К 100-ЛЕТИЮ МАКСИМА РЫЛЬСКОГО У ПОЭТА, В ГОЛОСЕЕВО

Не знаю, как для кого, а для меня Голосеево в последние годы, а может, и десятилетия непременно ассоциируется с Максимом Фадеевичем Рыльским, хотя сам Голосеевский лес вызывает в памяти совсем не поэтические образы. Место это для меня особое по той простой причине, что в июле 1941 года, бросив мединститут, чтобы добровольцем отправиться на фронт, я попал в часть, которая дислоцировалась именно в Голосеевском лесу, — там впервые мне выдали винтовку и поставили в ночной караул, там впервые я спал на голой земле, подложив шинель, там впервые поймал у себя на шее, извините, обыкновенную вошь, которая видимо переползла ко мне от соседа-солдата, отступавшего от самой границы. Одним словом, первое солдатское крещение, правда, пока без боя, происходило тут.

Должен заметить, что по тем временам Голосеево — с его живописными холмами, старым лесом и прудами — считалось окраиной Киева. Ныне отсюда до теперешней окраины города такое же расстояние, как и до центра, до Крещатика. Голосеево очутилось как бы посредине Киева. И тем не менее уголок этот и сегодня сохранил очарование какой-то заповедности. Недаром облюбовал его в свое время такой знаток и любитель природы, как Максим Фадеевич.

Ныне тут расположен Киевский литературно-мемориальный музей его имени, которым с момента его основания руководил недавно ушедший из жизни сын поэта Богдан Максимович Рыльский, мой давний товарищ. Почти четверть века существует музей, в нем побывали многие десятки тысяч людей.

Все эти годы в последнюю сентябрьскую субботу в саду возле дома Рыльского проводятся традиционные литературные чтения — дань уважения прекрасному Человеку и Мастеру. Кажется, всё тут пронизано его духом. В том числе и сам праздник, которому Богдан сумел придать некоторое своеобразие. Когда сходятся гости — а это поэты и их слушатели, любители поэзии — то между ними нет никакой видимой дистанции, никакого ощущения «аудитории» и «президиума», «зала» и «сцены». Просто на главную аллею, ведущую к дому, выносятся скамейки и стулья, а перед входом на крыльцо устанавливается микрофон. Сначала по традиции звучит записанный на пленку голос самого Максима Фадеевича. А потом один за другим к микрофону подходят поэты — киевляне и гости.

Вот и последний такой праздник, который проходил 26 сентября прошлого года, до сих пор в памяти. На редкость благосклонной была погода в ту субботу, настоящее бабье лето. Еще у подножья крутой, почти стоступенчатой лестницы, поднимающейся от дороги, что рядом с прудом, на улицу Максима Рыльского, как всегда, посетителей встречал букет живых осенних цветов. Гостей, снова-таки как всегда, по-домашнему, ждало скромное угощение — здесь же, на скамейках, большие корзины со свежими яблоками. И звучали среди осеннего сада, под высокими соснами, как всегда, стихи — его, Максима Фадеевича, и его соратников, учеников, последователей, изредка прерывавшиеся чарующими мелодиями украинских народных песен...

Этот ежегодный праздник поэзии получил название «Голосеевская осень» — от одноименной книжечки небольшого, карманного формата, настоящего «метелика», такая она тоненькая, почти невесомая, кажется, вот-вот и впрямь улетит. Всего-то в ней 14 стихотворений, даже у начинающих молодых поэтов первые сборнички — и то бывают потолще. А эта — ну совсем крохотная. Зато удивительно мудрая, вся пронизанная лиризмом и доброй улыбкой. Вот она лежит на моем столе с дорогим для меня автографом на титульном листочке: «На добрую память — под Голосеевским лесом, 26 октября 1961 года. М.Рыльский».

Здесь, под Голосеевским лесом, мне приходилось по корреспондентским делам довольно часто бывать у Максима Фадеевича. С ним всегда было чрезвычайно легко и интересно, что совсем немаловажно, если принять во внимание, что нашему брату-корреспонденту по долгу службы нередко приходится отрывать солидных людей от их главной работы, приставать с просьбами написать для газеты, дать интервью, ответить на вопросы анкеты и т.п., да еще порой в самое неподходящее время, когда у поэта вдруг «строка пошла» или муза к нему снизошла.

При том, что у Рыльского была уйма всяких дел и обязанностей, он тем не менее относился на редкость терпеливо и, главное, терпимо к нам и к нашим не всегда оправданным просьбам. Это знают все киевские журналисты из самых разных газет, начиная с «Вечернего Киева», где работал сын поэта Богдан и где сам он вел постоянную рубрику «Вечерние беседы». Я по мере возможностей старался «отвести удар» от него, несмотря на требования редакции — «только Рыльский», не беспокоил понапрасну лишний раз, не был назойливым, не пользовался его добротой и, если было возможно, переключался на другого автора, особенно в тех случаях, когда догадывался, что данная тема вряд ли будет по душе Максиму Фадеевичу (в те времена идеологические начальники постоянно требовали от корифеев всяких «откликов»). Зато как бы в благодарность за это он ни разу не отказал мне, не отклонил просьбы.

Писал Рыльский быстро, легко и свободно, стиль его письма отличался серьезностью и вместе с тем занимательностью и живостью, круг его любимых тем был необычайно широк — от сугубо литературоведческих до морально-этических проблем, и посему он был желанным и частым гостем на страницах «Литературной газеты», а я — гостем в его доме под великолепным Голосеевским лесом.

Атмосферу наших добрых деловых отношений и то, как сам Максим Фадеевич относился к своим газетным выступлениям, как по-академически строго следил за каждой правкой, может в какой-то мере передать сохранившаяся у меня его записка:

«...Ось вона, моя «двомовна» i трохи розбухла стаття про Толстого.

Першi три сторiнки написанi заново, вiд 4-ї залишився один рядок, до 5-ї — вставка на окремому листку, до 6-ї (теж майже цiлком викресленої) — вставка, до 7-ї — вставка, до двох рядкiв, якi залишились вiд 9-ї — вставка, до 14-ї — вставка, закiнчення 15-ї i 16-ї написанi заново. Вийшла по сутi нова стаття з притягненням матерiалу моєї «всесвiтiвської» статтi, про що дав примiтку пiд
1-ю сторiнкою. Дуже прошу цю примiтку зберегти.

Ясно, що всю статтю треба зробити росiйською, — Ви ласкаво запропонували це зробити. Тiльки — пiсля перекладу, будь ласка, дайте менi ще раз прочитати...

...Доведеться Вам, мiж iншим, «повернути» на росiйську мову початок «Воскресения», який був у мене перекладений, i ще деякi мiсця (напр. з «Казаков»). Ну, це вже найлегше!

Дуже не хотiлось би, щоб моя стаття була скорочена!

З прив. М.Рильський

14/IX 1960»

Как видите, и здесь, в деловой записке, препровождающей «двуязычную», то есть написанную частично по-русски, частично по-украински статью, не обошлось без улыбки. Эта улыбчивая доброжелательность шла, видимо, от избытка врожденной душевной доброты. Ибо другой человек на его месте давно бы обозлился. Ведь при всем признании его таланта, всеобщем уважении и видимом благополучии, высоких званиях и наградах, депутатстве в Верховном Совете СССР и Ленинской премии — официальная критика никогда не считала Рыльского так сказать «стопроцентным советским поэтом», не упуская случая, чтобы напомнить если не о сегодняшних, то хотя бы о вчерашних идейных «срывах» и «ошибках», о былых идеологических грехах. Немало пришлось переживать часто попадавшему в опалу поэту и в двадцатых, и тридцатых, и в сороковых годах — то за неоклассицизм, то за формализм, а то за национализм (конечно же, буржуазный), хотя большего интернационалиста в лучшем смысле этого слова, чем Максим Фадеевич, трудно найти. Слава Богу, что хоть обошлось без Гулага, а находился он на волоске от этого. Весной 1990 года руководство новой Службы безопасности, передав академическому Институту литературы материалы репрессированных в свое время писателей Украины, одновременно передало Богдану для музея материалы отца или об отце, долго хранившиеся в КГБ, — сами понимаете, держали их там вовсе не для того, чтобы представить кандидатуру поэта на литературную премию...

И, несмотря ни на что, Максим Фадеевич держался всегда с высоким достоинством, светился добродушием и улыбкой. Не случайно он оставил нам о себе строчки:

Читачу! Поглянь, усмiхнись:

Я твiй, я не вмер, я живий!

«Усмiхнись» — он и нас призывал улыбаться, этот жизнелюб и острослов. Рассказывают, однажды во время войны кто-то из коллег-земляков встретил Рыльского в Москве на улице Воровского — он только что вышел из здания Союза писателей.

— Здравствуйте, Максим Фадеевич!

— А я уже не Фадеевич, — невозмутимо глядя на земляка, с напускной серьезностью произнес Рыльский. — Я теперь Тихонович...

Остроумным экспромтом Рыльский дал понять, что вместо Фадеева, отбывшего на фронт, руководителем Союза писателей стал Тихонов...

В окружении Максима Фадеевича каламбурили по любому поводу. Был у него друг с давних, еще, кажется, гимназических времен Александр Иосифович Дейч — один из крупнейших в стране ученых-филологов и, пожалуй, самый тонкий ценитель и толкователь творчества Леси Украинки. Оба обладали высочайшим чувством юмора, щедро баловали друг друга остроумными, нередко написанными в стихах письмами, были у них свои излюбленные шутливые словечки и целые речевые обороты. Например, сочетание имени одного с фамилией другого — «Максим та Дейч» — неожиданно зазвучало почти «Максим Тадейович», как по-украински величали поэта.

Рыльский и Дейч дружили до самых последних дней, хотя первый жил в Киеве, а второй в Москве. И даже после смерти обоих московская квартира Дейчей заботами вдовы ученого, неугомонной Евгении Кузьминичны всегда была и остается как бы неофициальным украинским культурным представительством в столице России, куда непременно хоть на часок-другой заглянут, будучи в Москве, и, скажем, Иван Драч, и Лесь Танюк, и Павло Мовчан, ну а для потомков Рыльского это попросту второй дом.

Из забавных историй, связанных с Максимом Фадеевичем, запомнилась такая. В 1967 году к очередному юбилею советской власти нужно было подготовить соответствующий «датский» (от слова «дата») материал. Честно говоря, надоели нудные, ничего не дающие ни уму, ни сердцу читателя так называемые итоговые статьи, и родилась вдруг идея напечатать галерею фотографий украинских писателей всех поколений — от зачинателей и фундаторов до самых молодых (каковыми тогда были Павлычко, Драч, Коротич, Лубкивский, Тельнюк и др.). Но фотографии требовались интересные, не просто портреты, а жанровые снимки, сделанные в непринужденной обстановке, в неожиданном ракурсе, без позирования. Начальство расщедрилось и выделило для этого две газетные полосы с переносом на третью — такого в практике «Литгазеты» не было ни до того, ни после. Все фотографии и подтекстовки мои к ним прошли без всяких проволочек. Пока не дошли до последней, совсем уж необычной. Представьте себе: у подножья копны сена, раскинув руки, лежит лукаво улыбающийся Максим Рыльский в телогрейке и ...шляпе, а рядом, слегка нахмурясь, в неизменной своей кепочке сидит, поджав ноги по-турецки, Остап Вишня. Вот такая трогательная картинка.

— Совсем с ума сошли! — взъерепенился наш строгий куратор отдела национальных литератур. — Такие серьезные и уважаемые товарищи — и лежат вдруг в поле. Один еще в шляпе. Они что, выпили лишнее?

Тут и я вспылил, заявив:

— А если даже так!..

И рассказал случай, который в прежние времена никак бы не пропустили в газете. Произошло это через несколько лет после войны. На Владимирской улице, напротив оперного театра, где сейчас стоит уродливая громадина так называемого академического жилого дома, ютились тогда одно- и двухэтажные старые домики. В одном продавались академические издания и магазин назывался «Академкнига». В соседнем была просто забегаловка — без столиков и стульев, маленький винный магазинчик, где продавали еще и водку, и пиво. В народе заведение именовалось соответственно «Академбочка». Имелось в виду, что ученый муж, купив в книжном научную новинку, на радостях зайдет в «Академбочку» расслабиться. Мы с приятелем, минуя «Академкнигу», направились прямо в забегаловку. Было жарко, мы, вчерашние фронтовики и сегодняшние студенты, изредка позволяли себе бокал-другой холодного пивка из рук одноногого продавца, инвалида войны.

Едва переступив порог, сразу же увидели у правой стенки, где были сделаны деревянные подставки для пивных кружек, двух академиков, один из которых был директором академического института литературы, а другой — института фольклора, этнографии и искусствоведения. Одним словом, Александра Ивановича Белецкого и Максима Фадеевича Рыльского. «Смотри, — обрадовался мой приятель, — как мы с тобой — пивком балуются». Академики тем временем пригубили пенящееся пиво, сделали несколько глубоких глотков, когда к ним подошел секретарь Рыльского — Ваган Александрович Мамиконян (тогда депутатам Верховного Совета выделяли определенную сумму на содержание секретаря, в обязанности которого входила работа с письмами избирателей, деловая переписка, билеты и т.д. У Мамиконяна был большой, бросавшийся в глаза портфель. Подойдя вплотную к ученым, он молча вынул из портфеля бутылку водки и долил граммов по сто до края каждой кружки. Мы замерли от неожиданности. Но и от восторга, признаться, тоже. Вот это люди! Вот это настоящие ученые! Никакого ерша не боятся. И не прячутся где-то, чтобы втихаря дырбалызнуть, а интеллигентно, демократично, на глазах у простых советских людей, не стесняясь, ведут себя так, как им хочется. Vivat, академики! Потом уже я узнал, что у Вагана Александровича было прозвище «Вагон-ресторанович», поскольку в его мощном портфеле наряду с рукописями и деловыми бумагами, стихами и статьями всегда имелась бутылка водки или коньяка. На всякий случай. Такая вот история об академиках, которым, как видите, тоже ничто человеческое не было чуждо...

Ну, а что касается публикации в «ЛГ» той больно уж фривольной по тем ханжеским временам фотографии у стога сена, то пришлось прибегнуть к новой уловке. Редактор поставил железное условие: чтобы напечатать снимок, нужен третий классик, который своим текстом выручит первых двух.

Я сразу подумал о Юрие Смоличе, тем более, что он был близким другом и того, и другого. В помещении Верховного Совета Украины проходило в тот день какое-то собрание творческой интеллигенции. Смолич сидел в президиуме, но в перерыве заседания, как только он вышел в вестибюль, я отвел его в сторонку и показал снимок. Как следовало ожидать, Юрий Корнеевич пришел от него в восторг.

— Какая прелесть! — воскликнул он, широко улыбаясь, потом иронически глянул на меня: — Неужели ваша газета рискнет напечатать?

— Напечатают лишь в том случае, если вы что-нибудь напишете по этому поводу. Полстранички, чтобы оправдать классиков...

Юрий Корнеевич понимающе кивнул головой и спросил:

— А у вас есть на чем писать?

В руках я держал фирменный конверт «Литературки» с фотографией. Прямо на конверте, лишь на миг сосредоточившись, Юрий Корнеевич тут же, в гулком шуме и сутолоке кулуаров, стал быстро писать. Получилось так:

«Остап Вишня и Максим Рыльский. На охоте. Отдыхают после утомительного «захода» на лысок и нырков.

Меня с ними нет. Но я бывал с каждым из них на охоте не раз. И могу сказать, почему Вишня грустный, а Рыльский веселый. Потому что ни одной утки не убито. Павел Михайлович всегда грустил по поводу своих охотничьих промахов, а Максим Фадеевич радовался: ну и ладно, птичка осталась жить!

Но не подумайте, что Вишня был таким уж кровожадным: сколько раз мне приходилось охотиться с каждым из них, ни разу, помню, ни один из них (судьба, что ли?) никого не застрелил.

Но в охоту они были влюблены. Пожалуй, после литературы охота стояла у них на втором месте. Сколько радостей жизненных черпал из своих охотничьих походов каждый из них!..»

Фотография и мини-эссе Юрия Смолича были напечатаны и тепло приняты читающей публикой, жаль только, что обоих героев уже не было в живых. Как бы они радовались!

О Максиме Фадеевиче написаны десятки книг и монографий, защищены кандидатские и докторские диссертации, создана, можно сказать, целая «Рыльская библиотека». Я же попытался тут вспомнить всего лишь несколько эпизодов, связанных с нашим великим поэтом, чему сам был свидетелем. При этом хотелось слегка соскоблить общепринятый для всех классиков налет хрестоматийного глянца: не будем забывать, что даже самые гениальные писатели — тоже люди, тоже человеки. Писал я, пожалуй, и не без задней мысли таким вот образом как-то замолить и свою вину перед ним. Все мы, поверьте, в какой-то мере виноваты перед теми, кого заслуженно любили, у кого учились и кого уже, увы, нет с нами. Ну, если не виноваты, то всё равно в долгу перед ними. Это схоже с тем, что — рано или поздно — происходит в наших грешных душах, когда мы думаем об ушедших родителях. Давайте чаще вспоминать о них... Максиму Фадеевичу в этом году исполнилось бы сто лет...