АНТОЛОГИЯ КОРОТКОГО РАССКАЗА

Андрей Ломако сидел в шезлонге на корме речного теплохода и разглядывал некогда знакомые днепровские берега. Однако как ни всматривался в крутые, обрывистые склоны, поросшие кустарником и деревьями, в песчаные отмели, залитые солнечным светом, места эти не мог вспомнить за давностью лет.

На реке было почти безветренно. Флаг на флагштоке повис тяжелыми складками, густой дым из трубы не расползался клочьями, а долго тянулся невесомой полосой, постепенно истончаясь и растворяясь в небесной сини.

Солнце на безупречно чистом, без единого облачка небе светило в добром и неистовом усердии. Его лучи пытались проникнуть в толщу воды, будто хотели высветлить глубинные тайны этой древней реки. Но легкая зыбь как бы смывала солнечный свет, отражая его ослепительными бликами.

Прищурив глаза, Ломако, как завороженный, неотрывно наблюдал за игрой света и теней. Ему вдруг почудилось, что нечто подобное он уже когда-то наблюдал в своей жизни. Так же светило солнце, такие же солнечные блики сновали на воде. Но когда это было? Когда?..

Он закрыл глаза, утомленные ярким светом, задумался. С какими людьми, событиями связаны эти возникшие в его сознании ассоциации? Мучительно напрягая память, он испытывал неясное предчувствие, что вот сейчас вспомнит, когда это было. Но едва наметившись, воспоминания тотчас исчезали подобно тому, как сбегает след дыхания с поверхности никелированной стали.

Уже не столько полагаясь на память, сколько на логику мышления, Ломако решил, что все это связано с городом, к которому они подплывали, с Люсей. Возможно, один из дней, когда-то проведенный с ней на реке, был похож на этот...

Он почувствовал странное волнение, одновременно радостное и тревожное. Встав с шезлонга, торопливо направился на нос теплохода, вглядываясь в контуры медленно приближавшегося города. Дома, упрятанные в густой зелени садов, лишь угадывались по черепичным и шиферным крышам. А речной вокзал, дебаркадер, лестница, ведущая в город, казались игрушечными, бутафорными, словно были нарисованы на огромном заднике театральной декорации...

Теплоход долго маневрировал, наконец, мягко стукнулся бортом о причал. Мелькнул в воздухе чалочный канат, его ловко подхватили, затянули вокруг чугунного кнехта, и шаткие сходни соединили теплоход с берегом.

Стоянка была непродолжительной, минут через сорок отплывали. Но Ломако заторопился на берег, обошел одноэтажное здание речного вокзала с парусником-флюгером на мачте и оказался в небольшом сквере.

Пологая деревянная лестница вела в город. Он смотрел на ступени, отчетливо видел натертые подошвами до блеска шляпки гвоздей, гладкую поверхность круглых некрашеных перил, отполированных множеством рук. И внезапно почувствовал угрызение совести. Ведь он знал, что будет проплывать мимо этого города, почему же не подумал о том, чтобы сделать здесь остановку хотя бы на один день...

С трудом преодолев в себе искушение сейчас же исправить свою оплошность, Ломако сел на скамью и закурил папиросу.

* * *

И тогда он оказался в этом городе проездом, возвращаясь из госпиталя, списанный под чистую. Вспомнив адрес, чудом сохранившийся в его памяти, он пришел к Люсе, чтобы рассказать о последних минутах ее мужа. Но успел лишь сказать, что вместе с Григорием числился в одном танковом экипаже. И сразу же замолчал, увидев, как она растерялась.

— Я получила извещение, что Гриша пропал без вести, — поспешно сказала она, с ужасом всматриваясь в его лицо в багровых рубцах от ожогов. — Но многие возвращаются, пропавшие без вести...

— Многие возвращаются, — сказал он, поневоле обнадежив ее святой ложью.

Он остался в этом городе, сняв угол и устроившись на работу. По вечерам он приходил к Люсе, и ему казалось, что она была рада его приходу. Они пили кипяток, заваренный липовым цветом или шиповником, подслащая этот чай патокой. И вели неторопливые беседы обо всем на свете, кроме минувшей войны.

А по воскресеньям ходили на реку, облюбовав себе место выше городского пляжа, где у самого берега, заросшего ивняком, начиналась глубинка. Он не купался, сидел одетый в тени, пряча от солнечных лучей свои медленно рубцующиеся ожоги на теле. А Люся заплывала далеко, чуть ли не в стремнину, и он следил за ее купанием с тревогой.

Но Люся была отличной пловчихой — на реке ведь выросла! — и плавала по-мужски — саженками. Однако, выбрасывая вперед руку, прежде чем загрести, она озорно ударяла по воде ладошкой. Получался не всплеск, а хлопок, эхом разносившийся в плавнях. И ему казалось, что у нее это не манерность, а всегдашнее желание поймать, захватить ладошкой солнечные блики...

Постепенно смутная, но несомненно радостная надежда стала вытеснять отчаяние, что владело им еще с госпиталя, когда, одолев смерть, он взглянул на себя в зеркало. И с каждой их новой встречей в нем все отчетливее зрела решимость, как созревает весенняя почка, наполняясь соками жизни.

— Нам нужно серьезно поговорить, — сказал он однажды таким тоном, что Люся удивленно посмотрела на него. Но, видимо, женским чутьем поняв, что решимость, взращенная в нем по крохам, может вмиг покинуть его, деловито спросила:

— Разговор будет здесь или куда-нибудь пойдем?

Он непроизвольно оглядел комнату, будто видел впервые, остановил свой взгляд на портрете друга, с веселой беззаботностью глядящего на них обоих.

— Лучше побродим по улицам...

Они вышли из дома, у подъезда, как обычно, судачили соседки, пережевывая скудные послевоенные новости. Наверное, говорили о Люсе, потому что при их появлении дружно замолчали. Одинокая женщина после войны не в диковинку, но когда у нее такой обожженный поклонник, разговору хватит не на один вечер.

Догорал недолгий осенний закат, всполохи были бледны и тотчас гасли в кудлатых тучках. Справа, будто солдаты, застыли в шеренге каштаны, и подстриженная крона их напоминала формой каски. Слева шлепал плицами по воде расхлябанный пароходик, проплывая мимо останков разрушенного моста, чьи быки высились, словно обелиски погибшим. С холмов, террасами сбегавших к Днепру, надвигались тени, задергивая гладь реки сумеречным покрывалом.

Они спустились к Днепру, встали у временно сколоченного деревянного парапета, вглядываясь в противоположный берег с островками рощ в листопаде. С реки потянуло свежестью, Люся зябко передернула плечиками. Он было обхватил рукой ее плечи, чтобы как-то защитить от холода. Но она решительно высвободилась из-под его руки, будто не желая принимать его заботу.

— Каждому свое несчастье кажется безысходным и самым большим... — Он начал издалека, как бы подготавливая ее к тому, что должен открыть. И заранее содрогался, представляя, что последует за тем, когда она узнает правду. Ведь внушила себе, что пропавшие без вести иной раз возвращаются. А такие, как она, всегда надеются и ждут, если осталась хоть крупинка надежды. — Лично мне, наверное, лучше было бы сгореть в танке, чем остаться живым...

Он и сам поразился, как вырвалось у него то, что казалось спасительным исходом три месяца назад, а теперь, случись такое на самом деле, уже представлялось большой несправедливостью. Сейчас он снова любил жизнь, эти закаты, и эту реку, и эту женщину, что стояла рядом с ним, напряженная и горестная. И чтобы сгладить впечатление от сказанного, чтобы Люся, чего доброго, не поняла его превратно, торопливо добавил:

— Нам обоим здорово не повезло. Все-таки, пакостная штука жизнь, если она состоит в основном из страданий...

— Страдания, страдания... — нараспев произнесла она, будто напела романс, вся душещипательность которого заключалась в этом слове. И внезапно со злой непреложностью сказала. — Модным стало теперь это словечко. А иные так прямо требуют особую награду за выстраданное. И кровно обижаются, когда им говорят, что они остались в живых, а живым награда сама жизнь...

— Веский довод утешения, — смешался он, с тоской поняв, что разговор будет не из легких. Возможно, он еще найдет в себе решимость рассказать ей, что Гриши нет в живых. Но как он откроется ей, что любит ее и очень желает, чтобы она вышла за него замуж.

— Послушай, Люся, что я тебе скажу, — начал было он и умолк в замешательстве, напряженно вглядываясь в караван из обугленных катеров. Их тянул за собой закопченный буксир, направляясь в залив, который временно сделали корабельным кладбищем.

— Я слушаю, Андрей, — в нетерпении сказала она. — Что ты мне хотел сказать?

— Ничего особенного... Просто я решил уехать, и сегодня мы, в сущности, прощаемся. Пора и мне на прикол становиться... как тем катерам.

— Тебе виднее, Андрей, — тихо ответила она, даже не взглянув в сторону каравана, а глядя на бакены, что уже мигали зажженными фонарями. — А теперь расскажи, что случилось с Гришей.

— Он погиб, Люся... И нет никого в живых из нашего экипажа. Только я чудом уцелел в том месиве... И я прошу у тебя прощения, что столько времени тебя обманывал...

Он настороженно смотрел на Люсю, приготовившись к самому худшему. А она продолжала стоять безучастно, словно не услышала его признание или еще не осознала смысла рассказанного.

— Значит, погиб, — наконец сказала она, продолжая глядеть на бакены. — Так я и думала... С того дня, когда пришел ты, а не Гриша, мне все стало понятным... И я не хочу обманывать тебя. Наверное, я долго не смогу его забыть, и ты намаешься тут, рядом со мной. Так что тебе и на самом деле лучше уехать...

* * *

Ломако услышал удар колокола и заторопился на теплоход. Едва он поднялся на палубу, как заработали двигатели, сотрясая настил под ногами мелкой дрожью. Убрали сходни, отвязали чалочный канат, из репродуктора грянули звуки бравурного марша.

Он стоял на палубе, крепко сжимая руками поручни и смотрел на город. Много лет назад он пережил здесь любовь, пусть и безответную, но возвратившую его к жизни.