Поддержать
В марте 22 года я плакала на киевском вокзале, глядя вслед уходящему поезду. Он увозил моих детей на запад Украины. Я оставалась защищать город. Тогда самым большим страхом было даже не то, что мы можем с ними никогда не увидеться. А то, что я могу оказаться для них чужим человеком через то время, которое проведу на войне.
«Она нас не вспомнит. Она слишком маленькая», — плакала я на плече у мужа. Нашей младшей дочке только-только исполнилось полтора года. Полчаса назад в толчее вокзала я в последний раз покормила ее грудью. Несчастные последние капли молока, которые я смогла сохранить для нее в карусели первых дней войны, когда мы оказались отрезанными друг от друга. Мои побратимы деликатно отворачивались, когда в свободные минуты в холодном недострое я сцеживала молоко. Это давало мне силы не сойти с ума — связь с детьми, застрявшими в оккупации под Киевом в первые недели войны, была редкой. Иногда по несколько суток я не знала, живы ли они. А они понятия не имели что со мной. Когда появлялась связь, мы торопливо врали друг другу, что все в порядке. Мы изо всех сил старались беречь друг друга на расстоянии. Это единственное, что нам тогда оставалось.
Они смогли выйти из оккупации сами. Я до сегодняшнего дня не знаю, чего им это стоило. Они говорят неохотно. А я не рискую расспрашивать. Позже я видела фотографии с нашей стороны речки. Разбитый мост. Люди, переправляющиеся по реке вброд. И маленькое розовое пятно — моя младшая в любимом комбинезоне на руках у старшего ребенка. Остальных разглядеть невозможно — фотографию сделали с большого расстояния. Но я знаю, что они там. Им остается всего несколько часов до нашей встречи. И они верят в то, что это — конец нашей разлуки.
На самом деле это было только ее начало. Впереди было еще полтора года, которые я проведу на фронте. Полтора года, за которые мы увидимся считанное количество дней. И долгие часы разговоров по видеосвязи, слава великому «Старлинку».
Все это время, которое проведем порознь, мы будем продолжать бодро врать, что у нас все в порядке. Показывать друг другу прилизанную и причесанную часть наших жизней. Через силу улыбаться в камеру и никогда не плакать. Присылать фотографии котиков и цветочков. Обсуждать погоду и музыку. Обмениваться только хорошими новостями.
Мне было сложнее скрывать от них происходящее. Спустя очень короткое время старшие дети прекрасно разобрались, как искать информацию о той части фронта, где были мы с мужем. И сообщения «Вы как?» зачастую приходили не позже, чем через пару минут после прилетов рядом с ППД. И фразу: «У нас барахлит генератор, могу быть не на связи, не волнуйтесь» они тоже быстро научились переводить как «Мы — на боевой выход, но я не хочу вас тревожить».
А о том, как они живут на самом деле, я могла лишь догадываться. Какие кошмары им снятся по ночам. Как они проживают время, которое проходит от связи до связи. Как живут в чужом городе. А позже — как учатся заново жить в своем. Что они чувствуют.
«Почему ты не возвращаешься? У тебя пятеро детей. Тебя точно отпустят. Ты хоть понимаешь, как ты тут нужна? Ты просто не хочешь?» — эти слова старшей, совсем уже взрослой 27-летней дочки резали больно. У меня не было сил объяснять, что они — самое дорогое, что у меня есть. И именно поэтому я пытаюсь сделать так, чтобы они остались живы, целы и в своей стране. И что больше всего на свете мне хочется домой. Но за своей болью, от усталости и обиды на непонимание, я не слышала того, что она пыталась сказать на самом деле: «Мне за тебя так страшно, что я на тебя злюсь».
«Когда ты вернешься, я не хочу чтоб мы жили дома. Давай останемся у бабушки», — сыну-подростку чуть легче формулировать то, что он чувствует. Он честно говорит, что дома ему все напоминает о самом тяжелом времени в его жизни. Когда на него свалились одновременно большая война, оккупация, отсутствие родителей и забота о младшей сестре. И это «я не хочу жить дома» говорит о нем гораздо больше, чем «у меня в школе все хорошо, я все успеваю, не волнуйся».
Девятилетняя Варька кричит на бабушку и старшую сестру, что они не имеют права ей что-то говорить. Они ей — не мама. И несколько раз пытается уйти из дома. То ли всерьез, то ли в надежде получить взбучку и в очередной раз прокричать, что она будет слушаться только маму.
Моя собственная мама смотрит в камеру красными глазами и бодро улыбается: «Ты не волнуйся, дети — молодцы. У нас все в порядке. Мы справляемся. Ты главное береги себя. Мы без тебя не сможем».
О том, сколько раз за это время к ней будет приезжать «скорая» и сколько раз дети будут пугаться, не понимая, что делать с приступами давления, я узнаю намного позже. И то, скорее всего, далеко не все…
...Спустя полтора года я буду пытаться вспомнить, как пользоваться мобильным телефоном, который чудом уцелел в кармане. Вроде знакомый предмет, а я не могу сообразить, как позвонить домой. Кто-то на стабике поможет мне набрать номер. И я соберу все силы, чтобы сказать бодрым голосом: «Мамуль, у меня все в порядке. Мы оба ранены, но уже на стабике. Телефон садится, как до больницы доберемся, я наберу. Ты только придумай, как сказать детям, чтобы они не волновались».
Я была уверена, что они испугаются. А они обрадовались. В это почти невозможно поверить, но они обрадовались нашему ранению. Оно для них означало, что мы живы, уже в безопасности и скоро нас можно будет увидеть. Я не могу себе представить, через что должны пройти дети, чтобы радоваться ранению. Правда, не могу.
А потом начался долгий путь навстречу друг к другу. И я поняла одну очевидную вещь, над которой почти не задумывалась раньше. Существует целая куча методичек и программ, которые учат гражданских понимать тех, кто вернулся с фронта. Тут все понятно. Человек, прошедший войну, тащит ее в себе домой. Помимо своей воли. Поэтому мои домашние с пониманием относятся к тому, что я срываюсь по пустякам; большую часть времени молчу; кричу по ночам; могу свалиться с приступом головной боли посреди дня; тягаю за собой две аптечки и турникеты — по всем карманам; запрещаю ходить туда, где много людей, и вообще веду себя крайне странно, как для спокойного Киева. Они знают о том, что со мной происходит. И знают, как на это реагировать. Их научили. И это круто.
Но я знаю и другое. Никто не научил меня, как увидеть и понять их. Я не видела ни одного тренинга и ни одной даже самой примитивной методички на тему: «Как понять тех, кто ждал тебя с войны». Возможно, где-то что-то и есть. Не знаю. Я не встречала.
Мой давний знакомый, которого списали после тяжелых ранений, сейчас проходит еще более трудный этап — он на грани развода. Потому что ему тяжело, ему больно, он хочет от семьи полной самоотдачи. А жена, которая почти два года жила в непрекращающемся аду, ожидая хоть малейшей весточки, наконец позволила себе выдохнуть и записалась на какие-то курсы. То ли рисования, то ли лепки. Неважно. Она позволила себе кусочек жизни. Потому что поверила в то, что эта жизнь может продолжаться. Для него сейчас это равносильно предательству. Потому что за своим собственным адом он не видит того, как было трудно его семье. Он вернулся туда, откуда ушел в феврале 2022-го в ближайший военкомат. И не понимает, какой внутренний путь прошли те, кто его ждал.
…Спустя почти полгода после нашей встречи моя младшая дочка впервые сказала мне «Я не хочу». И это неожиданно принесло мне облегчение. Первое время она ходила за мной хвостиком, не отпускала ни на секунду и горько плакала под дверью туалета, если я заходила туда без нее. Она была пугающе послушной. Ела то, что я даю. Ложилась спать по первому слову. И все время заглядывала в глаза, ища одобрения. Маленькие дети не должны быть такими.
И только когда она сказала мне «нет» на какую-то малозначимую ерунду, я поняла: она больше не боится, что я ее брошу. Она верит, что я люблю ее любую. И буду с ней рядом. Война для нее — абстрактное понятие. И ей, трехлетней, не объяснишь: не ее вина в том, что меня не было с ней рядом. Теперь она проверяет меня на прочность каждый день. И каждый день я стараюсь, чтобы она не разочаровалась в моей любви. Я понятия не имею, сколько времени у нас с ней впереди. И все, что могу — наполнить каждый день любовью и доверием.
Мы перекрасили в доме все стены, выбросили и раздали все, что можно было, оставив лишь самый минимум, необходимый для быта. И я увидела, как дети облегченно вздохнули — они вернулись в какое-то новое место, где можно жить не только страхами. И в этом месте мне стало легче заново нащупывать путь к их сердцу. Маленькими шажками. Открывая для себя совершенно, казалось бы, очевидную истину — ждать родных с войны в разы сложнее, чем быть на этой самой войне. Вот только это ожидание мы воспринимаем как обыденность, не замечая, через какой ад они проходят в родных стенах и собственных кроватях.
Война не вечна. И когда-нибудь мы все вернемся домой. Притащим на плечах груз войны, сгоревшие посадки и пропавших без вести побратимов. И будем пытаться спрятать все это в тумбочку возле кровати. Не замечая, что на ее месте — давно собственное пепелище.
Кто бы нас научил с этим жить…
Следить в Телеграмме
Войти с помощью Facebook
Войти с помощью Twitter
Войти с помощью Google