ЧЕЛОВЕК ЧЕХОВСКОГО СКЛАДА

Возвращаясь домой после вечера в Доме кино, он был сбит машиной и, не приходя в сознание, умер в больнице. Врачи несколько часов боролись за его жизнь, но увы… Не будет больше рядом с нами Виталия Лазарева, интересного художника и замечательного человека тончайшего чеховского склада.

Он умер в ночь на воскресенье, и я почему-то сразу вспомнил могилу Александра Довженко на Новодевичьем кладбище в Москве. Там начертаны эти же слова: «Умер в воскресенье…» Как бы с надеждой — точно в такой же день воскреснет. Может, Довженко и забрал его к себе? Все последние годы Виталий работал в музее киностудии и сделал для увековечения памяти и самого классика, и других столпов нашего кинематографического мира очень много.

Он родился во Львове, почти пятьдесят четыре года назад. Учился у знаменитого Даниила Лидера в Киевском художественном институте. С 84-го работал на киностудии как художник-постановщик на фильмах «Мама родная, любимая» (с режиссером Николаем Мащенко), «Балаган» (с Андреем Бенкендорфом; герой картины чем-то напоминает Виталия), «Граница на замке» (с Сергеем Лысенко — замечательно интересный фильм по пластике, по атмосфере, создаваемой буквально в каждом кадре)…

А потом кинематограф стал заваливаться в пропасть. Медленно, но верно. Сотни людей остались без работы. Виталий оказался в их числе. Конечно, художник всегда может заработать на хлеб насущный своим трудом. Устраивайся как-нибудь, выноси на рынок свои работы, и все будет путем. Только не для таких, как Лазарев. Ну не умеют такие люди приспосабливаться, делать то, что противно их существу.

Он преподавал, немного, в Театральном институте на кинофакультете. Последние годы работал в студийном музее, куда позвала его Татьяна Деревянко, директор. После ее смерти он и еще один сотрудник, Вера Комиссаренко, остались служить на музейном поприще. Собственно, на них оно и держалось. Деньги за это платились смехотворные, а последние полгода ему и вовсе ничего не перепадало — отправили в долгосрочный отпуск. Тем не менее практически каждый день он приходил на работу. Нужно было упорядочить всю изобразительную часть музейных фондов — картины, эскизы, наброски… Частенько требовались выставки — то к вечеру в Доме кино (так было и с роковым для него вечером памяти Ивченко), то еще куда-нибудь. Он работал — безотказно, безропотно.

В музейном подвале у него была мастерская. Несколько лет назад, к 50-летию, устроили выставку его работ. Многие ахнули — а ведь интересный художник! Ахнули и забыли. Сам он о себе не очень напоминал — степень его скромности была просто феноменальной. Иногда, когда я оказывался в том самом подвале, он показывал последние работы. Главным образом портреты, которые просто раздаривал.

Виталий был невысокого роста, иногда слишком рассеянный и неприкаянный. Однако двигался стремительно, особенно по студии, которую любил и знал — как никто, быть может. Особая целеустремленность появлялась в нем, когда он включался в работу в съемочной группе. Так было недавно, на фильме Александра Муратова «Провинциальный роман». И в самые последние месяцы, в картине «12 копеек», еще не вышедшей…

В среду, 6 ноября, наш маленький коллектив, да еще журналистка Лена Чередниченко, которая знакомилась с материалами об Ивченко, задержались в музее допоздна. Холод был собачий, на студии еще не топили (разруха, будь она проклята), а мы все не уходили. Словно предчувствовали, что это в последний раз. Виталий предложил выпить горилки, чтобы не погибнуть от окоченения. А потом, по обыкновению, больше молчал. Он вообще, если вступал в беседу, то с обязательной извиняющейся улыбкой. Мы вспоминали, вспоминали, вспоминали — музейное пространство к тому располагает. В страшном сне не приснилось бы, что через несколько дней один из нас тоже превратится в воспоминание.

Вот, превратился. А я так ни разу не сказал ему, что люблю его мягкую, застенчивую улыбку, ценю его тихий, не показушный героизм. Он вправду настоящий интеллигент — минимум шумовых эффектов и максимум дела. Как же будет не хватать его в повседневной жизни. Он попал под колеса современной циничной жизни, где нахрапистость и работа локтями ценится значительно выше таланта любить свое дело и не тревожить мир по таким пустякам, как гипертрофированное самолюбие.

…Он умер в воскресенье, ночью. Когда утром мне рассказали о случившемся, я ушел к себе в комнату и долго плакал. Он стал для меня родным, только я об этом не знал. А теперь все вспоминаю, как трогательно заботился он о каждом из нас, каким внимательным был. Ну почему, почему нужно умереть, чтобы проявился в сознании истинный лик человека? Прощайте, дорогой Виталий, вечная память Вам и успокоение от этой пусть и прекрасной, но слишком уж суетной жизни.