Держись, казак. Актер Лесь Сердюк: «Фильм Бортко «Тарас Бульба» ожидается очень жестким — слабонервные будут просто закрывать глаза»

Почти за полстолетия работы в кино народный артист Украины Лесь Сердюк сыграл десятки ролей в самых разных фильмах. Его образ — немного сурового казака с колючим взглядом — не перепутаешь ни с каким другим. Сердюку везло на работу с настоящими мастерами — Иваном Миколайчуком, Леонидом Осыкой, Юрием Ильенко... За все эти 50 лет своих киножатв Сердюк стал таким себе эталоном украинского киноактера. Хотя и начинал на первых порах как лицедей театральный. И вот после почти 40-годового «антракта» Сердюк возвращается на театральную сцену... Шаг достаточно неожиданный и рискованный. В Национальном театре имени Ивана Франко, штатным актером которого он и стал, Сердюк уже сыграл свою первую премьеру — «Все мы кошки и коты» (пьеса прибалтийского автора...) В эксклюзивном интервью «ЗН» легендарный актер рассказал о своих ощущениях франковской сцены; о своем отце — корифее национального театра Лесе Ивановиче Сердюке; о сотрудничестве с Иваном Миколайчуком; о дружбе с Костем Степанковым... И, конечно же, о своем последнем по времени кинопроекте — резонансной работе Владимира Бортко «Тарас Бульба», где у Сердюка роль казака Товкача.

Бульба... пригласил в театр имени Франко

— Лесь Александрович, зрители уже давно с нетерпением ждут «Тараса Бульбу», где вы играете в тандеме с Богданом Ступкой. Расскажите о своей роли? Вы уже видели готовый материал?

— Вообще съемки у Владимира Владимировича Бортко — это не просто съемки, а какие-то гонки Париж—Дакар. Это одновременно и очень любопытно, и очень страшно. В повести Гоголя есть такой персонаж — Дмытро Товкач, который спасает с поля боя Тараса и вылечивает его. Словом, самый близкий друг. Конечно, в кино эти акценты немного смещены.

Мне лично было важно даже не то, кого именно я буду играть в фильме, а вообще быть причастным к этому действу... К Гоголю. К звездной компании. Ведь Бортко в «Тарасе» даже на эпизодических ролях задействовал и Александра Дедюшко, и Бориса Хмельницкого — к сожалению, уже покойных. Все хотели сниматься у Бортко.

А я... Во-первых, я получил большое удовольствие от езды верхом на коне. Однажды как-то скромно сказал Бортко, что умею это, и кружок на съемке проскакал. Он сказал: «Годится!..» Честно говоря, свою лепту в эту картину я внес. Уже видел черновой вариант фильма — Ступка у Бортко достал. И скажу вам, этот фильм будет очень жесткий.

И страшную вещь сказал мой внук: «Ты мне прежде рассказывал, что послевоенные фильмы заставляли ненавидеть немцев еще больше... Так у меня такое впечатление, что теперь я не буду любить поляков».

И есть от чего... Так как в картине Бортко есть такие кадры, что слабонервные будут просто закрывать глаза... Крови столько, что мало не покажется... Иногда меня спрашивают: а «чей» это будет фильм? Как это чей? Конечно же — российский. Деньги дали Минфин России и РТР. Так что можно было пригласить и американского постановщика трюков, и великого украинского художника Сергея Якутовича, и 92-х каскадеров.

Были такие дни, когда в массовке задействовали около 700 людей.

Иногда еще спрашивают: а на каком языке будет снят фильм? Конечно же, на языке оригинала... Ведь триста лет назад Русь была одна, а сейчас — другая... С украинской стороны было четыре актера — Богдан и Остап Ступки, Ада Роговцева и я.

Вообразите, что во время съемок почти все ребята ходили по Каменец-Подольскому с чубами и с усами. И для нас, актеров, не было дня, когда бы мы не приходили на съемку и нам не было бы страшно.

Все происходило «на грани»: 150 коней — с одной стороны, 150 — с другой. А ты посередине! Вообще у режиссера Бортко удивительная точка зрения, и как раз из-за этого он очень интересен. Да, иногда его подвергают критике, но Владимир Владимирович — яркая индивидуальность.

Например, в его «Бульбе» Тарас трубку не теряет, а специально выбрасывает... Почему? А чтобы умереть в неравном бою, а не бежать! Тарас говорит, что, дескать, вы, ребята, идите, а я буду трубку искать. А когда я приношу Тарасу тело его жены, то он, Бортко, так сделал, вроде Бульба виноват. Почему? Я сам со временем это понял... А куда поехал Бульба? Он напился, взял сыновей, и поехал гулять на Сечь, а мне, Товкачу, велел смотреть за женой. Вот почему Товкач его обвиняет. Да, иногда Бортко предлагает парадоксальные вещи…

—- Кстати, как раз на съемках «Тараса Бульбы» вас и пригласили возвратиться на театральную сцену. И приглашение поступило непосредственно от Бульбы, то есть Богдана Ступки…

— Действительно, тогда мы были на съемках «Бульбы» возле Днестра. Сияло солнце. Ступка перечитывал газеты, которых покупал каждый день штук по сто. Вдруг он посмотрел на меня и говорит: «А знаешь, я взял бы тебя в театр...» Вот и все! Я подумал: «Ого, такое заявление сразу!» А потом перепугался. Поблагодарил за такое предложение: «Бодя, ты же подумай, как это все будет выглядеть! Я ж 37 лет не был на театральной сцене...»

Но Ступка: «Да брось ты! Вспомнишь все за две секунды!»

Действительно, много лет я провел только в кино. У меня наберется восемь или девять таких ролей, под которыми могу, как говорил Степанков, «подписаться». А так... В кино более или менее свободный режим. Здесь же строгий порядок. Я на это не рассчитывал.

Потом еще был эпизод, когда Ступка мне предложил: «Пошли погуляем по Запорожью» — «Ну пошли... »

Только собрались, а тут дождь. Сидим в фойе отеля, и Бортко спустился: «Чего вы сидите?» А Богдан с юмором говорит: «Да вот видишь, какой глупой работой занимаюсь, сижу и этого ненормального приглашаю в театр, а он придумывает сотни разных причин, чтобы не идти…». И Бортко с присущей ему иронией: «Тебя приглашают, а ты еще сомневаешься?» Здесь уже я сдался: «Ну, ребята, вы меня убедили…»

— И вот после такого убеждения вы сыграли на малой сцене у франковцев пьесу-дуэт (вместе с Ларисой Кадыровой) в режиссуре Валентина Козьменко-Делинде. Кстати, как вам работалось с этим мастером?

— Козьменко-Делинде — умный, хитрый, талантливый человек. Перед тем как начать работу, он «проверял»: а кем же я стал через 37 лет? И вместе с моей партнершей Ларисой Кадыровой давал нам такие задания, которые мой организм на первых порах не мог воспринять. Он поставил эту пьесу с ног на голову. Я же ее поначалу не так видел. Это была правдивая история о двух людях, которые еле ходят, у них перебинтованные ноги.

Там же в пьесе: «Вона вже ні до чого, а дід іще й до чогось...» Режиссер же переложил все в другую плоскость, в борьбу характеров, добавил страсти. Сказал, чтобы мы забыли, что там написано: «Старики, старики...»

А нужно наоборот: если оскорбление — так оскорбление, если любовь — так любовь. Я уверен, что режиссер знает о своей постановке намного больше, чем актер.

Все видит целостно. И когда я попал в эту новую-старую среду, мне хотелось на себе проверять некоторые его задумки. Тогда у меня еще больше доверия к режиссеру появилось.

— Не трудно ли было? Ведь камера — это одно, а живое дыхание зала — совсем другое?

— Я знаю, что на премьере люди плакали... И после 37 лет в кино я увидел эти глаза, услышал овации. Ведь у актера кино премьеры не бывает, как это ни странно. Бывает праздник по поводу того, что фильм готов. В кино режиссер использует какой-то твой дубль, ты даже и не знаешь какой... А здесь я — непосредственный участник действа. Мне любопытно после пьесы все анализировать: как же так вышло? И я имею возможность на каждой постановке немного изменять вместе с режиссером свою роль и смотреть на реакцию зала.

Как раз перед премьерой у нас вышел один прогон, и я почувствовал удовлетворение от работы и по темпу, и по ритму, и по взаимосвязи с партнершей. А уже на премьере зрителей набилось так много, что полетели все наши мизансцены. И нам пришлось работать на небольшом коврике… Мне кажется, что этой своей работой я сдал экзамен самому себе.

В детстве убежал в Нахимовское училище, выкрав метрику

— В конце 60-х вы также играли на театральной сцене, но уже в киевской Русской драме. Говорят, что один из спектаклей с вашим участием имел широкий резонанс — «Оглянись во гневе» по пьесе Осборна?

— Там ничего особенного не было. Сам материал очень неожиданный, настоящая граната. Художественным руководителем тогда у нас был Дмитрий Алексидзе, который пригласил на эту работу своего аспиранта из Грузии и сказал: «Работайте, а когда будет готово, то покажете мне».

На репетициях была какая-то потрясающая атмосфера, которая позволяла нам просто купаться в материале. Вдруг западная пьеса «Оглянись во гневе»! Про какое-то «рассерженное поколение». У нас вышел странный и интересный спектакль. Алексидзе посмотрел его и позволил ставить в репертуар. Я никогда не забуду премьеру — зал был полон, а когда спектакль закончился, то ровно половина зала, топая ногами, пошла прочь, а другая половина бросилась к рампе и минут двадцать нас не отпускала со сцены. Были аплодисменты, цветы, крики...

Помню еще одну свою работу в Прибалтике, где сыграл потрясающую пьесу Арбузова «Мой бедный Марат». Это была не очень известная и не очень понятная тогда постановка, которая ставила вопрос: «А почему такой герой у нас в Советском Союзе живет и бесится? Чего ему не хватает?»

Да, у моего поколения отодвигалась на второй план глубокая душевная жизнь человека, все могло быть на уровне «люблю-не люблю», «нравится-не нравится», а что дальше?

— Пан Лесь, вы выросли в известной театральной семье. Какие театральные уроки своего отца — Александра Ивановича Сердюка — вам больше всего запомнились? Что чаще всего припоминаете в связи с этим?

— Я практически вырос в Харьковском театре им.Т.Шевченко. И не было недели, чтобы я не приходил к отцу в гримерку. Антонович, Марьяненко, Крушельницкий — все жили в одном доме и гримировались в одной гримерке. Правда, тогда мне было семь-девять лет. Я не думал, что вот они — корифеи. Заньковецкая была для меня вообще как королева английская. Я к ним относился как к старым дедам, которые давали мне подержать булаву, пистоль, саблю или одеть кольчугу. Или, вообразите, поиграться настоящим пистолетом, когда отец в «Гибели эскадры» играл Гайдая.

В спальне у нас стояла широченная кровать. С правой стороны — мама, с левой — отец, я — посередине, и отец читает мне наизусть «Гайдамаков» Шевченко. Я слушал. И это производило на меня колоссальное впечатление. А когда доходило до эпизода, где Гонта убивает своих сыновей, то со мной уже была чуть ли не истерика, мама успокаивала как могла. И несмотря на то что я плакал, все равно просил отца читать мне еще.

Так что язык украинский изучал во время отцовского чтения Шевченко. Мне и в голову не могло прийти поговорить с отцом на русском. А потом, когда я уже был на четвертом курсе института, отец сказал: «А давай мы сделаем с тобой композицию по «Гайдамакам», как Курбас прежде делал? И нас снимут на студии на пленку».

В тех же самых «Гайдамаках» я читал за автора, а отец — за Гонту. Вышла композиция минут на 20. Это действительно сняли на пленку, но это было так давно!

— Надеялся ли отец на вашу актерскую карьеру?

— У меня такое впечатление, что, судя по моим «успехам» в школе, он просто с горем понимал: деваться некуда, кроме... театрального вуза. Математика, физика, химия, история партии — это была беда! К тому же, если ребенок в восемь-девять лет ходит и просит почитать «Интродукцию» или «Гонту в Умани»... Отец видел, что это меня действительно интересует.

У меня же на первых порах была прямая дорога в «моряки»! Я убежал в Нахимовское училище после восьмого класса, украв метрику. Родители подняли шум. Сняли меня в Белгороде с железнодорожного состава. Увлечения в юности были разные. Вот в восьмом классе — это был 1953-й — я за 25 старых рублей и поломанную авторучку выменял пистолет! После этого ночь провел в угрозыске. А у нас же дом был под охраной, так как артистов селили «кучно». В нашем доме жили все народные, различные академики. Так что можете представить, что в такую обкомовскую зону приезжает угрозыск за сыном Сердюка на четвертый этаж: «А где у тебя самопалы? А где порох? А где пистолеты?»

— Последние годы вашего отца… Что вы помните именно из этого периода?

— Отец чувствовал, что силы уже не те. И один раз, когда я приехал домой в Харьков, он попросил: «Пойди, сын, посмотри, как я играю, может, мне уже пора идти?»

Он играл в одной арбузовской пьесе. Я точно помню, что это была роль-исповедь отца перед своим сыном (его играл Григорий Гладий). И это было настолько больно, откровенно. Просто до слез.

Как раз тогда мне и показалось, что это одна из его последних работ. Отец мне о чем-то очень важном тогда рассказал. Причем поставил большой знак вопроса. И чем старше становишься, тем больше хочется этот вопросительный знак отгадать. А не выходит...

В последние годы он находил отдушину в преподавательской работе. Был честен в каких-то очень важных вещах. В один прекрасный момент попросил, чтобы его перевели на мастера-консультанта студентов. Цеплялся за любую работу. У него вообще было очень много дел... Всеукраинский комитет защиты мира. В Харькове он отстраивал Дом актера: где-то деньги добывал, сейчас это Дом имени Леся Сердюка.

Он был очень справедливым и честным человеком. Конечно, в свое время у меня были «закидоны», как у любого молодого актера.

Тогда мы никак не могли понять, почему это в Москве есть «Современник», а в Харькове его никак нельзя создать! И вот мы каждую божью ночь после работы собирались в клубе автомобилистов и с 11 вечера до пяти утра работали и ставили пьесы. Представьте, мы не водку пили и не в карты играли, а занимались тем, чего нам не хватало в театре! Поставили Шатрова «Глеб Космачев», Зорина «Увидеть во-
время». Когда это все посмотрел замдиректора Рижского молодежного театра, то он сказал: «Поехали, я вас беру всех!». Я ушел из театра Шевченко, так как отбыл в Ригу. Отец мне ничего не сказал, а наоборот, приехал ко мне на премьеру пьесы Арбузова. Как сейчас помню: они сидели вместе с Арбузовым во втором ряду.

Степанков стал первым другом

— Как известно, 80-90-е — трагический период для украинского кино. Киностудия остановилась, фильмы почти не снимались, актеры искали различные способы заработка. Как вы пережили это время? Что вам тогда помогло?

— Знаете, плюс ко всему, что я такой «глупый», я еще в чем-то и везучий! 80-е годы у меня были нормальные — прекрасные роли и поездка в Карловы Вары, где я получил приз «за лучшую мужскую роль» в картине Юрия Ильенко «Соломенные колокола».

А в 90-е меня почему-то очень полюбила Свердловская киностудия. Благодаря Юрию Ильенко, который снял «Легенду о княгине Ольге» (там я играл князя Святослава), мне позвонил по телефону режиссер с этой киностудии и сказал, что я им очень понравился, пригласил приехать.

Я начал придумывать, что у меня нет времени, а он все равно уговаривал. Я приехал в Свердловск. Увидел режиссера Николая Гусарова и понял, что мы с ним давно знакомы. И вот начал там сниматься.

Сначала была картина «Дикое поле»: сейчас РТР любит ее показывать... Потом «Казачья бывальщина». И еще один, совсем неожиданный фильм, «Вверх тормашками», в котором я играл ненормального нищего.

Я в жизни не играл таких ролей, но вышла смешная комедия.

Так что 90-е ужасными для меня не были.

Более того, Леонид Осыка в 1993 году снял меня в «Гетманских клейнодах», и это был последний мой фильм на студии Довженко. Я имею в виду на пленку... Осыка, когда закончил фильм, дальше хотел снимать фильм об Олексе Довбуше. Но не мог найти на него денег.

А в тот год в Ивано-Франковске был съезд украинцев. И мы туда поехали с премьерой «Гетманских клейнодов». Надеялись, что сейчас повезем фильм, они увидят нашу работу — и как повалятся деньги! Но никто и цента не захотел вытянуть из кармана.

И тогда Леня сказал: «Все, Лесь, кина больше не будет! Меня приглашает Василий Васильевич Цвиркунов деканом кинофакультета. Пошли со мной. будешь у меня на курсе актерское мастерство преподавать».

А для меня слово Лени — закон. И вот уже 15 лет, как я в нашем вузе что-то делаю-делаю. И конца-краю этому нет.

— Верите в то, что украинский национальный кинематограф хотя бы в ближайшем будущем будет представлен не только в виде «мыла»?

— Меня иногда спрашивают: «Скажите, пожалуйста, Лесь Александрович, а есть у нас сейчас кино или нет?» Но ведь если оно есть, то его должно быть как минимум видно. Юрий Ильенко однажды сказал: «У нас в подвалах киностудии лежит 500 потрясающих готовых фильмов...» Так где они? Если они лежат, то что это за государство, которое прячет молодую поросль?

Безусловно, украинское кино будет. Но нужно время и терпение. Вот последние четыре года я снимался в Москве в сериалах «От любви к любви», «Мины в фарватере» (12 серий) и в детском фильме «Хуторок». Ну и, конечно же, у Владимира Бортко в «Бульбе». Все же за четыре года — четыре фильма. Я вижу, что в Москве уже понимают, что наелись сериалов и что нужно переходить на нормальное серьезное кино.

У них уже эфира не хватает, график на «Мосфильме» такой плотный. Но как-то у них все проще и легче, нет НДС. Я снимался у Андрея Бенкендорфа. Так у нас по сравнению с Москвой платят копейки. Аркадий Инин сказал правду: «Что такое сериал? Это просто конвейер, в котором главное — не останавливаться... Если что-то не успел — плюнь, и вперед, так как наступит 12-е, 15-е или 30-е число, когда закончатся деньги. А зрители уже прикормлены. Поэтому не нужно к сериалу предъявлять много требований... » Так что это нормальный конвейер. И хорошо, что он у меня был. Поэтому я сейчас и катаюсь на машине «Опель». Но удовлетворения нет… Так как повсюду пробки!

— Много лет вас объединяла дружба с Костем Петровичем Степанковым… Этого талантливого актера уже нет с нами… Какой след оставил у вас в душе этот человек?

— Здесь в Киеве Костя стал моим первым другом... А первой партнершей была Ада Роговцева. Когда приехал сюда впервые в каком-то кино сниматься, то Саша Збруев (он этого не помнит, наверное) меня подтолкнул: «Зачем тебе эта Рига, пойди в Киев в Русский театр...»

Вот я пришел. И зразу же на проходной встретил Юрия Лаврова. Чуть не умер от страха. Объяснил ему, в чем дело. Он отвел меня к заведующему труппой... А тот позвонил по телефону Роговцевой и говорит: «Завтра в три Адочка придет, будете с ней показываться».

Я уже и не рад был, что приехал в Киев. Ведь до этого я видел Аду Роговцеву только на фото, где она — стюардесса.

Что я там наиграл — не знаю. Но Ада как-то выравнивала ситуацию. Потом я пришел к Светлане Коркошко в театр Франко. Она училась у моего отца на курсе. Как раз группа людей из театра выходит, и среди них такой мужчина цыганского типа в кепке... Меня знакомят: «Это — муж Ады Роговцевой...»

Я помню, что ужасно возмутился. Так как, во-первых, он — Костя Степанков, прекрасный актер театра Франко, а потом уже «муж Роговцевой».

Когда мы познакомились, то зразу понял, что у него та же группа крови, что и у меня, — душа в душу.

Мы в одном кино встретились, во втором, в третьем... Вышло так, что потом, когда у меня начались различные беды в театре, так как я, как говорят спортсмены, сильно «нарушал режим», то Костя «устроил» меня на студию Довженко...

Вообразите, народный артист ходил и просил за меня! И его послушали… Когда он после этих переговоров вышел, то сказал: «Иди, пиши заявление...» Это был сентябрь 1970-го.

Так вышло, что не успел я сняться в одном фильме, как мне предложили другой. Работы навалилось много, и везде Костя-Костя...

А потом, уже в процессе общения узнаешь, что это человек и мудрый, и несчастный... Беды у него было в жизни — страшно сколько... И никогда я у него злости не видел, только добро. Сердце у него могло плакать, но глаза были не злые. Так что Ада — моя театральная мама, а Костя — «кинопапа».

Сейчас мы с Адой сыграли две роли в детском фильме «Хуторок» (опять же Москва снимала). Я играл 300-летнего дядьку, а она сельскую красавицу. И по сюжету оказывается, что я ее уже 300 лет люблю и никак не умру… У меня там был небольшой монолог, в котором собраны простые красивые слова по отношению к персонажу Ады… Мне так их было приятно говорить.

Миколайчук научил «любить» в кино

— А если вспомнить вашу работу с Иваном Миколайчуком в фильмах «Вавилон ХХ», «Такая поздняя, такая теплая осень»… Как вы считаете, что выделяло этого художника среди других?

— Мне однажды с радио ВВС позвонили: «Можете рассказать минуты на три что-нибудь о Миколайчуке?» Я сказал, дескать, извините, за три минуты не могу, когда будет больше времени — позвоните.

И вот видите, что живу на свете я уже 68 лет, а встречался с какими людьми! С Миколайчуком — фантастика.

Я прекрасно понимал, что есть хороший артист Миколайчук. Мы с ним близко не общались. Но один раз Гаврилюк привел меня к Ивану домой на улицу Жилянскую. К ним кто ни приходил, так и оставался жить... Тогда там жил Борислав Брондуков... Близко мы с ним не общались, пока не начались съемки «Вавилона ХХ». Тогда я немного скептически относился к тому, когда артисты становились режиссерами. И об Иване так же думал: чего ему не хватает, зачем он в режиссуру пошел? На студии тогда была прекрасная команда — Осыка, Миколайчук, Параджанов, Степанков, Ильенко. У меня панибратства с ними никогда не было: лишь ждал, когда буду нужен. И вот эта команда для меня раскрылась благодаря Миколайчуку. Так как после него я работал с Ильенко, а потом и с Осыкой...

Когда поехал на пробы, то Иван дал мне читать какой-то кусок. И все что-то было не то, работа не клеилась... А однажды на пробы приехала Таисия Литвиненко из Львова, она потом Приську сыграла. Иван и говорит: «Тася, ты садись на дрова, вот клуня, сено, а ты Лесь знаешь, как ухаживать за женщинами, если рядом сено...» Говорю: «Ну знать-то я знаю, но сейчас еще не готов...» — «А я помогу тебе... »

И он сделал такой режиссерский ход — четыре вишенки Тасе положил в губы, еще по две повесил на уши… И сидит она в вышитой сорочке, такая красота… А рядом я в длинной сорочке. Тогда Иван говорит: «Ну что делают с вишнями?» — «Едят»... И произошло чудо! Я подошел к Тасе, начал есть на ее на губах те вишни, начал усами щекотать ее ухо, а потом понял, что со мной что-то происходит... И не только со мной, а и с Тасей тоже...

Так что нам особенно и играть не пришлось. Я схватил ее за руки и потянул на сено, а Иван закричал: «Стоп! Молодцы! » Это называется приналаживание. Оно само играет, будто ты не присутствуешь…

— Миколайчук, сам замечательный актер, никогда не угнетал личность другого актера?

— Он, наоборот, был внимательный. Выслушивал. А потом мог сказать такое слово, которое долетало точно в цель... Он мог на ровном месте увидеть очень красивую крышу с мхом... Иван еще не знал, где это использует в «Вавилоне...». Но он тут же звал меня и Славу Гаврилюка... И мы, две долговязые фигуры, вылезали на крышу, сразу же это все снималось... А уже потом Иван придумывал, где использовать эпизод. Он налево-направо дарил гениальные идеи и задумки. Ему говорили: «Иван, ты что, глупый, зачем ты это делаешь! Хотя бы запиши...» А он отвечал: «Да пусть используют, я себе еще сто таких придумаю!».

Я к нему мог зайти как к священнику в дом и спросить: «Что мне делать? У меня болит это...». Он сидел и выслушивал. А Мария тем временем готовила нам чай и вареники.

Он часть твоей боли брал на себя. У него было много талантов — умение слушать, спорить. Крика от него я не слышал никогда... Иногда он был очень смешным. Ивану нравились очки в железной оправе. Это сейчас их много, а тогда в 80-е — дефицит. И вдруг мне попались такие очки, и я первым делом пришел и красуюсь перед ним. Он сначала ничего не сказал, а потом как-то заметил: «Лесь, ты когда-нибудь смотрел на себя в зеркало? Ты видел, что у тебя нос красивый казацкий, что брови — черные, а глаза, да какие у тебя только глаза?! А сейчас посмотри на меня... Нос — маленький, глаза — навыкате, усы губы закрыли... Ну, скажи, кому нужно закрывать свое лицо очками — тебе или мне?». Я сразу же и подарил ему те очки.

И почему их, самых лучших, Господь забрал в первую очередь?.. Они же и не такие старые были еще...

— Извините, если этот вопрос покажется болезненным для вас... Поддерживаете ли вы отношения со своей дочкой — Анастасией Сердюк-Буниной, прекрасной актрисой, которая сегодня часто снимается в кино?

— Ой... Знаете, получилась такая ситуация, что дети у меня есть... А на самом деле дочери и сына у меня нет... Конечно, где-то я в этом сам виноват. Что-то было не так. Не могу сказать, что это меня мучает каждую секунду, ведь многое бывает в жизни. На эту тему могу сказать лишь словами Шевченко: «Неначе цвях у серце вбитий».

Эта тоска никуда не девается. Иногда болит, где-то начинаешь выкручиваться. И остатки той любви, которую не смог отдать своим детям, я сейчас отдаю студентам…

Из досьє

Актер Лесь Сердюк родился 14 октября 1940 года в Харькове. Его отец — один из корифеев национального театра Александр Иванович Сердюк. Впервые Лесь вышел на сцену в семь лет — сыграл слугу-негритенка. В 1961 году закончил Харьковский театральный институт (мастерская Ивана Марьяненко). С 1961 по 1964 год — работа в Харьковском театре имени Т.Шевченко. 1964—1965 года — Рижский ТЮЗ. 1966—1970 — актер киевской русской драмы. С 1970-го — актер киностудии имени А.Довженко. С 2000-го — доцент университета театра, кино и ТВ им.И.Карпенко-Карого. Кинодебют состоялся в 1963 году — фильм «Гибель эскадры» по пьесе А.Корнейчука. Среди фильмов с участием Сердюка — «Судьба Марины» (1953), «Их знали только в лицо» (1966), «Хлеб и соль» (1970), «Инспектор угрозыска» (1971), «Абитуриентка» (1973), «Как закалялась сталь» (1975), «Дума о Ковпаке» (1976), «Вавилон ХХ» (1979), «Такая поздняя, такая теплая осень» (1981), «Легенда о княгине Ольге» (1983), «Соломенные колокола» (1987), «Мамай» (2003).