ПОЭТЫ УМИРАЮТ В НЕБЕСАХ... О ЛЁНЕ КИСЕЛЕВЕ, СЫНЕ ВОЛОДИ, БРАТЕ СЕРЕЖИ

Никак не укладывается в голове, что в будущем году Лёне исполнилось бы пятьдесят, целых полвека. Да и как себе представить такое, когда его не стало в 22 («Рано ще, ой, рано» — так заканчивалось одно из его знаменитых стихотворений).

...А отца Лёни, Володю, как его называли друзья, Владимира Леонтьевича Киселева — хорошего писателя, красивого человека, личность неординарную — мы хоронили совсем недавно, 1 марта, в тот самый день, когда в Москве так дико был убит Владислав Листьев.

О том, каким Владимир Киселев был писателем, — один только факт. Его объемистый роман «Воры в доме», написанный в начале 60-х годов, сразу же по выходе в Киеве и Москве был переведен на немецкий язык и тут же издан, заметьте, не в братской ГДР, а в ФРГ, с которой мы тогда отнюдь не дружили. Следующий роман «Девочка и птицелет», увидевший свет ровно через три года, столь же оперативно, сколь и неожиданно даже для автора, был переведен на японский и издан в Токио. Сейчас история с двумя книгами выглядела бы вроде естественной: раз там издали, значит им это интересно. Но в те годы книги советских писателей так просто за границей не издавались. Для этого существовали такие особые структуры, как «Международная книга» и ВААП, которые специально готовили выход наших книг за рубежом, естественно, под неусыпным контролем ЦК КПСС, придававшем этому огромное политическое значение. В список попадали преимущественно обласканные партией и правительством Герои Соцтруда и ленинско-сталинские лауреаты. В таких условиях инициативы издателей ФРГ и Японии, их странный интерес к романам В.Киселева вызывали явное подозрение (если издает враг, значит, там что-то не так!) и выглядели по крайней мере вызовом властям, писательскому руководству и так называемой литобщественности. Как бы то ни было, но подобные сюрпризы с той стороны берлинской стены считались нездоровой сенсацией...

И внешне, и внутренне Володя был человеком своеобразным, кое в чем оригинальным, ни на кого не похожим. Вот передо мной его фотографии, сделанные не специально, а на работе как бы мимоходом: на одной он почему-то в генеральской железнодорожной папахе, на другой — в «вышиванке». Но это совсем не мешало ему в следующий раз появиться на службе с щегольской бабочкой вместо галстука. Он вообще был весьма артистичен — чего стоила одна только его густая романтически-кудрявая шевелюра, единственная, кажется, в Киеве. Мало кто знает, что в юности он мечтал об актерской и режиссерской карьере. Еще в конце 30-х поступил в Киевский театральный институт. Считал себя учеником великого Константина Павловича Хохлова, возглавлявшего до и после войны театр русской драмы имени Леси Украинки.

Началась война — и 19-летний студент оставил театральный, чтобы уйти на фронт. После первого ранения прошел сокращенный курс обучения в Грозненском военно-пехотном училище. Командовал минометной батареей на Сталинградском фронте. Там же был тяжело ранен и контужен. Совсем молодым стал инвалидом войны второй группы с осколком в груди.

В институт, однако, — не только театральный, но и любой другой — возвратиться уже не довелось. Первые послевоенные голодные годы были для него особенно трудными — ни здоровья, ни профессии, а уже появилась своя семья и родился сын Лёня. Так со временем появится еще один писатель без диплома, университетами которого стали по-горьковски сама жизнь, работа и книги...

Но как много этот человек знал! В писательских кругах за ним прочно укрепилась репутация чуть ли не главного эрудита, ходячей энциклопедии. Знания его не ограничивались гуманитарными рамками литературы, искусства или, скажем, истории. Он поражал нас своими познаниями в самых разных и неожиданных сферах человеческой деятельности. Знал, например, тонкости кузнечного ремесла (кажется, от деда) и секреты выращивания картофеля на Черниговщине (вспомните его повесть «Любовь и картошка»). Мог разобрать и собрать любой пистолет, как заправский оружейный мастер (при мне однажды продемонстрировал это умение боевому полковнику, который пришел в восторг от неожиданной ловкости сочинителя). Безошибочно, не глядя, всего по двум-трем небольшим глоткам определял происхождение коньяка — армянский или крымский, грузинский или молдавский, даже такой «вариант на засыпку», как закарпатский или одесский (не раз выигрывал в связи с этим пари). Отлично знал старинные рецепты настаивания самогонки на украинских травах и самолично готовил для узкого мужского застолья свое фирменное блюдо под ароматным названием «Утка в красном вине по-гасконски». Мог целый час подряд читать на память Пушкина и Шевченко. Или Степана Руданского и Осипа Мандельштама. Или любимого Пастернака. Хорошо знал восточных классиков и современных западноевропейских романистов.

Владимир Киселев прошел основательную журналистскую школу. Печататься в газетах начал еще до войны. В послевоенные годы был разъездным корреспондентом небольшой газеты. «На будові газопроводу», выходившей на знаменитой украинской стройке. Работал в промышленном отделе газеты «Радянська Україна», десять лет — с 1954 по 1964 год — возглавлял корреспондентский пункт «Литературной газеты» по Украине, а затем основал и возглавил ежегодник «УКРАЇНА. Наука і культура», который выпускали Академия наук и общество «Знание». Работая, все время (не спеша) писал книги...

Володя терпеть не мог собраний. Обожал мужские встречи-экспромты. Помогал молодым литераторам, искренне радуясь появлению каждого нового таланта. К нему прислушивались и считались с его мнением делавшие тогда первые шаги в литературе Иван Дзюба и Иван Драч, Юрий Щербак и Виталий Коротич, Микола Винграновский и другие «шестидесятники», которым он через «Литературку» помогал пробиться к всесоюзному читателю, что было чрезвычайно важным для начинающих. А делать это было не так-то просто, ибо каждый из них в какой-то степени уже находился «под колпаком» (известно — у кого). Вот один из примеров.

...Осень 1959 года. Младший научный сотрудник Киевского НИИ эпидемиологии и микробиологии Юрий Щербак 12 октября отметил свое 25-летие, а на следующий день сотрудники КГБ произвели на его квартире обыск. Конфисковали все рукописи и рисунки (молодой ученый уже дебютировал в украинской печати как способный поэт, прозаик и художник). Слава Богу, не посадили (как в свое время старшего брата, тоже ученого), но на допросы вызывали, а в газете «Сталинское племя» вышла разносная статья под недвусмысленным названием «Конец литературной забегаловки». Юрию и его товарищам инкриминировали не то голый абстракционизм, не то злостный формализм, а если коротко — просто не «наша», а значит — вредная литература. По тогдашним временам это означало конец любым попыткам хоть что-то опубликовать. Именно в те, самые крутые для Щербака дни, Владимир Леонтьевич как бы взял шефство над молодым автором, заказав ему несколько материалов для «Литературной газеты», а там и журнал «Юность» открылся для будущего писателя, несмотря на киевское «табу». Иди знай, как сложилась бы писательская судьба Юрия Щербака, если бы не поддержка Киселева.

Мы тогда работали вместе (Володя возглавлял корпункт, я был собственным корреспондентом по Украине). Мы быстро сдружились, тогда-то я впервые увидел Лёню. Ему еще не было девяти, но мальчиком я его совершенно не помню. Юношей — да, конечно. Скорее даже — молодым человеком. К которому все мы, товарищи и друзья его отца, относились с нескрываемой симпатией, часто с удивлением или изумлением, но — с каждым годом — все более и более серьезно.

К нам в Киев в ту пору часто приезжали гости из Москвы, точнее, из редакции. Проводили мы с ними не только дни напролет, но и все вечера, нередко до поздней ночи. Такое тогда было необыкновенно интересное время — «оттепельное». Компания наша, как правило, была сугубо мужской — со всеми вытекающими (обильно из бутылок) последствиями, с мужскими разговорами, порой — солдатскими шутками, часто вспыхивающими вдруг спорами. Да, это были веселые и долгие застолья с бесконечными рассказами «за жизнь», с остротами и розыгрышами, с первыми песнями Булата Окуджавы, который служил тогда в нашей редакции, с чтением всяких запретных стихов, но Лёня своих никогда не читал, я во всяком случае не помню такого.

Зато почти со всеми его стихами, начиная с самого первого, я непременно знакомился уже на следующий день после их появления на свет, потому что мне читал их на работе его отец.

— Послушай, что написал этот типчик, — встречал он меня на пороге своего кабинета, усаживал в кресло и начинал читать вслух, не скрывая отцовского удовлетворения.

Насколько я понимаю, Лёня сам давал ему почитать новые стихи (отец оставался для него непререкаемым авторитетом во всем, а тем паче в литературных вопросах), но у меня закрадывалось подозрение, что кое-что Володя просто подбирает со стола, какие-то листочки со стихами и читает мне черновики сына. Так или иначе, но каждое новое стихотворение неизменно вызывало сначала удивление, потом — восторг, или наоборот: ну скажите, возможно ли в какие-то там 13 лет написать так, сочинить такое! Имеется в виду стихотворение «Ручей», которым открываются все его поэтические сборники:

Вы не пытались проследить,

Куда бежит ручей?..

Стихотворение подкупало и радовало своей безыскусностью, какой-то родниковой прозрачностью, казалось, они сами, эти милые поэтические строчки текут, как ручей, как волшебный ручеек из серебра (метафора Лёни)...

Или другие две, тоже запомнившиеся строчки:

У комаров нелетная погода,

А нам совсем неплохо
под дождем...

Возможно, приведенные строки — не самые лучшие, но с первого чтения отца Лёни они запали в душу и в память. Запали — и остались на долгие годы.

По-моему, сам Лёня совершенно не думал о том, чтобы обязательно увидеть свои стихи опубликованными, как это обычно свойственно поэтам. Нет, он не торопился. Написал — и хорошо. Понравилось близким — отлично. Но так уж получилось, что ходившие по рукам стихи дошли до Москвы, оказались в журнале «Новый мир» и — главное — понравились самому Твардовскому. Нужно заметить, что Александр Трифонович, не имея возможности прочитать перед публикацией всю прозу, в отношении поэзии ввел железное правило: абсолютно все стихи прочитывал сам (может быть, по этой причине столь узким был круг поэтов, постоянно печатавшихся в этом лучшем из наших журналов). А тут произошло нечто уникальное: в мартовской книжке «Нового мира» за 1963 год под рубрикой «Первые стихи» напечатали подборку Лёни, еще школьника. Так и указывалось в журнале: «Леонид Киселев. Ученик 10 класса школы №37, г.Киев». Небывалый случай!

Но это еще не самое главное — то, что автор десятиклассник. Дело в том, что в подборке оказалось смелое по тем временам антиимперское (как сказали бы теперь) стихотворение «Цари», заканчивавшееся такими двумя знаменательными строчками:

За долгую историю России —

Ни одного хорошего царя...

И не просто — «ни одного хорошего царя». Юный поэт позволил себе весьма критически написать о Петре Великом, да еще со ссылкой на Тараса Шевченко. Неслыханная дерзость вызвала мгновенную реакцию: на стихотворение школьника незамедлительно набросился в газете «Литературная Россия» один из столпов официального литературоведения, член-корреспондент Академии наук СССР Дмитрий Благой, с угрожающим раздражением заявивший, что поэту-десятикласснику негоже так писать о великих святынях. Так что уже первая в жизни публикация Леонида Киселева вызвала серьезный резонанс. Сам же поэт отнесся к поучениям идеологического мэтра с присущей ему иронией, написав на свое нашумевшее стихотворение самопародию. Остается добавить, что «Цари»-1 и «Цари»-2 (для Д.Благого) впервые напечатаны в книге Леонида Киселева «Только дважды мы живем», изданной в Киеве уже в наши 90-е годы.

В этой книге все произведения самого автора и воспоминания о нем напечатаны либо на русском, либо на украинском языке. Собственно, на том, на котором написаны. Сам Лёня тоже все годы, а в особенности последние, писал вперемежку то по-русски, то по-украински, как говорят иногда, билингвистически, — радует, что произведения его одинаково талантливы на обоих языках, а само двуязычие представляется очень органическим для его мировосприятия и его поэтической души. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочитать написанные 17-летним поэтом по-русски проникновенные строки об украинском языке:

Я позабуду все обиды,

И вдруг напомнят песню мне

На милом и полузабытом,

На украинском языке.

И в комнате, где, как батоны,

Чужие лица без конца,

Взорвутся черные бутоны —

Окаменевшие сердца.

Я постою у края бездны

И вдруг пойму, сломясь
в тоске,

Что все на свете — только песня

На украинском языке.

...В то время, когда писалось это стихотворение, мы виделись с Лёней не только в доме у Киселевых, но, бывало, и у нас в корпункте «Литгазеты» на Большой Подвальной, 10. В своих воспоминаниях о Викторе Некрасове я писал, какие замечательные люди приходили к нам туда, как проводили мы там время, как отмечали ежегодно праздник 9 Мая. Рассказывал, в частности, и о последнем нашем пиршестве в честь 20-летия Победы, когда Виктор Платонович принес из дому полный казан с пшенной кашей.

Так вот, среди обильной читательской почты, пришедшей после этой публикации, оказался вдруг пакет из Молдавии. Бывший корабельный врач и альпинист, поэт Ян Вассерман, в свое время в Ялте, где он тогда жил и работал, познакомившийся с Некрасовым, написал мне: «...Я вернулся с Дальнего Востока и живу теперь в Кишиневе. Прочел твою статью о Вике, вспомнил 9 мая 1965 года у тебя в корпункте. Кашу ту готовила Ганя (домработница Некрасовых), а притащил я. Там только двое было не воевавших — Лёня Киселев и я...»

Ну, конечно же, вспомнил: оба они, хотя по возрасту не могли воевать, были все же «допущены» к нашему торжеству. Видимо, они понимали и ценили степень нашего, фронтовиков, доверия к ним, «малолеткам». Но я не помню, чтобы кто-то обращал на них внимание, чтобы это как-то отвлекало нас от наших занятий, тем более, что Лёня уже давно считался в нашей среде своим человеком. Относились к нему уже вполне на равных. Скажу больше: бывали минуты, когда я, годящийся ему в отцы, испытывал порой несвойственную мне робость или некое смущение. Прежде всего, перед мощью его таланта. Мне бы и в голову не пришло, скажем, снисходительно похлопать его по плечу. Что вы! Он ведь вызывал не вундеркиндовское умиление, а подлинное уважение. Если хотите, преклонение. Перед стихами, перед его интеллектом. Во всем же остальном он оставался самым обыкновенным парнем, отнюдь не витающим в облаках, как это часто случается с молодыми поэтами.

Как он себя чувствовал среди бывших фронтовиков? Что думал о каждом из нас, тогдашних, самый юный наш гость? Изредка поглядывая на него, я ловил и его взгляды. Интерес, очевидно, был обоюдный. Судя по всему, ему явно нравился наш дух фронтового братства, наши откровенные и горячие споры, наш, пусть и не всегда цензурный в бытовом и социальном смысле «треп»... Это угадывалось по его улыбке — очень доброй, а порой и слегка ироничной. Мы были далеко не святыми, и к слабостям нашим он, видимо, относился сочувственно и с пониманием.

Вспоминается такой эпизод. Все близкие знают о моей давней привязанности к футболу, доходившей в молодости чуть ли не до абсурда. Я, например, гордился тем, что начиная с 1936 года, то есть с первого чемпионата СССР по футболу, не пропустил в Киеве почти ни одного матча любимой команды. Когда-то сам играл во дворе на Тарасовской, а сразу после войны, в Румынии, куда передислоцировалась моя противотанковая бригада, даже участвовал однажды в «международном» матче команды нашего гарнизона с румынской сборной Бакэу. На этом, впрочем, моя футбольная карьера завершилась, но я много писал потом о футболе и футболистах. Киселев-старший относился к моему увлечению скорее скептически, особенно, когда в день матча я старался пораньше ускользнуть с работы, оставляя его одного. Киселеву же младшему эта моя слабость, наоборот, даже чем-то импонировала. И однажды, прийдя на работу, я был встречен ухмыляющимся Володей, который протянул мне какой-то листок со словами:

— Возьми на память. Лёня посвятил тебе стихотворение...

До сих пор храню этот пожелтевший за десятилетия листок:

«Леонид КИСЕЛЕВ

ФУТБОЛ

Г.И.Кипнису

От знакомых, скучных
и ненужных,

Лестно слышать,
что сошел с ума,

Что семьей пожертвуешь и службой,

Чтобы посмотреть
футбольный матч.

А потом в троллейбусе набитом,

Где места — нечаянный сюрприз,

Ехать, наслаждаясь
каждым мигом,

В сказочно-заманчивую жизнь.

Где плевать на прибыль
и на убыль,

Где страстей трепещут паруса.

Этой жизнью можно
жить на рубль

Два академических часа».

Сегодня стихотворение с по-студенчески лихой концовкой («два академических часа» — два тайма по 45 минут) вызывает щемящую ностальгию по былой игре любимой команды «Динамо» и переполненному стадиону...

Как память о Лёне хранятся у меня, помимо этого листочка, разные газетные и журнальные вырезки с его стихами, посмертные книги и любительские фотографии. Есть там и дорогая для меня реликвия — типографский оттиск некролога. История его такова.

В черную субботу 19 октября 1968 года, в день смерти Лёни, глубоко потрясшей всех, кто его знал, группа молодых в то время украинских писателей решила написать о нем небольшую прощальную заметку и поместить ее в газете «Літературна Україна».

В понедельник утром «Памяти друга» уже набрали, но пошел слух, что возникли сложности с публикацией. Ничего удивительного, в те времена некрологи были исключительно официальными, тексты их и фамилии подписавшихся утверждались в ЦК партии и без согласия «сверху» не печатались. А тут какая-то самодеятельность... Цензурных начальников не устраивало многое в этой затее. Начать с того, что Леонид по их понятиям «не имел никакого права» на некролог в газете, поскольку не был членом Союза писателей. Не мог устроить чиновников и сам текст, где изложена не только правда о молодом поэте, но и его место в литературе, никак не совпадавшее с официальным мнением. И, наконец, не нравились начальству если не все фамилии, то по крайней мере большинство из тех, кто подписал «Памяти друга» — получалась нездоровая «групповщина». Боясь, что заметка так и не выйдет, я заехал в типографию, где мне по знакомству разрешили оторвать кусок второй полосы с корректорским оттиском прощального слова. К счастью, тот номер газеты вела заместитель главного редактора Маргарита Малиновская. Только благодаря ее смелости и отчаянной решительности, заметка все же вышла. Привожу ее полностью в переводе на русский язык:

«ПАМЯТИ ДРУГА

Умер Леонид Киселев, может быть, самый молодой среди талантливой поросли украинских поэтов, может быть, самый талантливый среди своих ровесников. Ему исполнилось 22 года — возраст, в котором многие только начинают браться за перо. Он его уже отложил, написав несколько десятков стихотворений, каждое из которых отмечено высоким светом поэзии. Все, кто его знал, удивлялись спокойной не по годам мудрости этого юноши, его чувству весомости слова. Воспитанный в сложной интеллектуальной атмосфере большого города, он пришел к источникам поэзии простой, по-настоящему неподдельно народной. Его любимым поэтом был Тарас Шевченко — у него учился Леонид Киселев правде, любви и ненависти. Он знал, что вскоре умрет. Своим спокойствием и мужеством в работе давал он нам — старшим его друзьям и товарищам — большой урок человеческого достоинства перед неотвратимостью смерти.

К сожалению, только узкий круг его знакомых и друзей полностью понимает, какого поэта мы потеряли. Более широкий читатель пока еще мало знаком с его творчеством. Наш долг — собрать все написанное им. Книга стихотворений Леонида Киселева будет самой лучшей памятью о нем.

Ирина ЖИЛЕНКО, Борис ОЛЕЙНИК, Иван ДРАЧ, Юрий ЩЕРБАК, Иван ДЗЮБА, Анатолий ШЕВЧЕНКО, Владимир ДРОЗД».

Внимательно перечитайте еще раз фамилии авторов и вы убедитесь в том, что под прощальным словом подписался, можно сказать, цвет современной украинской литературы. Все они были близкими друзьями Лёни, считали себя его коллегами. И становится до боли обидно при мысли, что Лёня не дожил до наших дней, когда многое из того, о чем он писал, только мечтая, стало явью. Можно легко себе представить, как сильно зазвучал бы ныне его честный, смелый, самобытный голос!

Он умирал мужественно. Невозможно назвать всех тех, кто пытался спасти его, — среди них были видные деятели науки и культуры, крупнейшие медицинские светила. Какими-то сложными путями доставлялись самолетами из Парижа новейшие лекарства. Увы, все было тщетно. Коварная болезнь — лейкемия — брала свое. В этот период Лёня написал много стихов, так или иначе связанных со смертью. Но, пожалуй, самое сильное из них — то, которое посвящено Осипу Мандельштаму, практически тогда запрещенному. Есть там такие строки:

Поэту невозможно умереть

В больнице или дома на постели.

И даже на Кавказе,
на дуэли

Поэту невозможно умереть.

Поэту невозможно умереть

В концлагере, в тюремном гулком страхе,

И даже в липких судорогах плахи

Поэту невозможно умереть.

Поэты умирают в небесах.

Высокая их плоть не знает тленья.

Звездой падучей, огненным знаменьем

Поэты умирают в небесах...

Весь мандельштамовский цикл вошел (как и остальные цензурно непроходимые прежде стихи) в упомянутый выше сборник «Только дважды живем» — наиболее полное собрание поэзии и прозы Леонида Киселева. Его старательно и любовно собрал и составил младший брат поэта Сергей Киселев (предисловие написал Иван Дзюба). Когда Лёни не стало, Сереже было всего 14 лет. На фоне старшего брата, да еще при его редком таланте и столь трагической судьбе, Сережа рос как-то в тени или, может быть, так казалось нам со стороны. Но, помнится, когда Сережа учился в последнем классе школы, я как-то спросил у него:

— Кем же ты хочешь стать?

Спросил просто так, как обычно спрашивают взрослые детей.

— Корреспондентом «Литературной газеты», — не задумываясь, ответил Сережа.

Я засмеялся, но, видимо, где-то в глубине души что-то осталось от этих слов. Во всяком случае, я не упускал парня из виду, следил за его делами после института и терпеливо ждал, а он тем временем стал работать в молодежной газете, потом в республиканских журналах, набирался опыта, жадно хватался за разные темы, охотно ездил в командировки, спускался в донецкие шахты и лазил на нефтяные вышки, одним словом, постепенно приближался к своей мечте. И как-то при встрече, когда я спросил, помнит ли он тот наш разговор о его будущей работе, Сережа ответил что-то вроде:

— Каждый день о нем вспоминаю...

Возможно, именно это окончательно убедило меня. Заказал ему репортаж, интервью, потом статью. Не сразу получалось, но видно было, что у молодого человека явные журналистские наклонности. Плюс несвойственная остальным Киселевым лихая газетная хватка. Да еще безоглядная смелость, не отягощенная комплексами, присущими нам, старшим, работавшим еще при тех режимах.

Вот уже более десяти лет Сергей Киселев успешно трудится в киевском корпункте «Литгазеты», которым когда-то заведовал его отец и куда так любил захаживать на огонек его брат Лёня. Работая в должности собственного корреспондента «Литературки» по Украине, он одновременно постоянно выступает на радио «Свобода». Нередко статьи его можно прочитать в солидных и популярных газетах России, США, Германии. Вышло в свет несколько книг очерков и рассказов Сергея. Так что можно смело говорить о продолжении литературных традиций в семье Киселевых...

А рассказ о Лёне хочется завершить словами двух его друзей, написанными ими уже в наше время, спустя более чем два десятилетия после трагедии. Иван Драч назвал Леонида Киселева личностью цельной и светлой, а его короткую, но удивительно плодотворную жизнь «киевской легендой». Иван Дзюба написал: «Более двадцати лет прошло с той поры, как мы потеряли Леонида Киселева. И с течением времени все больше осознаем масштабы этой утраты. Но осознаем и уроки его жизни, его творчества. Уроки добра, любви, морального идеализма, служения красоте и справедливости. Это уроки для всех...» И еще подчеркнул, что поэзия его живет, вырастает во времени, вместе с нами, читателями, с обществом...

Да, настоящая поэзия всегда жива.

А поэты?..

Звездой падучей, огненным знаменьем

Поэты умирают
в небесах...