «генетическим кодом». Там есть чему поучиться. И на каждом шагу можно встретить нечто, что становится откровением и вызывает священный трепет. Можешь пойти в библиотеку, например, и увидеть иллюстрации Пикассо к «Неведомому шедевру» Бальзака или к «Метаморфозам» Овидия. Или черновик Первой сонаты Брамса... Как он мучился над темпом первой части! А как-то я наткнулся на ноты пьесы Брамса, которую тот сочинил ко дню рождения своего друга - скрипача Иоахима. Приехал в Лондон, позвонил своему агенту и говорю, что хочу эту пьесу сыграть и мне нужны ноты. Через некоторое время мне сообщает: девять лондонских издателей сказали, что этого не существует в природе. Тогда я стал вспоминать, где это я видел, - я помнил даже отпечаток жирного пальца Брамса, потому что он написал это в кафе. И в Мюнхене нашли оригинал...

- Изменилось ли что-то в вас как музыканте?

- Хотя импресарио это не нравится, я стал играть намного больше современной музыки - она мне стала ближе. Очень люблю Шнитке, Пярта - он совершенно удивительный. Эта его простота - знаете, как капля, если рассмотреть ее под микроскопом, обнаруживает те же процессы, что в большом мировом океане. Так и у Пярта - все под микроскопом. Люблю Губайдулину. Но вот я исполнял здесь ее потрясающее сочинение «Семь слов ИисусаХриста», и некоторые уходили из зала, а было это в таком городе, как Вашингтон. В Европе я такого случая не помню.

- Когда-то живопись была для вас не меньшей страстью, чем музыка. Растет ли ваша коллекция живописи?

- Сейчас - нет. Я со своей зарплатой не могу конкурировать с «новыми русскими», немыслимо взвинтившими цены на рынке изобразительного искусства.

- Привлекает ли вас преподавательская работа?

- Я преподавал 15 лет в Гнесинском институте. В отличие от консерватории, там не надо было каждый раз отпрашиваться в поездку. А сейчас даю очень много мастер-классов. Но дирижер - это тот же педагог, каждая репетиция - это в известной мере педагогический процесс. Причем взаимный: плох тот педагог, который ничему не может научиться у своих учеников.

- «Виртуозам» уже семнадцать лет, хотя верится в это с трудом. Что дальше?

- К сожалению, многие из того «золотого фонда», с которым мы начинали, уже немолоды. Но играют потрясающе. Я их очень люблю, часто отказываюсь от сольных концертов, чтобы дать возможность лишний раз выступить «Виртуозам». Пока эти люди будут в оркестре, я буду с ними.