Дни затмения. Жолдак, вагон «Безумие»

В истории украинского театра произошло событие непостижимое. Невиданное — ни для периода структурированного укрсоцтеатра, ни для нынешнего повсеместного броуновского сцендвижения. Впервые — жирно подчеркиваю «впервые!» — драматический спектакль транслировали в прямом эфире на всю страну в лучшее время на Первом Национальном… (На УТ-1 отменили все заявленные ранее передачи.)

Подобные просветительские миссии были популярны в эпоху Иосифа Сталина. Да и то по проводному радио, когда «вещали» мхатовскую «Анну Каренину» с Аллой Тарасовой. Или же нечто похожее практиковалось в периоды «путчизма» — когда «Лебединое озеро» (и то в записи) «крутили» на весь разрушающийся СССР.

Так что хотя бы уже по этой ошеломляющей причине премьерная постановка Андрея Жолдака — «Ленін Love Сталін Love» — должна вызывать общественный интерес. Есть и актуальность, обусловленная припиской в программке — «До 75-х роковин Голодомору в Україні». Спектакль создан по мотивам романа Василия Барки «Жовтий князь».

В связи с этим спектаклем надо мною по сей миг зависает лишь один вопрос. Потому что на все остальные ответы вроде очевидны (и частично они будут отражены в этом тексте).

Так «кто же этот третий?»

Кто «третий» на том портрете, который на сцене так и не повесили?

Были два, афишей пропагандируемые — Ленин (love) и Сталин (love). Но так как в процессе арт-подготовки спектакль имел тройственную вариацию в названии (об этом сообщили в УНИАН) — «Ленин love, Сталин love, Russia love», то кошки проскребли душу: кто же?

Кто эта «раша», как символ — российского «всего»?

ПУшкин? ПУтин? ПУгачева (возможно)?

Или какая-нибудь березка белоствольная?..

Это не ерничанье. Поскольку в жолдаковских «галерейных» психотипах — важный жест театрального зрелища. Не могу сказать, что новаторский. Но эмоционально заданный жестко.

…Мальчик, жертва голода (потерял близких, обратился в маленького зверька, на которого устраивают охоту гады-большевики), в финале направляет всю свою ненависть, гейзером вырвавшуюся из ослабевшего тельца, — на этих двух. На Ленина (love) — с улыбкой доброго дедушки, памятной среднему поколению из букварей. И на Сталина (love) — с его садистским инфернальным прищуром, изученным всеми телезрителями благодаря нынешним документальным фильмам.

Этот ребенок (а играет девушка и образуется нечто травестийное) сводит с ними — с портретами — взрослые счеты. Дубасит кулачками знаменитые физиономии. Поливает их водой из ведра, хотя они и так «проросли» везде — поливай не поливай. Кричит срывающимся голосом: «Це тобі за тата!», «Це тобі за братика!», «Це тобі за маму!».

Похожая взрывная мизансцена в середине 80-х была замечена в антифашистском фильме Элема Климова «Иди и смотри». Пацаненок из белорусской деревни, тоже потерявший всех, так же «целился» в портрет обидчика — в Гитлера. И расстреливал недоброе изображение-чудовище. Мстил за семью, за родину, за Сталина...

Украинский постановщик этот прием у Климова или «спионерил», или, как принято теперь вещать, «культурно процитировал» — не суть важно.

Суть — важная — в том, что своим «Лениным—Сталиным» (и оба — love) он таким вот гневным образом напористо рифмует: большевизм — фашизм, фашизм — большевизм…

Ибо его спектакль — в первую очередь — акция идеологическая. Уже во-вторую — художественная. И начнем со второй.

***

Скажите, доктор..? О чем бы ни ставил Жолдак — чаще всего выходит о безумии. Это как крылатость Черномырдина: что бы мы ни строили, все равно получается КПСС.

Психиатрические «эринии», стаями залетая в его адское пространство, чувствуют там себя вольготными райскими птичками. Относительно ранние его творения — «Кармен», «Три сестры», «Женитьба» (и т.д.) — тоже посылали нас… в «свихнувшийся мир». В социум, из которого вынуты стержень и смысл. А люди-человеки, потеряв всякую ось (и даже земное притяжение), существуют в этом дурковатом измерении как отъявленные психи с довольно предсказуемыми реакциями.

В последних творчествах Жолдака этот смыслообразующий мотив все агрессивнее. «Федра» с Машей Мироновой или «Москва. Психо» — его очередные психопатологические опыты в Раше-love, ласково пригревшей змея.

Так что Жолдак если и создает какой «свой» сценический выверт, то, на мой взгляд, это исключительный «шизо-театр». (Попомните еще, потомки, войдет когда-нибудь этот термин в биографические очерки о нем…)

Для «шизо-театра» особо важны патологические позывы, а уж затем — художественные. Режиссер в этой «палате» (номер известен) — «повелитель мух». Хлопнет мухобойкой — «бац!» — и растерзан смысл литературного первоисточника. И повержен актер. И сюжетная изнанка вывернута, как кишка для изготовления кровянки — в угоду повару-режиссеру.

Катарсис в этом театре ретранслируем (в основном) через Садизм (в «Ленине—Сталине» это представлено особенно убедительно, когда минут двадцать распинают на кресте, затем топят в пруду, потом зарывают в землю).

Какие-либо этические тормоза в этом «шизо-театре» искать безнадежно. Что с «безумцев»-то спрашивать? Этика и эстетика — здесь встречаются редко. Ибо такой театр — поприще для исключительного самовыражения. Если есть «что» и главное «за сколько» выразить.

Шизо-театр (повторюсь, это авторская условность) часто принимают за европейский. Так тоже можно.

Европа (до кризиса) погрузилась в тотальную «комфортную реальность», дарованную ей повсеместным китчем. И пребывая в таком вот безмятежном блаженстве, эта расслабившаяся старуха время от времени требовала какой-нибудь специальной «щекотки» — для взбодрения одряхлевшего тела. Хотя бы в виде театральных «возбудителей». Слушать тексты разучилась, отвыкла... Вникать в смыслы — да ну их, главный смысл — банковский счет.

А когда это обленившееся и пересытившееся чудище — во время сценических зрелищ — «опускают» в преисподнюю телесного низа или клинического угара (методом разнообразных театральных изобретений), о-о-о, тут мы и просыпаемся… Вздрагиваем!

И уже потом хором осознаем: «сон разума» и породил таких чудовищ, как…

…Как джинн из бутылки вырывается наружу энергия безумия в спектакле Андрея Валерьевича. Это, может, и не «палата», а иная исконная площадь. Как в «Ленине—Сталине» — почитай, целая страна, которую режиссер попытался втиснуть в пространство взбесившегося вагона… Вагона «Безумие».

Жизнь в стране, погрузившейся в затмение, напоминает вокзал: все бегут-бегут, снуют, ковыляют, ползают. Сумашайка (почти гениальный жолдаковский образ, проецирующий на целую Родину) — некий фантом под видом станционного смотрителя с флажками на рельсах — встречает и провожает поезда… Хотя все эти вагоны идут лишь в один тупик — в 33-й.

Свое сценпространство — для умных людей — Жолдак моделирует не только по образному принципу сумасшедшего вокзала в сумасшедшей стране, но и какого-то адского вертепа…

«На горе» (сооружение, напоминающее Мавзолей) — большевистские боги. Они пьют, жрут. Мацают шлюх. Раболепно пялятся на портреты Сталина—Ленина. Унижают бедный-голодный народ. Ведут себя как зарвавшиеся «фрицы» на оккупированной территории. Постоянно ходят «отлить», поскольку их меню обильно, а крестьяне живут впроголодь и орошают эту же землю — слезами.

Эти зевсы на большевистском облаке страшно далеки от народа… Который — внизу. В тех же вагонах, трансформирующихся то в хатки, то в клетки. То в стеклянные «лаборатории» — место опытов над людьми. А здесь камеры наблюдения, плазменные экраны, крупные и общие планы — те самые режиссерские приемы, которые слыли модными в поза-позапрошлых европейских сезонах (например, популярный нынче режиссер Херманис вообще уходит от технологии, углубляясь только в непостижимую суть человека).

Более-менее внятная речь в спектакле Жолдаком отдана представителям затравленного населения (и, кстати, пожалуй, впервые в этом спектакле некоторые герои «немого» режиссера и «заговорили»-то внятным языком). А большевистские зевсы — эти, разумеется, изъясняются по-русски — как оглашенные психопаты: крик, ор, вытаращенные глаза. Как в глупых пропагандистских фильмах: фашисты — идиоты, партизаны — мученики.

***

Любите ли вы театр «так!», как..? Только не зря Жолдак столь навязчиво это «рифмует»: фашизм — большевизм… Ибо создает он за
2 млн. специальный проект, в общем-то — для Одного Зрителя.

Для того, который, небось, с хоруживского детства помнит пропагандистские творения про «фашистов» и «наших». И посему режиссер не сомневается: его премьеру оценит по проверенным с детства «художественным» критериям именно этот мирно затаившийся в царской ложе Один — главный — Зритель…

…Которого вагон «Безумие» из состава печали, вместе с нами, уже уносит... В первом действии — «пробуксовка», обильно приправленная нагловатыми приемами агитпропа, а-ля советского и новейшего украинского китча.

Эта вызывающая шаржевость — до неприличия. До издевки даже. Пригрезилось, будто бы Жолдак, сильно стараясь и образно напрягаясь (а плотных образов в зрелище достаточно), попросту решил устроить на сцене Национальной оперы глобальную пародию… на ту самую махровую Конъюнктуру, которая у нас может пропитать даже самые сакральные темы.

Только зря ушла после первого акта Оксана Забужко. Во втором — он таки домучил.

Вагон вошел в тоннель адских «пыток». И Жолдак не церемонился с инструментами. Копать так копать. Терзать так терзать.

До людоедства не дошло, но предполагалось.

А так… На кресте распяли. В грязи вываляли. В пруду утопили. В могилу закопали. И сцена, погруженная в вечный мрак, показалась дорогим еврогробом — за 700 тыс. у.е.

Ближе к финалу он добил меня по голове саперной лопатой. И выйдя из Оперы, я оставался в «вагоне». Катарсис — только через садизм. А не всегда ровный и часто сбивчивый спектакль, переполненный темной энергией, отпечатался в подсознании как босхианская увертюра.

И пусть недруги Жолдака меня разопнут на том же кресте (и, как в спектакле, нарисуют на животе серп-молот, или тризуб, или орла двуглавого ), все равно даже под этими пытками буду лежать и стонать: это — все-таки режиссура…

Уж какая есть. Из шизо-театра. Из больного «вагона». Но все-таки — режиссура… Как мастерская способность моделирования художественного мира таким, каким он и видится конкретному человеку, постоянно притворяющемуся «буйным». И пусть бы ставил себе дальше у нас — в Черкассах, в Харькове. Во Львове, небось, тоже не театральный ренессанс. И Киеву такие нужны (только не посредством его бесконечных оскорблений или же рейдерских атак — с целью захватить один из национальных театров).

***

…И все-таки что ж меня мучает? Спектакли, в чем давно убежден, делятся лишь на талантливые и бездарные. Все остальное — наши концепции.

Этот описанный опыт — явно не бездарен, с проблесками темного таланта. И с заданной «концепцией» — госзаказ. В советское время, как известно, к определенным государственным «поводам» подгадывали специализированные постановки. И в театральном обиходе укоренилось их обозначение — «датский спектакль». То есть к политической дате: к Ленину Love, к Сталину Love, к «Целине» Love…

И вот в этом дивном ряду — Голодомор, 75-летие… И что-то «неправильное», нечестное, недодуманное и двойственное видится мне в этой «перекличке эпох».

Ибо Голод — как трудная тема и наша общая скорбь — не должен в столь деликатном случае восприниматься как синоним Сытости… А значит, бешеных бюджетов, профинансированных амбиций, проплаченного самовыражения, пропиаренного верноподданничества.

Когда весь город накануне премьеры заклеили дорогостоящим черно-красным рекламным глянцем «Ленин Love Сталин Love», мне померещилось, будто души замученных голодом в это же время взирают с небес, умоляя: окститесь…

Знаменитый роман Василия Барки, хорошего писателя и честного человека, вышел в конце 1960-х
— в Америке. Кто хотел — тот прочел: и в 70-е, и в 80-е, и в 90-е. Сняли даже фильм (по мотивам).

Если уж так «болела душа», если тема преследовала ночными кошмарами — и в московской гостинице, и в берлинской квартире, и в харьковском сортире (на сцене, во время Шекспира) — чего же так долго отмалчивался и выжидал? Кушнарев (Царство небесное!) тогда денег не выделил? Или «информповода» не нашлось? Или пять лет дожидался нынешнего огромного бюджета (от Васюныка и банкиров)?

…Что ж не поставил именно это в 91-м, в 92-м, в 93-м? Когда подобный спектакль — на такую-то тему и даже в такой вот форме — стал бы общественным взрывом. Гражданским поступком.

А теперь, извини, в умах отставших от общего «вагона» прослыл как «госзаказ». Как художественная конъюнктура (Раша, гуд бай!).

Наверное, в нашей неправильной жизни есть редкие темы, которые, может, и не стоит «заказывать»? «Предлагать»? Обильно финансировать?

Ибо никакой госзаказ несовместим со светом памяти. Ибо на кладбище — с близкими — мы же не выбиваем бюджеты, не пропагандируем «идеалы», мы лишь — скорбим.

Кстати, на «Ленине—Сталине» — во время антракта — явно присутствовал Босх. Выйдя из зала, а перед этим 50 минут «погоревав» по умершим, сытые люди-бриони стали так уплетать бутерброды с икрой, запивая коньяком, похохатывая, что «станция», на которую движется обреченный состав из спектакля, мне показалась уж ближе и некуда — на расстоянии вытянутой руки.

...«Жирный голод» — странный оксюморон дней нашей жизни, дней затмения.

Никто — из вершителей судеб, из творцов и ценителей — ни до, ни во время, ни после спектакля о Голоде так и не почтил минутой молчания память о них — о замученных... Это же только на сцене черкасская драмсамодеятельность — то умрет, то воскреснет. А «те»…

Впрочем, слова здесь излишни. Да и мне уж пора — свой «вагон» ожидает.